Дорогое, отведенное для них купе первого класса мягко покачивалось, проносилось мимо лесов и полей, поросших жухлой травой косогоров, реже показывались деревушки или церковные купола. Лиза сидела у окна и наблюдала, как мелькают эти унылые осенние пейзажи. Иногда закопченный, металлический бок поезда царапали крупные красные искры; они летели от паровоза, сопровождаемые пронзительным гудком, по сырой земле стелился густой сероватый дым.
Внутри была пустота и тяжелый камень страха перед неизвестностью.
Мария Евгеньевна сидела напротив. Она не порывалась развлекать воспитанницу пустыми разговорами; в ее руках мерно постукивали спицы, вывязывая очередной теплый носок для Лизы. Время от времени она поднимала тревожный, полный беспокойства взгляд на бледное личико девочки. Она понимала, чувствовала, как неуютно и страшно ей сейчас должно быть.
Через два дня укачивающей тряски поезд с шипением подошел к перрону. Едва он замер, Лиза, измученная долгим сидением и нетерпением, резко толкнула в сторону тяжелую дверцу купе и, подобрав подол дорожного платья, легко спрыгнула на присыпанные угольной пылью доски перрона.
— Барышня! — тут же раздался сзади сдержанный, но полный неодобрения голос Марии Евгеньевны. Она уже стояла рядом, сжимая в руках свой саквояж. — Что это за манеры? Вы же благовоспитанная девица, а прыгаете, словно деревенская девка с воза! Граф того не одобрит.
Лиза смутилась, почувствовав жар на щеках. Она тут же выпрямила спину, откашлялась и приняла тот самый вид учтивой, сдержанной барышни, которой ее учили быть.
— Простите, Мария Евгеньевна, — тихо пробормотала она. — Больше не буду.
Взяв свой саквояж рукой в белой перчатке, она пошла по перрону, стараясь, чтобы шаги были плавными и бесшумными. Няня, покачав головой, последовала за ней.
У выхода в город они наняли экипаж. Лиза, затаив дыхание, смотрела на величественные, но холодные и чужие улицы. Вскоре показались и строгие, монументальные очертания Смольного института.
Мария Евгеньевна устроила все с привычной аккуратностью: сдала Лизу с рук на руки дежурной классной даме, переговорила о багаже, сунула девочке в руку завернутый в платок теплый калач и, перекрестив ее в воздухе, уехала. Лиза осталась одна на пороге чужого, огромного и пугающего мира.
— Белосветова? — Классная дама, высокая, с лицом, будто высеченные из гранита, оценивающе оглядела ее с ног до головы. — Идите и примите вашу форму.
Лиза смутилась, замешкалась. Все уже получили вещи и белье, только она зазевалась. Классная дама строго смотрела на нее, хмуря тонкие, будто ниточки, брови. Лиза извинилась, присела в реверансе и торопливо побежала в сторону институтского склада.
Экономка выдала ей два коричневых платья: парадное и повседневное. Оба они оказались ей велики, но поменять их Лиза не попросила. Нельзя проявлять наглость и дурной характер, доставляя этим неудобство другим. Нужно быть скромной. Не сильно они, в общем-то, и велики.
— Еще вот ленты для волос, — сухо сказала экономка, выкладывая на стол связку из трех атласных черных ленточек. — Порча не допускается. Это казенное имущество.
Лиза кивнула, взяла одежду и прижала к груди, будто какое-то ценное сокровище. Платья пахли крахмалом, были сшиты из тяжелой грубоватой ткани. Еще ей выдали пару строгих туфель на низеньком каблучке, которые в первый же день натерли кровавые мозоли, тонкое, неприятное на ощупь колючее одеяло и два комплекта постельного белья, строго-настрого наказав все беречь пуще самой себя.
Отныне она стала «кофейницей» — первокурсницей Смольного Института благородных девиц.
После формальностей в приемной, где девочки сдали привезенные с собой вещи и их имена записали в толстую книгу, «кофейниц» построили парами. Классная дама, высокая и костлявая, с лицом, не предвещавшим ничего хорошего, велела следовать за ней.
Они двинулись вглубь здания. Высокие сводчатые потолки, стены, окрашенные в снежно-белый цвет, портреты императриц в золоченых рамах, смотрящие на новеньких с холодным величием. Смольный был прекрасен и величественен, но его красота не восхищала, а подавляла. Она казалась Лизе враждебной, чуждой.
Их шаги гулко отдавались эхом в пустынных коридорах. Свет из высоких окон ложился на пол бледными неясными пятнами, смешивался с тяжелым полумраком, растворяясь в нем. Девочки, растерянные и испуганные, тихонько перешептывались.
— Куда мы идем?
— Как же тут холодно…
Шепот тоже подхватывался эхом и отражался от белых стен, возвращаясь обратно странным, непривычным уху звуком. Лиза молчала, сжимая в руке образок. Интересно, куда денут ее корзину с Ариниными харчами? Наверное, съедят… Взять ее с собой не разрешили, хотя там еще оставалась еда.
Девочки быстро научились говорить тихо — громкие голоса здесь казались кощунством, да и пугали. Лизе казалось, что в институте царит какая-то церковная атмосфера — когда хочется говорить тише, чтобы не нарушить трепетную, хрупкую, как стекло, тишину.
Но в просторных классах, где за высокими партами сидели новые смолянки-первокурсницы, учительницы говорили четко и громко. Их голоса тоже подхватывало эхо:
— Приличная девица не смотрит так в глаза, это наглость!
— Благородная девушка не вскакивает, как ошпаренная!
— Осанка! Плечи назад!
— Кто не знает урока, останется без ужина!
Слова падали, как удары хлыста. Сперва Лиза пугалась. Потом привыкла.
Дортуар, где ей предстояло жить ближайшие несколько лет, представлял собой большой зал с длинными рядами аккуратно заправленных узких кроватей с тощими матрасами. Ночью, когда гасили лампы, он казался еще больше — бесконечным. Первое время девочки шептались в темноте, плакали.
— Хочу домой…
— Мама обещала написать.
— Мне снилось наше имение…
Тихие голоса, шелест постелей, едва слышные всхлипы. Плакали почти все. Кроме двух. Одна — Настя, тоненькая девочка с такими же тощими косичками и каким-то изможденным взглядом. Она была круглой сиротой, жила у дяди на правах приживалки.
— Мне тут лучше, — безразлично сказала она, когда кто-то спросил, не скучает ли она по дому. — Я туда больше не хочу.
Вторая — Вера. О ней никто ничего не знал. Она не плакала, не шепталась по ночам, не получала писем. И ни с кем не дружила. Лиза иногда даже думала, что Вера глухонемая, но нет — она отвечала на уроках, иногда даже улыбалась.
Вера была высокой, чуть полноватой, с крупным носом, бледными губами и пустым взглядом — в ее глазах не отражалось ничего, будто внутри нее было пусто.
— Откуда ты? — как-то раз со скуки полюбопытствовала Лиза.
Вера безразлично взглянула на нее. Бросила:
— Ниоткуда.
И отвернулась. Лиза пожала плечами и тоже занялась своими делами.
Отцу она написала в первый же день. Подробно рассказала, как устроилась, добавила, что все очень нравится. Безумно хотелось написать, как же тут холодно, как хочется иметь теплое платье, но она ни словом об этом не обмолвилась. Благородные барышни не жалуются, не стонут, не просят. А Лиза так боялась уронить репутацию в глазах отца!
Однажды она все-таки написала. Рассказала все, что было, описала свои чувства, желания, как плачет по ночам в подушку, как скучает по родному поместью. Правда, письмо так и не отправила — разорвала на мелкие клочки и спрятала в черновую тетрадь, а вместо него написала другое, без жалоб. Короткое, аккуратно оформленное, как того требовали институтские правила.
«Дорогой папенька! У меня все хорошо. Пришлите, пожалуйста, шелковые нити для вышивания».
Лизу разбудил холод. Он проникал под тонкое одеяло, цеплялся ледяными пальцами за кожу, заставлял зубы стучать мелкой дробью. Она нехотя открыла глаза. В высоких окнах дортуара виднелся кусок серого, мутного неба, затянутого осенней изморосью. По стеклу ползли капли дождя.
Из коридора донесся настойчивый звон колокольчика. Пора вставать.
Лиза ненавидела холод. Она всегда мерзла, даже в Лазурном Холме, где сквозь рамы почти никогда не пробирался ветер, и в мрачном поместье тетушки Анны — там даже камин, казалось, излучал не тепло, а лишь призрачное его подобие.
Но здесь, в Смольном, холод был другим. Он не просто существовал – он правил.
Девочки неохотно вылезали из постелей, застилали их серыми покрывалами под пристальным наблюдением дежурной, выстраивались в очередь в ванную комнату — умываться и чистить зубы. У каждой в руке — полотенце и щетка. Никто не разговаривал, не перешептывался, даже не смотрел друг на друга, и в тишине было слышно только шарканье ног.
Медные тазы сияли, натертые до ослепительного блеска. Правила были строги: одна льет воду из кувшина, вторая умывается, потом меняются.
Когда подошла очередь Лизы, она опустила руку в таз и наткнулась на лед. Тонкую прозрачную корку, что покрывала воду. Что-то внутри будто дрогнуло, натянулось. Почему? Почему они должны терпеть это? Почему никто не скажет, что это неправильно — что дочери благородных семейств должны дрожать в промерзших стенах и умываться ледяной водой, будто они за что-то наказаны?..
Со злости она сжала кулак — и ударила. Лед треснул, острый край прошелся по костяшке, и по поверхности растеклась алая нитка. Руку пронзила острая боль, троекратно усиленная холодом. Лиза сцепила зубы. Ну вот! А ей еще на уроках писать…
— Ой! — испугалась девочка с кувшином, стоявшая рядом. — У вас кровь! Вам помощь нужна! Я сейчас позову…
— Не надо, — резко перебила ее Лиза. — Не надо никого звать.
Злость клокотала, бурлила в ней, обжигала. Девочка замолчала, широко раскрыв глаза. Они были темными, почти черными, как спелые маслины.
На уроке Закона Божьего Лиза села рядом с той самой девочкой — других мест не было. Та застенчиво-робко улыбнулась и подвинулась, будто боясь занимать слишком много места.
Весь урок она с любопытством исподтишка косилась на Лизу, а та делала вид, что ничего не замечает.
— Меня зовут Саша Кокораки, — шепнула девочка, когда священник отвернулся к доске. — Я из Крыма.
— Лиза Белосветова.
Почему она раньше ее не замечала? Странно… Они же в одном классе учатся.
— Я знаю, — кивнула Саша.
Она была непохожей на других. Густые черные волосы, гладко зачесанные и заплетенные в тугую косу, смугловатая кожа, тонкий нос с едва заметной, очаровательной горбинкой — греческий профиль. Но самыми выразительными были ее глаза — громадные, темные, опушенные длинными ресницами. Смотрела Саша так, будто ждала, что ее вот-вот обидят — со страхом, робостью и какой-то обидой.
«Смотрит, как козочка», — подумала Лиза.
— Я из Крыма, — повторила Саша. — Родителей у меня нет. Я сирота… А ты?
Лиза не успела ответить — Саша заговорила снова.
— Меня растили бабушка с дедушкой. Бабушка… — Она запнулась, но тут же продолжила: — Она умерла в прошлом году. А я попросила дедушку отправить меня учиться.
Лиза вертела в пальцах карандаш.
— Ты сама захотела в Смольный? — не удержалась она.
Саша улыбнулась.
— Бабушка хотела, чтобы я училась здесь. Она всегда говорила, что я должна получить хорошее образование, и что Смольный — это шанс.
«Шанс на что?» — хотела спросить Лиза, но Саша вдруг сжалась, будто испугавшись, что сказала лишнее.
Прозвенел звонок — окончание урока. Девочки принялись собирать с парт учебные принадлежности, священник закрыл толстую библию в кожаном переплете и, попрощавшись, прошагал к выходу.
Саша с Лизой тоже встали.
— Пойдем. Сейчас будет вечерняя прогулка… Нас накажут, если мы опоздаем.
Лиза тихонько вздохнула. Да. Здесь наказывают за все. Смольный не признавал слабостей, не терпел «нежностей» и «сюсюканья».
Каждый день, ровно в два часа, воспитанниц выстраивали парами и выводили на прогулку — в любую погоду. Осенний дождь хлестал по щекам, зимний ветер выдувал из груди последнее тепло, а слякоть залезала в тонкие ботинки, но правила были нерушимы: час шагания по застывшим аллеям, под недремлющим оком классных дам.
Саша шла рядом с Лизой, высоко вскинув голову, будто представляла себя вовсе не «кофейницей», а важной фрейлиной в шелках и кружевах. Негромкие разговоры не запрещались (хоть что-то!), и они тихонько беседовали.
— Когда я буду представлена ко двору, — уверенно мечтала Саша, — я буду носить парчовые платья с жемчугом. И императрица скажет: «Александра Кокораки, вы просто прелесть!» Так и будет.
Лиза хихикнула. Мечтания подруги веселили ее.
— И что, ты хочешь весь день стоять на приемах, улыбаться разным генералам и ждать, пока тебя наконец выдадут замуж?
Лиза сказала это с добрым смешком, подмигнула игриво, но Саша посмотрела на нее так, будто она говорила на непонятном языке.
— А ты разве хочешь чего-то другого?
Этикет. Танцы. Французский. Немецкий. Вышивание. Домоводство. Музыка.
Им объясняли, как правильно и изящно составить письмо, в чем особенности и различия переписки деловой, дружеской и романтической, рассказывали, как отличить брюссельское кружево от венецианского. История и география преподавались поверхностно, физики вовсе не было. Зачем женщине глубокие научные знания, если она всю жизнь будет занята хозяйством? Математика? «Барышням достаточно уметь считать домовые расходы».
Лиза сидела за партой, стискивая зубы. Даже своим детским умом она понимала, что все это — не самое важное в жизни. Откуда пришло такое понимание, она не знала. Но оно было. И она больше не хотела быть образцовой барышней, не хотела уметь терпеть без жалоб и ничего не просить, не хотела быть скромной и послушной.
Но ей приходилось.
В ней будто надломилось что-то, переменилось решительно, сделав ее совсем другим человеком. Может быть, разлука с отцом и родным поместьем, может быть, вечный холод или строгость учительниц и классных дам так подействовала — Лиза не знала, да и не задавалась этим вопросом, всеми силами пытаясь оставаться прежней. Ведь если не следовать неукоснительно всем правилам, отец не одобрит ее поведение!
— Это же все чепуха! — возмущенно воскликнула она после урока истории, когда они с Сашей шли в дортуар на обеденный сон. — Почему мы не изучаем астрономию? Или химию? Папенька всегда говорил, что эти науки очень важны… Но их не преподают девочкам!
Саша в ужасе оглянулась.
— Тс-с! Нас услышат!
— И что?
— Накажут!
Лиза криво усмехнулась.
— Александра, вы слишком сильно всего боитесь. За что накажут?
— За такие разговоры, — уверенно ответила Саша.
Лиза скрипнула зубами. Наверное, в этом заключалось все, что от них хотели в Смольном институте — чтобы они боялись.
Когда она уже погружалась в приятную послеполуденную дрему, в сознание вдруг врезался Сашин шепот:
— Ты разве не хочешь выйти замуж?
Лиза приоткрыла глаза. Задумалась. До этого она просто злилась — на холод, на глупые, но строгие правила, на то, что с ними обращаются точно с куклами, которых нужно обрядить, обучить хорошим манерам и выставить напоказ. Грустила — из-за того, что отец так и не ответил ни на одно письмо. Но теперь вопрос Саши застал ее врасплох.
А чего же она хочет? Не титул, не замуж, не жизнь, где твое единственное предназначение — рожать детей, угождать мужу и считать полотенца в кладовой. Но что тогда? Она не знала, и от этого ей вдруг стало страшно.
Внутри была пустота и тяжелый камень страха перед неизвестностью.
Мария Евгеньевна сидела напротив. Она не порывалась развлекать воспитанницу пустыми разговорами; в ее руках мерно постукивали спицы, вывязывая очередной теплый носок для Лизы. Время от времени она поднимала тревожный, полный беспокойства взгляд на бледное личико девочки. Она понимала, чувствовала, как неуютно и страшно ей сейчас должно быть.
Через два дня укачивающей тряски поезд с шипением подошел к перрону. Едва он замер, Лиза, измученная долгим сидением и нетерпением, резко толкнула в сторону тяжелую дверцу купе и, подобрав подол дорожного платья, легко спрыгнула на присыпанные угольной пылью доски перрона.
— Барышня! — тут же раздался сзади сдержанный, но полный неодобрения голос Марии Евгеньевны. Она уже стояла рядом, сжимая в руках свой саквояж. — Что это за манеры? Вы же благовоспитанная девица, а прыгаете, словно деревенская девка с воза! Граф того не одобрит.
Лиза смутилась, почувствовав жар на щеках. Она тут же выпрямила спину, откашлялась и приняла тот самый вид учтивой, сдержанной барышни, которой ее учили быть.
— Простите, Мария Евгеньевна, — тихо пробормотала она. — Больше не буду.
Взяв свой саквояж рукой в белой перчатке, она пошла по перрону, стараясь, чтобы шаги были плавными и бесшумными. Няня, покачав головой, последовала за ней.
У выхода в город они наняли экипаж. Лиза, затаив дыхание, смотрела на величественные, но холодные и чужие улицы. Вскоре показались и строгие, монументальные очертания Смольного института.
Мария Евгеньевна устроила все с привычной аккуратностью: сдала Лизу с рук на руки дежурной классной даме, переговорила о багаже, сунула девочке в руку завернутый в платок теплый калач и, перекрестив ее в воздухе, уехала. Лиза осталась одна на пороге чужого, огромного и пугающего мира.
***
— Белосветова? — Классная дама, высокая, с лицом, будто высеченные из гранита, оценивающе оглядела ее с ног до головы. — Идите и примите вашу форму.
Лиза смутилась, замешкалась. Все уже получили вещи и белье, только она зазевалась. Классная дама строго смотрела на нее, хмуря тонкие, будто ниточки, брови. Лиза извинилась, присела в реверансе и торопливо побежала в сторону институтского склада.
Экономка выдала ей два коричневых платья: парадное и повседневное. Оба они оказались ей велики, но поменять их Лиза не попросила. Нельзя проявлять наглость и дурной характер, доставляя этим неудобство другим. Нужно быть скромной. Не сильно они, в общем-то, и велики.
— Еще вот ленты для волос, — сухо сказала экономка, выкладывая на стол связку из трех атласных черных ленточек. — Порча не допускается. Это казенное имущество.
Лиза кивнула, взяла одежду и прижала к груди, будто какое-то ценное сокровище. Платья пахли крахмалом, были сшиты из тяжелой грубоватой ткани. Еще ей выдали пару строгих туфель на низеньком каблучке, которые в первый же день натерли кровавые мозоли, тонкое, неприятное на ощупь колючее одеяло и два комплекта постельного белья, строго-настрого наказав все беречь пуще самой себя.
Отныне она стала «кофейницей» — первокурсницей Смольного Института благородных девиц.
После формальностей в приемной, где девочки сдали привезенные с собой вещи и их имена записали в толстую книгу, «кофейниц» построили парами. Классная дама, высокая и костлявая, с лицом, не предвещавшим ничего хорошего, велела следовать за ней.
Они двинулись вглубь здания. Высокие сводчатые потолки, стены, окрашенные в снежно-белый цвет, портреты императриц в золоченых рамах, смотрящие на новеньких с холодным величием. Смольный был прекрасен и величественен, но его красота не восхищала, а подавляла. Она казалась Лизе враждебной, чуждой.
Их шаги гулко отдавались эхом в пустынных коридорах. Свет из высоких окон ложился на пол бледными неясными пятнами, смешивался с тяжелым полумраком, растворяясь в нем. Девочки, растерянные и испуганные, тихонько перешептывались.
— Куда мы идем?
— Как же тут холодно…
Шепот тоже подхватывался эхом и отражался от белых стен, возвращаясь обратно странным, непривычным уху звуком. Лиза молчала, сжимая в руке образок. Интересно, куда денут ее корзину с Ариниными харчами? Наверное, съедят… Взять ее с собой не разрешили, хотя там еще оставалась еда.
***
Девочки быстро научились говорить тихо — громкие голоса здесь казались кощунством, да и пугали. Лизе казалось, что в институте царит какая-то церковная атмосфера — когда хочется говорить тише, чтобы не нарушить трепетную, хрупкую, как стекло, тишину.
Но в просторных классах, где за высокими партами сидели новые смолянки-первокурсницы, учительницы говорили четко и громко. Их голоса тоже подхватывало эхо:
— Приличная девица не смотрит так в глаза, это наглость!
— Благородная девушка не вскакивает, как ошпаренная!
— Осанка! Плечи назад!
— Кто не знает урока, останется без ужина!
Слова падали, как удары хлыста. Сперва Лиза пугалась. Потом привыкла.
Дортуар, где ей предстояло жить ближайшие несколько лет, представлял собой большой зал с длинными рядами аккуратно заправленных узких кроватей с тощими матрасами. Ночью, когда гасили лампы, он казался еще больше — бесконечным. Первое время девочки шептались в темноте, плакали.
— Хочу домой…
— Мама обещала написать.
— Мне снилось наше имение…
Тихие голоса, шелест постелей, едва слышные всхлипы. Плакали почти все. Кроме двух. Одна — Настя, тоненькая девочка с такими же тощими косичками и каким-то изможденным взглядом. Она была круглой сиротой, жила у дяди на правах приживалки.
— Мне тут лучше, — безразлично сказала она, когда кто-то спросил, не скучает ли она по дому. — Я туда больше не хочу.
Вторая — Вера. О ней никто ничего не знал. Она не плакала, не шепталась по ночам, не получала писем. И ни с кем не дружила. Лиза иногда даже думала, что Вера глухонемая, но нет — она отвечала на уроках, иногда даже улыбалась.
Вера была высокой, чуть полноватой, с крупным носом, бледными губами и пустым взглядом — в ее глазах не отражалось ничего, будто внутри нее было пусто.
— Откуда ты? — как-то раз со скуки полюбопытствовала Лиза.
Вера безразлично взглянула на нее. Бросила:
— Ниоткуда.
И отвернулась. Лиза пожала плечами и тоже занялась своими делами.
Отцу она написала в первый же день. Подробно рассказала, как устроилась, добавила, что все очень нравится. Безумно хотелось написать, как же тут холодно, как хочется иметь теплое платье, но она ни словом об этом не обмолвилась. Благородные барышни не жалуются, не стонут, не просят. А Лиза так боялась уронить репутацию в глазах отца!
Однажды она все-таки написала. Рассказала все, что было, описала свои чувства, желания, как плачет по ночам в подушку, как скучает по родному поместью. Правда, письмо так и не отправила — разорвала на мелкие клочки и спрятала в черновую тетрадь, а вместо него написала другое, без жалоб. Короткое, аккуратно оформленное, как того требовали институтские правила.
«Дорогой папенька! У меня все хорошо. Пришлите, пожалуйста, шелковые нити для вышивания».
***
Лизу разбудил холод. Он проникал под тонкое одеяло, цеплялся ледяными пальцами за кожу, заставлял зубы стучать мелкой дробью. Она нехотя открыла глаза. В высоких окнах дортуара виднелся кусок серого, мутного неба, затянутого осенней изморосью. По стеклу ползли капли дождя.
Из коридора донесся настойчивый звон колокольчика. Пора вставать.
Лиза ненавидела холод. Она всегда мерзла, даже в Лазурном Холме, где сквозь рамы почти никогда не пробирался ветер, и в мрачном поместье тетушки Анны — там даже камин, казалось, излучал не тепло, а лишь призрачное его подобие.
Но здесь, в Смольном, холод был другим. Он не просто существовал – он правил.
Девочки неохотно вылезали из постелей, застилали их серыми покрывалами под пристальным наблюдением дежурной, выстраивались в очередь в ванную комнату — умываться и чистить зубы. У каждой в руке — полотенце и щетка. Никто не разговаривал, не перешептывался, даже не смотрел друг на друга, и в тишине было слышно только шарканье ног.
Медные тазы сияли, натертые до ослепительного блеска. Правила были строги: одна льет воду из кувшина, вторая умывается, потом меняются.
Когда подошла очередь Лизы, она опустила руку в таз и наткнулась на лед. Тонкую прозрачную корку, что покрывала воду. Что-то внутри будто дрогнуло, натянулось. Почему? Почему они должны терпеть это? Почему никто не скажет, что это неправильно — что дочери благородных семейств должны дрожать в промерзших стенах и умываться ледяной водой, будто они за что-то наказаны?..
Со злости она сжала кулак — и ударила. Лед треснул, острый край прошелся по костяшке, и по поверхности растеклась алая нитка. Руку пронзила острая боль, троекратно усиленная холодом. Лиза сцепила зубы. Ну вот! А ей еще на уроках писать…
— Ой! — испугалась девочка с кувшином, стоявшая рядом. — У вас кровь! Вам помощь нужна! Я сейчас позову…
— Не надо, — резко перебила ее Лиза. — Не надо никого звать.
Злость клокотала, бурлила в ней, обжигала. Девочка замолчала, широко раскрыв глаза. Они были темными, почти черными, как спелые маслины.
***
На уроке Закона Божьего Лиза села рядом с той самой девочкой — других мест не было. Та застенчиво-робко улыбнулась и подвинулась, будто боясь занимать слишком много места.
Весь урок она с любопытством исподтишка косилась на Лизу, а та делала вид, что ничего не замечает.
— Меня зовут Саша Кокораки, — шепнула девочка, когда священник отвернулся к доске. — Я из Крыма.
— Лиза Белосветова.
Почему она раньше ее не замечала? Странно… Они же в одном классе учатся.
— Я знаю, — кивнула Саша.
Она была непохожей на других. Густые черные волосы, гладко зачесанные и заплетенные в тугую косу, смугловатая кожа, тонкий нос с едва заметной, очаровательной горбинкой — греческий профиль. Но самыми выразительными были ее глаза — громадные, темные, опушенные длинными ресницами. Смотрела Саша так, будто ждала, что ее вот-вот обидят — со страхом, робостью и какой-то обидой.
«Смотрит, как козочка», — подумала Лиза.
— Я из Крыма, — повторила Саша. — Родителей у меня нет. Я сирота… А ты?
Лиза не успела ответить — Саша заговорила снова.
— Меня растили бабушка с дедушкой. Бабушка… — Она запнулась, но тут же продолжила: — Она умерла в прошлом году. А я попросила дедушку отправить меня учиться.
Лиза вертела в пальцах карандаш.
— Ты сама захотела в Смольный? — не удержалась она.
Саша улыбнулась.
— Бабушка хотела, чтобы я училась здесь. Она всегда говорила, что я должна получить хорошее образование, и что Смольный — это шанс.
«Шанс на что?» — хотела спросить Лиза, но Саша вдруг сжалась, будто испугавшись, что сказала лишнее.
Прозвенел звонок — окончание урока. Девочки принялись собирать с парт учебные принадлежности, священник закрыл толстую библию в кожаном переплете и, попрощавшись, прошагал к выходу.
Саша с Лизой тоже встали.
— Пойдем. Сейчас будет вечерняя прогулка… Нас накажут, если мы опоздаем.
Лиза тихонько вздохнула. Да. Здесь наказывают за все. Смольный не признавал слабостей, не терпел «нежностей» и «сюсюканья».
Каждый день, ровно в два часа, воспитанниц выстраивали парами и выводили на прогулку — в любую погоду. Осенний дождь хлестал по щекам, зимний ветер выдувал из груди последнее тепло, а слякоть залезала в тонкие ботинки, но правила были нерушимы: час шагания по застывшим аллеям, под недремлющим оком классных дам.
Саша шла рядом с Лизой, высоко вскинув голову, будто представляла себя вовсе не «кофейницей», а важной фрейлиной в шелках и кружевах. Негромкие разговоры не запрещались (хоть что-то!), и они тихонько беседовали.
— Когда я буду представлена ко двору, — уверенно мечтала Саша, — я буду носить парчовые платья с жемчугом. И императрица скажет: «Александра Кокораки, вы просто прелесть!» Так и будет.
Лиза хихикнула. Мечтания подруги веселили ее.
— И что, ты хочешь весь день стоять на приемах, улыбаться разным генералам и ждать, пока тебя наконец выдадут замуж?
Лиза сказала это с добрым смешком, подмигнула игриво, но Саша посмотрела на нее так, будто она говорила на непонятном языке.
— А ты разве хочешь чего-то другого?
***
Этикет. Танцы. Французский. Немецкий. Вышивание. Домоводство. Музыка.
Им объясняли, как правильно и изящно составить письмо, в чем особенности и различия переписки деловой, дружеской и романтической, рассказывали, как отличить брюссельское кружево от венецианского. История и география преподавались поверхностно, физики вовсе не было. Зачем женщине глубокие научные знания, если она всю жизнь будет занята хозяйством? Математика? «Барышням достаточно уметь считать домовые расходы».
Лиза сидела за партой, стискивая зубы. Даже своим детским умом она понимала, что все это — не самое важное в жизни. Откуда пришло такое понимание, она не знала. Но оно было. И она больше не хотела быть образцовой барышней, не хотела уметь терпеть без жалоб и ничего не просить, не хотела быть скромной и послушной.
Но ей приходилось.
В ней будто надломилось что-то, переменилось решительно, сделав ее совсем другим человеком. Может быть, разлука с отцом и родным поместьем, может быть, вечный холод или строгость учительниц и классных дам так подействовала — Лиза не знала, да и не задавалась этим вопросом, всеми силами пытаясь оставаться прежней. Ведь если не следовать неукоснительно всем правилам, отец не одобрит ее поведение!
— Это же все чепуха! — возмущенно воскликнула она после урока истории, когда они с Сашей шли в дортуар на обеденный сон. — Почему мы не изучаем астрономию? Или химию? Папенька всегда говорил, что эти науки очень важны… Но их не преподают девочкам!
Саша в ужасе оглянулась.
— Тс-с! Нас услышат!
— И что?
— Накажут!
Лиза криво усмехнулась.
— Александра, вы слишком сильно всего боитесь. За что накажут?
— За такие разговоры, — уверенно ответила Саша.
Лиза скрипнула зубами. Наверное, в этом заключалось все, что от них хотели в Смольном институте — чтобы они боялись.
Когда она уже погружалась в приятную послеполуденную дрему, в сознание вдруг врезался Сашин шепот:
— Ты разве не хочешь выйти замуж?
Лиза приоткрыла глаза. Задумалась. До этого она просто злилась — на холод, на глупые, но строгие правила, на то, что с ними обращаются точно с куклами, которых нужно обрядить, обучить хорошим манерам и выставить напоказ. Грустила — из-за того, что отец так и не ответил ни на одно письмо. Но теперь вопрос Саши застал ее врасплох.
А чего же она хочет? Не титул, не замуж, не жизнь, где твое единственное предназначение — рожать детей, угождать мужу и считать полотенца в кладовой. Но что тогда? Она не знала, и от этого ей вдруг стало страшно.
