— Ой, я не смогу! Мне страшно! — шёпотом признался Рене.
— Не бойся, маленький. Давай, я буду держать тебя за руку.
За руку — это другое дело. Маленький омега доверчиво закрыл глаза и стал нетерпеливо ждать обещанную тайну. Минуту, другую, третью… Ничего. Только лёгкое дыхание ветра на лице и шелест тонких веток над головой. Он беспокойно пошевелился — а вдруг тайна не захочет и не откроется ему?
— Всё хорошо, Жан Рене, — Марко бережно погладил крошечную руку, лежащую в его ладони. — Не спеши. Просто слушай.
Ладно. Глубоко вздохнув, мальчик снова погрузился в окружающую безмятежность. Что же он должен услышать? Птицу, голос? Он так старался, что от этой тишины у него зазвенело в ушах. А Марко продолжал поглаживать его руку, успокаивая, и от этих прикосновений становилось так тепло, что даже хотелось улыбаться… и вдруг Рене, нет, не услышал — он почувствовал этот звук. Мерное медленное касание, словно мягкое постукивание. Сердце его замерло.
— Я слышу, Марко. Но что это? — боясь спугнуть незнакомый звук, омега говорил еле слышно.
— Это течёт берёзовый сок. — Так же тихо отозвался юноша. — Так плачут берёзы.
— А… отчего они плачут? — омега невольно придвинулся ближе.
Марко ответил не сразу.
— Не знаю, малыш… никто не знает.
«Ну, конечно, не знает, — подумал очарованный Жан Рене. — Это же тайна. Её и нельзя знать». Он ещё долго сидел с закрытыми глазами, а потом ему ужасно захотелось увидеть эти удивительные «слёзы». Тогда Марко, подняв мальчика себе на плечо, показал ему маленький узелок у основания ветки — на нём одна за другой набухали ароматные прозрачные капельки, и, налившись, срывались вниз, уступая место новым. Жан Рене поймал несколько «слёз» в ладошку и осторожно попробовал кончиком языка. Необыкновенный, ни с чем не сравнимый вкус и чудесный запах.
— Нравится? — улыбнулся Марко, опуская омегу на землю. — Если хочешь, мы можем вместе приходить сюда. Каждую весну.
О, конечно, Рене хотел! Он с благодарностью посмотрел на юношу — Марко такой добрый и заботливый, и только с ним одним поделился своей тайной, это так мило… каждую весну… вместе…
— Ох, Марко, я хочу всегда-всегда быть с тобой! — вдруг выдохнул он, тут же смутился, не зная, где спрятаться от голубого взгляда, уткнулся лицом в грудь юноши и почему-то всхлипнул.
— И я, мой маленький. Всегда. — Марко бережно обнял хрупкие плечики.
На душе его было тревожно. Он читал газеты, он слушал разговоры старших. Он знал, что совсем рядом, по его родной стране, неумолимо расползается тёмное чумное пятно, поражая умы и сердца, что очаг этой заразы уже вспыхнул в Германии, и что теперь эта смертоносная чума угрожает поглотить всю Европу, выжечь цветущие поля Прованса, уничтожить его мальчика, такого маленького и доверчивого…
— Я всегда буду защищать тебя, Жан Рене. — Сказал юноша, крепче прижимая омегу к себе.
Спустя полгода в дом Монтиньи вошёл высокий темноволосый курсант в обмундировании воздушных войск. Жан Рене знал, что Марко собирается поступать в лётное училище, — они не раз говорили об этом, — но почему-то мальчику представлялось, что то время придёт ещё очень-очень не скоро, и сейчас он испугался. Потому что оно уже настало. И эта форма. Из-за неё Марко показался ему каким-то далёким и чужим, а в груди возникло смутное предчувствие, что она разлучит их. Надолго. Или даже навсегда.
Когда они остались наедине, Жан Рене осторожно спросил:
— Марко, ты думаешь, война будет?
— Нет-нет, малыш, они не осмелятся полезть к нам. — Чувствуя волнение маленького омеги, юноша успокаивающе улыбнулся ему.
Но мальчик не поверил, больше того — он обиделся, потому что впервые за всё время их дружбы услышал в голосе Марко фальшивые ноты.
— Тогда почему ты сделал это? — он указал на петлички с крыльями и скрещенными лопастями.
Марко стало стыдно, и сердце его болезненно сжалось. Что он мог сказать этому испуганному ребёнку, чтобы утешить и успокоить? Что скоро вся его привычная жизнь рухнет, а мир изменится, станет страшным и жестоким? Нет, он ещё слишком мал. Его Рене. Его первая, единственная любовь. Ему всего лишь одиннадцать лет. Пусть он узнает обо всём позже. И о войне, и о любви.
— Потому что мы должны быть готовы, малыш. Чтобы дать врагу достойный ответ.
«Готовы». Жан Рене долго размышлял над этими словами и принял решение — раз готовится Марко, значит, он тоже должен быть готов, если Марко уйдёт на войну — то он пойдёт вместе с ним. Потому что… он любит его.
Любит. Наконец Жан Рене понял, отчего, когда смуглая рука касается его, так замирает сердце, отчего так безнадёжно грустно в разлуке, отчего так часто хочется прижаться к нему, такому сильному и красивому. Разобравшись в своих чувствах, мальчик обрёл спокойствие. Теперь он знал, что делать. Он взял в школьной библиотеке франко-немецкий словарик и начал тайком, лёжа по вечерам в постели, изучать язык вероятного противника.
Так тихо. Косые лучи утреннего солнца бережно припудривают стройные белые тела молодых деревьев нежно-розовым румянцем. Ни ветерка, ни голосов, а разговоры птиц и шелест серёжек на ещё обнажённых ветвях не заглушают того звука, ради которого они уже четыре года приходят сюда. Вдвоём. Мягкая неторопливая капель плачущих берёз. Слушая её, ты словно слушаешь вечность.
Так тихо. Крошечный невесомый паучок медленно спускается по невидимой паутинке, перебирая прозрачными ножками. Наверное, у него много важных дел — может быть, ему нужно построить дом или найти себе пару… Лейтенант Фиори поднял руку и медленно приблизил пальцы к чёрной точке. Паучок, почувствовав постороннее присутствие, дрогнул, сжался, замер на секунду, а затем суетливо устремился наверх.
«Не бойся, точка. Я тебя не трону. — Безмолвно сказал ему Марко. — Беги домой». Лейтенант проводил взглядом убегающего паучка. Пока что его жизни ничто не угрожает. Но что с ним будет, если кто-то захочет сломать ветку, на которой родилось это крошечное чудо, или порыв ветра оборвёт невидимую ниточку?
Так тихо. Так тревожно. Здесь, в утренней берёзовой тишине, лейтенант ясно чувствовал — весь их хрупкий мир покачивается, словно тот маленький паучок, удерживаясь только на единственной паутинке. «Все мы такие же, как ты, паучок. Мы — всего лишь крошечные точки под бескрайним небом, и мы будем жить, только пока живы наши ветки и целы наши паутинки».
Лейтенант Фиори понимал, что смертельный механизм уже запущен, всем своим существом он чувствовал неумолимый обратный отсчёт, он знал, что рано или поздно эту завораживающую тишину всколыхнёт безжалостный огненный вихрь, пахнущий железом, порохом, кровью, взрытой землёй и солдатскими сапогами. И ей придёт конец. Когда? Он не знал, сколько им отпущено времени. Но это время он хотел провести здесь. С ним.
— Марко, скажи… у тебя есть мечта?
Лейтенант Фиори с нежностью посмотрел на русую макушку, склонившуюся к его плечу, и бережно поцеловал мягкие волосы омеги… Мечта? Да, есть. Самая прекрасная, самая светлая. И эта мечта живёт рядом с ним уже почти десять лет.
Марко помнил каждую минуту тех лет, когда нескладный худенький мальчик на его глазах постепенно превращался в очаровательного, застенчивого подростка, потом — в нежного и задумчивого юношу, помнил каждую ссадину на его маленьких коленках и каждую детскую слезинку, вытертую клетчатым носовым платком. Жан Рене, такой маленький, трогательный. Его, только его мальчик. В нём, солнечном и хрупком — весь его мир, та маленькая вселенная, которую лейтенант Фиори был готов защищать до последнего вздоха.
Он чувствовал обращённое к нему тёпло нежной души, догадывался, метался в сомнениях и страстно желал в ответ раскрыть Рене своё переполненное любовью сердце — но не мог, не смел поселить в юном сердце надежду. Ведь он солдат. Ведь скоро война…
— Марко? — повторил Рене, приподняв голову.
Встревоженный взгляд серых глаз… миг сомнения — и лейтенант Фиори забыл обо всём — о благоразумии, осторожности, о желании оградить своего мальчика от неминуемой беды, от себя самого, от… неважно. И неважно, что ему всего пятнадцать, потому что…
Марко решился и посмотрел прямо в широко распахнутые глаза.
— Есть. — Он взял маленькие ладошки в свои руки. — Послушай, Жан Рене. Я давно хотел сказать тебе, только не знал, когда… наверное, сейчас хорошо… Маленький, моя мечта — это ты. Да, да, поверь — ты моя мечта, моя жизнь, моя… Жан Рене, я люблю тебя…
Лейтенант почти задохнулся от волнения, произнося эти слова. Что теперь? Что ответит его мальчик? Какое чувство отразится в этих удивительных глазах? Несколько мучительно тяжёлых, неровных ударов сердца — и светлая улыбка Рене прогнала прочь все его тревоги.
— О, Марко! — крохотные ладошки дрожат в его руках, а за тёмными ресницами плещется искристое серое счастье. — Это… правда? Ты… я… а я так ждал… боялся, что ты не… потому что я тоже… правда…
«Я тоже…» Марко давно привык, что в минуты волнения или смущаясь, Жан Рене прячет лицо у него на груди — и сейчас нежно обнял омегу, который прижался к нему виском и теребил тонкими пальчиками пуговицы его гимнастёрки, тихо рассказывая обо всём, что он пережил за эти четыре года…
Четыре года день и ночь волнение не покидало Рене. Каждого приезда Марко мальчик ждал, как самого желанного праздника, готовил маленькие вкусности и вышивал инициалы M.F. на льняных платочках, а, проводив курсанта обратно в часть, — поскорее прятался, чтобы никто не увидел его слёз.
Четыре года подряд Рене, услышав гул самолётов, поднимал голову и с надеждой всматривался в небо. Сначала Марко чудился ему за штурвалом каждой стальной птицы, потом омега научился узнавать их голоса и уже не глядя мог различить хлопотливый рокот транспортника, беззаботный напев гражданского самолёта, лёгкий стрёкот учебной машины. Но один звук неизменно заставлял его сердце сжиматься, а взгляд в беспокойном поиске устремляться вверх — это было стройное раскатистое пение мощных бомбардировщиков. Эти благородные машины обычно ходили на больших высотах, с которых одинокая фигурка омеги, наверное, должна была казаться просто точкой, но Жан Рене вопреки всему верил, что однажды Марко заметит его, узнает и покачает ему крылом.
— Ну конечно, конечно, малыш! — жарко зашептал лейтенант в мягкое ушко, с силой прижав к себе омегу. — Просто мы ни разу ещё не проходили над нашим городком. Но я тебя обязательно увижу и качну тебе крылом. Обещаю.
Гибкое тело в его руках замерло.
— Марко…
— Что, любимый мой?
— А ты… — Жан Рене поднял к нему лицо, робко взглянул, — ты… поцелуешь меня?
Господи. Неизвестное щемящее чувство захлестнуло Марко, переполнило, заставив сжаться горло, и отразилось влажным блеском в голубых глазах. Но, прежде, чем коснуться Рене, он ещё несколько мгновений заворожено всматривался в его взволнованное, разрумянившееся лицо — потому что когда он взглянет на него после поцелуя, то увидит лицо своего омеги. А сейчас — сейчас на Марко смотрит тот самый, маленький смущённый мальчик, которому девять лет назад он впервые перевязывал разбитую коленку.
— Люблю тебя, — повторил лейтенант, и Жан Рене, потянувшись навстречу, закрыл глаза.
Девять лет. Девять лет назад они встретились, и все эти девять лет мир балансирует на грани — Марко знал, что за той чертой, к которой он неумолимо подступает, беснуется ненасытный огненный смерч. Его жадные сполохи уже вырвались на свободу в Маньчжурии, Эфиопии, Финляндии, и совсем рядом — в Испании, Албании, окружая дымным кольцом их Францию, их нежный солнечный Прованс. А они все — семьи Монтиньи, Фиори, все, кого он знает и не знает, эти девять лет, словно паучки, раскачиваются на тонких невесомых паутинках… весь мир — как тот крошечный паучок. И невидимая ниточка уже растянута до предела… Что станет со всеми ними, когда огненное дыхание заставит вздрогнуть их ветку? Как далеко разбросает их раскалённый железный вихрь?
Нет. Хватит. Сейчас нельзя думать об этом.
Сейчас он сжимал в объятиях своего мальчика, и хотел только одного — бережно прижиматься к нежным и тёплым губам Рене, трепетно ищущим его ответа. Долго-долго. Всегда. Бесконечно.
Это потом, спустя ещё один год, когда безжалостный смерч взметнёт землю его второй родины, сердце лейтенанта Фиори вновь сожмётся в страхе за судьбу любимого, и каждый вздох, каждый взлёт — будет только ради него. Потом, когда ему придёт письмо от Жана Рене, и из конверта на стол выскользнет фотография его мальчика в лётной форме рядом с девуатином, он станет каждый день посылать ответные письма, отчаянно умоляя его отказаться от принятого решения. Потом, когда он узнает, что самолёт младшего лейтенанта Монтиньи не вернулся с боевого задания на аэродром…
Марко не знал, что будет потом. Они были так счастливы здесь, в маленькой берёзовой рощице, сейчас, весной тридцать девятого.
Это потом, по прошествии многих лет генерал Фиори признается сам себе, что тридцать девятый был самым счастливым в его долгой жизни.
Весь этот год, используя каждое разрешение покинуть часть, лейтенант Фиори садился на велосипед. Три с половиной часа по просёлкам — и он, поцеловав родителей и братьев, спешил обнять своего мальчика. Увольнительная — сутки, значит, у них есть почти семнадцать часов. На разговоры, на объятия, на тихие ласки, на поцелуи, своей нежностью сводящие с ума. Семнадцать часов на их хрупкую любовь на грани огнедышащей бездны.
Когда полыхнула Польша, Марко пришёл в дом Монтиньи и попросил главу семьи уделить ему несколько минут.
— Вот, — сказал он, положив на стол аккуратно завёрнутый в газету прямоугольник. — Это я откладывал из своего довольствия на протяжении четырёх лет. Уверен, месье, что вы уже думаете о безопасности семьи, и хочу помочь вам. Прошу вас, очень прошу — увезите ваших омег как можно дальше отсюда. Если сумеете — за океан.
Старший Монтиньи медленно перевёл взгляд со свёртка на лейтенанта:
— Значит, начнётся совсем скоро?
Марко нервно прикусил губу.
— Я — военный, месье Монтиньи. У меня нет права говорить об этом. Но… мы же все понимаем, что, — он на мгновение запнулся, не решаясь произнести страшное слово «вторжение», и продолжил, — ЭТО может произойти в любую минуту. Вы знаете, как я отношусь к Жану Рене, ко всей вашей семье. Поверьте, месье, я искренне хочу помочь вам.
— Жан рассказал мне о ваших отношениях. Полгода назад. Да я и сам давно уже заметил твою заботу о моём мальчике. — Тут взгляд главы семьи потеплел. — Думаю, мне не найти ему лучшего мужа, чем ты, Марко.
«Отношения»? Разве можно таким обыденным, повседневным словом описать ту хрупкую нежную связь, которая живёт между ним и Рене вот уже девять лет? Неважно. Лейтенант Фиори опустился на колено перед отцом любимого:
— Прошу вас, месье Монтиньи, я знаю, это не по правилам, но — прошу, благословите наш союз. Сейчас. А Жану Рене я сделаю предложение, как только закончится война.
— Понимаю, — кивнул Монтиньи. — Вы не хотите сделать моего сына вдовцом.
— Я хочу сделать Рене счастливым, — ответил Марко.
— Я так счастлив, Марко.
«Счастлив». Это слово отозвалось в душе лейтенанта Фиори острой леденящей болью — ведь ему придётся разрушить это хрупкое счастье уже сегодня.
— Не бойся, маленький. Давай, я буду держать тебя за руку.
За руку — это другое дело. Маленький омега доверчиво закрыл глаза и стал нетерпеливо ждать обещанную тайну. Минуту, другую, третью… Ничего. Только лёгкое дыхание ветра на лице и шелест тонких веток над головой. Он беспокойно пошевелился — а вдруг тайна не захочет и не откроется ему?
— Всё хорошо, Жан Рене, — Марко бережно погладил крошечную руку, лежащую в его ладони. — Не спеши. Просто слушай.
Ладно. Глубоко вздохнув, мальчик снова погрузился в окружающую безмятежность. Что же он должен услышать? Птицу, голос? Он так старался, что от этой тишины у него зазвенело в ушах. А Марко продолжал поглаживать его руку, успокаивая, и от этих прикосновений становилось так тепло, что даже хотелось улыбаться… и вдруг Рене, нет, не услышал — он почувствовал этот звук. Мерное медленное касание, словно мягкое постукивание. Сердце его замерло.
— Я слышу, Марко. Но что это? — боясь спугнуть незнакомый звук, омега говорил еле слышно.
— Это течёт берёзовый сок. — Так же тихо отозвался юноша. — Так плачут берёзы.
— А… отчего они плачут? — омега невольно придвинулся ближе.
Марко ответил не сразу.
— Не знаю, малыш… никто не знает.
«Ну, конечно, не знает, — подумал очарованный Жан Рене. — Это же тайна. Её и нельзя знать». Он ещё долго сидел с закрытыми глазами, а потом ему ужасно захотелось увидеть эти удивительные «слёзы». Тогда Марко, подняв мальчика себе на плечо, показал ему маленький узелок у основания ветки — на нём одна за другой набухали ароматные прозрачные капельки, и, налившись, срывались вниз, уступая место новым. Жан Рене поймал несколько «слёз» в ладошку и осторожно попробовал кончиком языка. Необыкновенный, ни с чем не сравнимый вкус и чудесный запах.
— Нравится? — улыбнулся Марко, опуская омегу на землю. — Если хочешь, мы можем вместе приходить сюда. Каждую весну.
О, конечно, Рене хотел! Он с благодарностью посмотрел на юношу — Марко такой добрый и заботливый, и только с ним одним поделился своей тайной, это так мило… каждую весну… вместе…
— Ох, Марко, я хочу всегда-всегда быть с тобой! — вдруг выдохнул он, тут же смутился, не зная, где спрятаться от голубого взгляда, уткнулся лицом в грудь юноши и почему-то всхлипнул.
— И я, мой маленький. Всегда. — Марко бережно обнял хрупкие плечики.
На душе его было тревожно. Он читал газеты, он слушал разговоры старших. Он знал, что совсем рядом, по его родной стране, неумолимо расползается тёмное чумное пятно, поражая умы и сердца, что очаг этой заразы уже вспыхнул в Германии, и что теперь эта смертоносная чума угрожает поглотить всю Европу, выжечь цветущие поля Прованса, уничтожить его мальчика, такого маленького и доверчивого…
— Я всегда буду защищать тебя, Жан Рене. — Сказал юноша, крепче прижимая омегу к себе.
***
Спустя полгода в дом Монтиньи вошёл высокий темноволосый курсант в обмундировании воздушных войск. Жан Рене знал, что Марко собирается поступать в лётное училище, — они не раз говорили об этом, — но почему-то мальчику представлялось, что то время придёт ещё очень-очень не скоро, и сейчас он испугался. Потому что оно уже настало. И эта форма. Из-за неё Марко показался ему каким-то далёким и чужим, а в груди возникло смутное предчувствие, что она разлучит их. Надолго. Или даже навсегда.
Когда они остались наедине, Жан Рене осторожно спросил:
— Марко, ты думаешь, война будет?
— Нет-нет, малыш, они не осмелятся полезть к нам. — Чувствуя волнение маленького омеги, юноша успокаивающе улыбнулся ему.
Но мальчик не поверил, больше того — он обиделся, потому что впервые за всё время их дружбы услышал в голосе Марко фальшивые ноты.
— Тогда почему ты сделал это? — он указал на петлички с крыльями и скрещенными лопастями.
Марко стало стыдно, и сердце его болезненно сжалось. Что он мог сказать этому испуганному ребёнку, чтобы утешить и успокоить? Что скоро вся его привычная жизнь рухнет, а мир изменится, станет страшным и жестоким? Нет, он ещё слишком мал. Его Рене. Его первая, единственная любовь. Ему всего лишь одиннадцать лет. Пусть он узнает обо всём позже. И о войне, и о любви.
— Потому что мы должны быть готовы, малыш. Чтобы дать врагу достойный ответ.
***
«Готовы». Жан Рене долго размышлял над этими словами и принял решение — раз готовится Марко, значит, он тоже должен быть готов, если Марко уйдёт на войну — то он пойдёт вместе с ним. Потому что… он любит его.
Любит. Наконец Жан Рене понял, отчего, когда смуглая рука касается его, так замирает сердце, отчего так безнадёжно грустно в разлуке, отчего так часто хочется прижаться к нему, такому сильному и красивому. Разобравшись в своих чувствах, мальчик обрёл спокойствие. Теперь он знал, что делать. Он взял в школьной библиотеке франко-немецкий словарик и начал тайком, лёжа по вечерам в постели, изучать язык вероятного противника.
Часть II
Так тихо. Косые лучи утреннего солнца бережно припудривают стройные белые тела молодых деревьев нежно-розовым румянцем. Ни ветерка, ни голосов, а разговоры птиц и шелест серёжек на ещё обнажённых ветвях не заглушают того звука, ради которого они уже четыре года приходят сюда. Вдвоём. Мягкая неторопливая капель плачущих берёз. Слушая её, ты словно слушаешь вечность.
Так тихо. Крошечный невесомый паучок медленно спускается по невидимой паутинке, перебирая прозрачными ножками. Наверное, у него много важных дел — может быть, ему нужно построить дом или найти себе пару… Лейтенант Фиори поднял руку и медленно приблизил пальцы к чёрной точке. Паучок, почувствовав постороннее присутствие, дрогнул, сжался, замер на секунду, а затем суетливо устремился наверх.
«Не бойся, точка. Я тебя не трону. — Безмолвно сказал ему Марко. — Беги домой». Лейтенант проводил взглядом убегающего паучка. Пока что его жизни ничто не угрожает. Но что с ним будет, если кто-то захочет сломать ветку, на которой родилось это крошечное чудо, или порыв ветра оборвёт невидимую ниточку?
Так тихо. Так тревожно. Здесь, в утренней берёзовой тишине, лейтенант ясно чувствовал — весь их хрупкий мир покачивается, словно тот маленький паучок, удерживаясь только на единственной паутинке. «Все мы такие же, как ты, паучок. Мы — всего лишь крошечные точки под бескрайним небом, и мы будем жить, только пока живы наши ветки и целы наши паутинки».
Лейтенант Фиори понимал, что смертельный механизм уже запущен, всем своим существом он чувствовал неумолимый обратный отсчёт, он знал, что рано или поздно эту завораживающую тишину всколыхнёт безжалостный огненный вихрь, пахнущий железом, порохом, кровью, взрытой землёй и солдатскими сапогами. И ей придёт конец. Когда? Он не знал, сколько им отпущено времени. Но это время он хотел провести здесь. С ним.
— Марко, скажи… у тебя есть мечта?
Лейтенант Фиори с нежностью посмотрел на русую макушку, склонившуюся к его плечу, и бережно поцеловал мягкие волосы омеги… Мечта? Да, есть. Самая прекрасная, самая светлая. И эта мечта живёт рядом с ним уже почти десять лет.
Марко помнил каждую минуту тех лет, когда нескладный худенький мальчик на его глазах постепенно превращался в очаровательного, застенчивого подростка, потом — в нежного и задумчивого юношу, помнил каждую ссадину на его маленьких коленках и каждую детскую слезинку, вытертую клетчатым носовым платком. Жан Рене, такой маленький, трогательный. Его, только его мальчик. В нём, солнечном и хрупком — весь его мир, та маленькая вселенная, которую лейтенант Фиори был готов защищать до последнего вздоха.
Он чувствовал обращённое к нему тёпло нежной души, догадывался, метался в сомнениях и страстно желал в ответ раскрыть Рене своё переполненное любовью сердце — но не мог, не смел поселить в юном сердце надежду. Ведь он солдат. Ведь скоро война…
— Марко? — повторил Рене, приподняв голову.
Встревоженный взгляд серых глаз… миг сомнения — и лейтенант Фиори забыл обо всём — о благоразумии, осторожности, о желании оградить своего мальчика от неминуемой беды, от себя самого, от… неважно. И неважно, что ему всего пятнадцать, потому что…
Марко решился и посмотрел прямо в широко распахнутые глаза.
— Есть. — Он взял маленькие ладошки в свои руки. — Послушай, Жан Рене. Я давно хотел сказать тебе, только не знал, когда… наверное, сейчас хорошо… Маленький, моя мечта — это ты. Да, да, поверь — ты моя мечта, моя жизнь, моя… Жан Рене, я люблю тебя…
Лейтенант почти задохнулся от волнения, произнося эти слова. Что теперь? Что ответит его мальчик? Какое чувство отразится в этих удивительных глазах? Несколько мучительно тяжёлых, неровных ударов сердца — и светлая улыбка Рене прогнала прочь все его тревоги.
— О, Марко! — крохотные ладошки дрожат в его руках, а за тёмными ресницами плещется искристое серое счастье. — Это… правда? Ты… я… а я так ждал… боялся, что ты не… потому что я тоже… правда…
«Я тоже…» Марко давно привык, что в минуты волнения или смущаясь, Жан Рене прячет лицо у него на груди — и сейчас нежно обнял омегу, который прижался к нему виском и теребил тонкими пальчиками пуговицы его гимнастёрки, тихо рассказывая обо всём, что он пережил за эти четыре года…
Четыре года день и ночь волнение не покидало Рене. Каждого приезда Марко мальчик ждал, как самого желанного праздника, готовил маленькие вкусности и вышивал инициалы M.F. на льняных платочках, а, проводив курсанта обратно в часть, — поскорее прятался, чтобы никто не увидел его слёз.
Четыре года подряд Рене, услышав гул самолётов, поднимал голову и с надеждой всматривался в небо. Сначала Марко чудился ему за штурвалом каждой стальной птицы, потом омега научился узнавать их голоса и уже не глядя мог различить хлопотливый рокот транспортника, беззаботный напев гражданского самолёта, лёгкий стрёкот учебной машины. Но один звук неизменно заставлял его сердце сжиматься, а взгляд в беспокойном поиске устремляться вверх — это было стройное раскатистое пение мощных бомбардировщиков. Эти благородные машины обычно ходили на больших высотах, с которых одинокая фигурка омеги, наверное, должна была казаться просто точкой, но Жан Рене вопреки всему верил, что однажды Марко заметит его, узнает и покачает ему крылом.
— Ну конечно, конечно, малыш! — жарко зашептал лейтенант в мягкое ушко, с силой прижав к себе омегу. — Просто мы ни разу ещё не проходили над нашим городком. Но я тебя обязательно увижу и качну тебе крылом. Обещаю.
Гибкое тело в его руках замерло.
— Марко…
— Что, любимый мой?
— А ты… — Жан Рене поднял к нему лицо, робко взглянул, — ты… поцелуешь меня?
Господи. Неизвестное щемящее чувство захлестнуло Марко, переполнило, заставив сжаться горло, и отразилось влажным блеском в голубых глазах. Но, прежде, чем коснуться Рене, он ещё несколько мгновений заворожено всматривался в его взволнованное, разрумянившееся лицо — потому что когда он взглянет на него после поцелуя, то увидит лицо своего омеги. А сейчас — сейчас на Марко смотрит тот самый, маленький смущённый мальчик, которому девять лет назад он впервые перевязывал разбитую коленку.
— Люблю тебя, — повторил лейтенант, и Жан Рене, потянувшись навстречу, закрыл глаза.
Девять лет. Девять лет назад они встретились, и все эти девять лет мир балансирует на грани — Марко знал, что за той чертой, к которой он неумолимо подступает, беснуется ненасытный огненный смерч. Его жадные сполохи уже вырвались на свободу в Маньчжурии, Эфиопии, Финляндии, и совсем рядом — в Испании, Албании, окружая дымным кольцом их Францию, их нежный солнечный Прованс. А они все — семьи Монтиньи, Фиори, все, кого он знает и не знает, эти девять лет, словно паучки, раскачиваются на тонких невесомых паутинках… весь мир — как тот крошечный паучок. И невидимая ниточка уже растянута до предела… Что станет со всеми ними, когда огненное дыхание заставит вздрогнуть их ветку? Как далеко разбросает их раскалённый железный вихрь?
Нет. Хватит. Сейчас нельзя думать об этом.
Сейчас он сжимал в объятиях своего мальчика, и хотел только одного — бережно прижиматься к нежным и тёплым губам Рене, трепетно ищущим его ответа. Долго-долго. Всегда. Бесконечно.
***
Это потом, спустя ещё один год, когда безжалостный смерч взметнёт землю его второй родины, сердце лейтенанта Фиори вновь сожмётся в страхе за судьбу любимого, и каждый вздох, каждый взлёт — будет только ради него. Потом, когда ему придёт письмо от Жана Рене, и из конверта на стол выскользнет фотография его мальчика в лётной форме рядом с девуатином, он станет каждый день посылать ответные письма, отчаянно умоляя его отказаться от принятого решения. Потом, когда он узнает, что самолёт младшего лейтенанта Монтиньи не вернулся с боевого задания на аэродром…
Марко не знал, что будет потом. Они были так счастливы здесь, в маленькой берёзовой рощице, сейчас, весной тридцать девятого.
***
Это потом, по прошествии многих лет генерал Фиори признается сам себе, что тридцать девятый был самым счастливым в его долгой жизни.
Весь этот год, используя каждое разрешение покинуть часть, лейтенант Фиори садился на велосипед. Три с половиной часа по просёлкам — и он, поцеловав родителей и братьев, спешил обнять своего мальчика. Увольнительная — сутки, значит, у них есть почти семнадцать часов. На разговоры, на объятия, на тихие ласки, на поцелуи, своей нежностью сводящие с ума. Семнадцать часов на их хрупкую любовь на грани огнедышащей бездны.
***
Когда полыхнула Польша, Марко пришёл в дом Монтиньи и попросил главу семьи уделить ему несколько минут.
— Вот, — сказал он, положив на стол аккуратно завёрнутый в газету прямоугольник. — Это я откладывал из своего довольствия на протяжении четырёх лет. Уверен, месье, что вы уже думаете о безопасности семьи, и хочу помочь вам. Прошу вас, очень прошу — увезите ваших омег как можно дальше отсюда. Если сумеете — за океан.
Старший Монтиньи медленно перевёл взгляд со свёртка на лейтенанта:
— Значит, начнётся совсем скоро?
Марко нервно прикусил губу.
— Я — военный, месье Монтиньи. У меня нет права говорить об этом. Но… мы же все понимаем, что, — он на мгновение запнулся, не решаясь произнести страшное слово «вторжение», и продолжил, — ЭТО может произойти в любую минуту. Вы знаете, как я отношусь к Жану Рене, ко всей вашей семье. Поверьте, месье, я искренне хочу помочь вам.
— Жан рассказал мне о ваших отношениях. Полгода назад. Да я и сам давно уже заметил твою заботу о моём мальчике. — Тут взгляд главы семьи потеплел. — Думаю, мне не найти ему лучшего мужа, чем ты, Марко.
«Отношения»? Разве можно таким обыденным, повседневным словом описать ту хрупкую нежную связь, которая живёт между ним и Рене вот уже девять лет? Неважно. Лейтенант Фиори опустился на колено перед отцом любимого:
— Прошу вас, месье Монтиньи, я знаю, это не по правилам, но — прошу, благословите наш союз. Сейчас. А Жану Рене я сделаю предложение, как только закончится война.
— Понимаю, — кивнул Монтиньи. — Вы не хотите сделать моего сына вдовцом.
— Я хочу сделать Рене счастливым, — ответил Марко.
***
— Я так счастлив, Марко.
«Счастлив». Это слово отозвалось в душе лейтенанта Фиори острой леденящей болью — ведь ему придётся разрушить это хрупкое счастье уже сегодня.
