— Я не могу… Господин полковник, я не стану стрелять в беременного омегу. — Конвойный бросил винтовку на землю.
Взбешённый комендант окинул взглядом остальных — они один за другим неуверенно опускали оружие. А Рене продолжал, обращаясь уже к коменданту:
— Полковник, ваша война проиграна. Вам не скрыться. Вас будут судить, как военного преступника, и вы ответите за каждую смерть. Остановитесь. Возможно, сохранив жизнь номеру 471, вы спасёте и свою собственную.
После секундного сомнения комендант выругался и отдал новый приказ.
— Нет, Жан Рене! Нет! — торопливо повторял Одри через душащие его рыдания.
Двое конвойных с трудом оторвали омегу от товарища и оттащили в сторону.
— Береги ребёнка, Одри. — Рене кивнул другу. — И обещай, что найдёшь моего Марко. Ты должен рассказать ему о нас.
Одри, вырываясь из рук конвойных, отчаянно плакал и продолжал что-то кричать, солдаты растерянно топтались и громко роптали, ругался полковник, но Жан Рене уже не слышал никого. Сейчас он слушал только небо, в котором мгновение назад появился новый звук.
Этот звук Жан Рене узнал бы среди миллионов других. Тот самый единственный звук, который заставлял его трепетать последние шесть лет, тот, вслед которому он когда-то до изнеможения бежал по обледеневшему голому полю. Тот, за которым он готов был идти до конца. Это были благородные голоса дальних бомбардировщиков. Рене, забыв обо всём, замер, напряжено всматриваясь в ослепительное голубое небо — звук приближался, нарастал и, спустя мгновение там, на большой высоте, показались знакомые силуэты.
Три огромные стальные машины медленно плыли по северной части неба, а за ними, чуть ниже, следовали маленькие звонкие истребители. «Марко! Я здесь! — Жан Рене знал, что с высоты их полёта он — просто точка. Знал, что любимый, даже если он сейчас в кабине одного из этих бомбардировщиков, не может ни услышать, ни увидеть его. Но сердце неудержимо рвалось туда, наверх, и он, вытянув шею и поднявшись на цыпочки, шептал с отчаянной, несбыточной надеждой, — я здесь, посмотри на меня! Узнай меня, Марко! Качни мне крылом!» Весь мир, вся жизнь Жана Рене сейчас были там, в ярко-голубой дали. Улыбаясь сквозь застилающие глаза счастливые слёзы, он зачарованно следил за самолётами. Он не увидел, как полковник вскинул руку, не услышал, как отчаянно закричал Одри. Он не отвёл взгляда от неба, даже когда что-то горячо толкнуло его в грудь.
В эти последние секунды Жан Рене отчетливо увидел, как один из бомбардировщиков качнул ему крыльями, потом безмолвное приветствие повторили за ним две другие машины, а затем… затем с его миром что-то случилось — словно всё необъятное небо вздрогнуло и качнулось перед тем, как стремительно улететь куда-то вверх, и глаза Рене накрыла тёплая ладонь.
—Капитан Бауэр, ваше нахождение на территории лагеря…
— Я оставил в кабинете важные документы. — Ответил Герхард. — И я очень тороплюсь. Поднимай, живо!
Часовой с сомнением пробормотал «без пропуска не положено», почесал затылок, потом кивнул — и через несколько секунд стрела шлагбаума качнулась вверх.
… Накануне капитан, прибыв к месту предписания, в интендантскую службу, приступил к новым обязанностям, но мучительные сомнения не оставляли его ни на минуту. Он снова и снова перебирал в памяти последние часы, проведённые рядом с Жаном Рене, вспоминал его слова, его лицо, его глаза… Чем дольше Герхард думал о маленьком лейтенанте, тем тяжелее становилось на сердце. Что бы он ни делал — ему слышался мягкий голос омеги, куда бы ни смотрел — казалось, что он вот-вот увидит маленькую тонкую фигурку. Вечером к неотступным тревожным мыслям капитана добавилось леденящее предчувствие, а ночью его охватил тягучий навязчивый страх и до боли знакомое чувство непоправимости. «Мальчик, господи, мой мальчик! Что же я наделал, — повторял Герхард, глядя в густую темноту за окном. — Как я мог оставить тебя на верную смерть?» Его ошибка слишком дорого обошлась мужу и сыну — а он, кажется, ничему так и не научился… Нужно было увезти Жана Рене, пусть даже против его воли, пусть даже связанного. Без разговоров затолкать в машину и увезти.
Потом Герхард завёл привычную беседу с тем, у кого вот уже несколько лет каждый день просил прощения. «Как бы ты поступил на моём месте, Сандро? Может быть, я ещё могу исправить… если ещё не поздно. Поздно, — споткнувшись на этом слове, капитан вздрогнул и с силой обхватил голову руками. — Господи, Жан Рене, скажи мне, что ты жив!»
К утру Герхард уже точно знал, что ему нужно делать. Определённого плана у него не было — он просто решил, что вернётся в лагерь, заберёт мальчишек и убьёт каждого, кто попробует стать у него на пути.
… Когда впереди показался знакомый шлагбаум, капитаном овладело беспокойство. Ведь он уже не комендант лагеря, даже не офицер — теперь он дезертир, сидящий за рулём угнанной машины, и наверняка его уже разыскивают. А что, если и здесь известно о его исчезновении?
Похоже, что нет — часовой был удивлён его появлением, но тревогу поднимать не стал. Конвойные тоже с удивлением поглядывали на бывшего начальника, но вопросов не задавали и не препятствовали ему. Стараясь выглядеть спокойно и уверенно, Герхард направился к кухонным блокам. Сейчас. Ещё несколько шагов, и он сожмёт маленького отважного солдата в объятиях и уже никуда не отпустит. Сейчас. С замершим сердцем он открыл дверь в подсобку.
В ней никого не было. Капитан попытался отогнать нехорошее чувство, сдавившее ему горло: «Спокойно. Они наверное выносят помои или сидят на солнышке». Но не было никого ни между блоками, ни рядом с берёзкой Жана Рене. Земля под деревцем была сухой, значит, мальчик не приходил к ней сегодня. «Нет, нет. Меня не было всего лишь сутки. — Твердил Герхард, чувствуя, как возвращается к нему испытанное этой ночью чувство безвозвратного, непоправимого. — С ними всё в порядке. Что могло случиться за один день? Скорее всего, их просто перевели на другую работу».
Капитан понимал, что его хождение по лагерю привлекает внимание, да и времени на поиски не было. Он решился и окликнул одного из конвоиров, быстро проходившего мимо.
— Где 514-й и 471-й? Монтиньи и Янсен где? — но бывший подчинённый ничего не сказал ему, только мотнул головой и отвернулся. — Отвечай!
Конвойный, не останавливаясь, по-прежнему молча, неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. Грудь Герхарда захлестнула волна тоскливого холода. Он устремился в барак, уже почти не надеясь найти там ни маленького пилота, ни его товарища. «Почему я не услышал тебя тогда, Сандро!» Оглядев безумными глазами пустые койки, он поспешил к карцеру. Да, здесь ему удалось почувствовать недавнее присутствие своего мальчика, и Герхард побрёл по едва ощутимому следу.
Проклиная непослушную ногу, которая не позволяла ему двигаться быстрее, он шёл вперёд. Шаг за шагом — узнавая направление, куда ведёт его тонкая призрачная ниточка, он торопился, обманывая себя, что ещё не поздно, что он ещё может успеть, что он найдёт своего мальчика и сумеет его защитить, пусть ценой собственной жизни. Шаг за шагом. Теряя надежду.
Ослепительное весеннее солнце, жалкие, полузатоптанные тяжёлыми сапогами островки первой зелёной травы… обшарпанная стена из красного кирпича… Это здесь. На секунду Герхард замер, сжимая рукой саднящее от хриплого дыхания горло — в этом направлении никогда не ходили просто так. Никто из военнопленных, прошедших по этому пути, не возвращался назад.
«Туда ушёл мой мальчик». Резко, словно кто-то толкнул его в спину, Герхард рванулся вперёд. Шаг за шагом… поворот за угол…
Маленький дворик казался пустым. Но капитан ясно чувствовал, что он здесь не один. Пошатываясь на непослушных ногах, он сделал ещё несколько шагов, остановился. Смерть. Она была здесь. Стояла у него за спиной, шелестела в зеленеющих прутиках тощих кустов у кирпичной стены, стелилась безмолвным шёпотом над растрескавшейся пыльной землёй, висела в дрожащем тёплом мареве над его головой. Она была повсюду — рядом с ним, вокруг него, и внутри него.
«Я должен был тебя услышать, Сандро…» Капитан стоял неподвижно, прислушиваясь к отзвукам того, что происходило здесь несколько часов назад. Безжизненный взгляд его был прикован к тёмным точкам, пятнам и линиям на исколотых красных кирпичах. Он знал, как возник этот прекрасный и страшный узор. Это был предсмертный рисунок, оставленный трепещущим в агонии прекрасным, нежным телом.
Слишком поздно, мой мальчик. Колени Герхарда подломились, он бессильно опустился на землю и пополз вперёд. Здесь. Здесь его маленький бесстрашный пилот последний раз посмотрел в небо. Здесь последний раз стукнуло отважное чистое сердце, прежде чем остановиться навсегда.
Эти бурые пятна на серой земле. Капитал знал, что теперь, куда бы он ни направил свой взгляд, они вечно будут стоять перед его глазами, застилая собой предметы, лица, солнечный свет. До самой смерти. «Смерти»,— произнёс он вслух. «Смерти», — глухим эхом отозвалась красная кирпичная стена. Герхард вскинул голову — тёмные брызги на ней вдруг дрогнули и стали расплываться, словно кровавые слёзы, и капитану показалось, что сам камень, согретый весенним солнцем, тихо оплакивает безжалостно оборванную юную жизнь.
Слишком поздно, мой мальчик. Капитан простёрся ничком. Всё было кончено — он знал, что уже ничего не вернуть. В отчаянии он гладил ладонями сухую землю, целовал тёмные трещинки, тёрся щеками о бурые пятна, хрипло выстанывая бессвязные, нежные и ласковые, отчаянные и пронзительные, пустые, бесполезные, безнадёжные слова. Маленькому пилоту никогда уже не услышать их. «Прости меня! Прости меня! Прости!» — в исступлении то расцарапывая твёрдую почву ногтями, то целуя её, Герхард молил о прощении, повторяя короткое имя, теперь не принадлежащее никому. Он вжимался носом в пыль, пытаясь через запах смерти услышать нежный тонкий аромат, он корчился, заново переживая муки недавней агонии, которые помнила эта земля. Он стремился, он страстно желал слиться с ней, уйти в неё вслед за своим мальчиком, чтобы там, бесконечно далеко отсюда, упасть перед ним на колени и сказать: «Прости меня, Жан Рене».
«Нет. Ещё не время. Не сейчас», — прошептал Герхард, на прощание ещё раз бережно погладил бурую землю, всмотрелся в тёмные пятна и с трудом поднялся на ноги. Отряхнув пыль, вытерев лицо, он застегнул тугой воротник гимнастёрки, оправил китель:
— До встречи, мой мальчик. До встречи, Сандро.
— К коменданту нельзя, господин капитан! У него совещание!
Герхард на ходу отстранил испуганного молоденького адъютанта и толкнул дверь ногой.
— Почему вы до сих пор не убыли к месту предписания, капитан Бау…
Полковник не успел договорить — во вскинутой руке Герхарда мрачно блеснул чёрный зрачок короткого ствола. «Вот и всё, мальчик мой. Теперь я могу идти за тобой». — Капитан усмехнулся, увидев, что сделала с лицом нового коменданта его беретта. Эта жёсткая усмешка не покинула лицо Герхарда, даже когда его тело, пробитое одновременно несколькими пулями, медленно осело на пол.
Здесь всегда было тихо. Любой приходящий сюда невольно поддавался величественному безмолвию мемориала, хранящего в своей памяти вечную печаль. Даже беззаботные дети переставали шалить и смеяться, понимая, что родители привели их в какое-то особенное место.
Через несколько лет после войны лагерь для военнопленных был стёрт с лица земли. Лишь красная кирпичная стена осталась стоять, как напоминание о сотнях и тысячах безвременно оборванных жизней, несбывшихся надежд, неслучившихся судеб. Тела узников лагеря, в годы войны расстрелянных, умерших от истощения или болезней, перезахоронили в братской могиле, рядом с которой возвели небольшой светлый обелиск. А чудом сохранившаяся берёзка Рене больше была не одинока — вокруг неё посадили молодые деревца, и теперь имена, начертанные золотом на торжественно-скорбном мраморе, поблёскивали лёгкими искорками среди тонких белых стволов. Смотритель мемориала, ухаживая за дорожками, иногда останавливался и подолгу в задумчивости смотрел на нескончаемые золотые ряды, перечитывая уже знакомые имена. Сколько их здесь. И за каждым именем — своя судьба, своя история, своя боль.
Год за годом менялся облик мемориала, но некоторые вещи оставались неизменными. Так, каждую весну примерно в одни и те же дни в роще появлялся один и тот же посетитель. Высокий и статный, в форме военной авиации со множеством орденских планок на кителе, он приходил к обелиску, снимал фуражку, обнажая тёмные с проседью волосы, опускался на колено и бережно укладывал на мраморное подножие букетик ярко-голубых гиацинтов. Он подолгу стоял так, склонив голову, и иногда смотрителю казалось, что губы военного слегка шевелятся, словно он ведёт тихую беседу с кем-то, кто был по ту сторону скорбного камня.
Потом военный удалялся в берёзовую рощу, некоторое время ходил под деревьями, прикасался к белым стволам, поднимал к ветвям голову, как будто прислушиваясь. Смотритель не понимал, что делает там этот удивительный посетитель, но точно знал, что будет дальше — военный подойдёт к одной из берёз, достанет газету, разложит её на земле и сядет, прислонившись спиной к стволу. Он будет сидеть там почти неподвижно, иногда с закрытыми глазами, иногда вглядываясь в небо сквозь хрупкие ветки, пока блики уходящего солнца не перестанут играть в золотых буквах, а над молчаливой рощей не опустятся сумерки. Теперь он уйдёт, так же тихо и медленно, как и пришёл, и смотритель кивнёт ему вслед, прощаясь до следующей весны.
Но однажды даже то, что казалось пожилому смотрителю постоянным, тоже изменилось. В один из весенних дней посетитель появился не один — он привёл к обелиску юношу, альфу лет пятнадцати в курсантской форме. Они вместе совершили безмолвный ритуал и вместе ушли в берёзовую рощу. Смотритель был настолько потрясён и очарован увиденным, что не смог сдержаться и, когда вечером эти двое направлялись к выходу, решился подойти к ним и робко поприветствовал:
— Рад видеть вас снова, господин майор.
Военный кивнул ему, как старинному знакомому.
— Добрый вечер.
— Как замечательно, что вы привели с собой сына, — улыбнулся смотритель. — Ведь это ваш сын, не так ли?
Голубые, словно весеннее небо, глаза военного улыбнулись ему в ответ.
— Да, да, сын. Мой и… войны. — Он нежно потрепал озорной русый ёжик на затылке юноши.
Фигуры в форме постепенно растворились в сумерках, а смотритель всё стоял на дорожке, размышляя о бесчисленном множестве судеб, сломанных войной.
Шло время. Под берёзой, к которой приходил военный, теперь стояла скамейка. И каждую весну старый смотритель неизменно приветствовал своего посетителя — сначала полковника, а затем и генерала авиации. Иногда он приезжал один, иногда с сыном, потом он появился, держа за руку маленького омегу. «Да. Не существует на свете ничего более постоянного, чем наша собственная память», — размышлял смотритель, разглядывая большой и маленький силуэты среди берёзовых стволов.
А потом генерал пришёл в последний раз. В тот день он был один. Обнажив седую
Взбешённый комендант окинул взглядом остальных — они один за другим неуверенно опускали оружие. А Рене продолжал, обращаясь уже к коменданту:
— Полковник, ваша война проиграна. Вам не скрыться. Вас будут судить, как военного преступника, и вы ответите за каждую смерть. Остановитесь. Возможно, сохранив жизнь номеру 471, вы спасёте и свою собственную.
После секундного сомнения комендант выругался и отдал новый приказ.
***
— Нет, Жан Рене! Нет! — торопливо повторял Одри через душащие его рыдания.
Двое конвойных с трудом оторвали омегу от товарища и оттащили в сторону.
— Береги ребёнка, Одри. — Рене кивнул другу. — И обещай, что найдёшь моего Марко. Ты должен рассказать ему о нас.
Одри, вырываясь из рук конвойных, отчаянно плакал и продолжал что-то кричать, солдаты растерянно топтались и громко роптали, ругался полковник, но Жан Рене уже не слышал никого. Сейчас он слушал только небо, в котором мгновение назад появился новый звук.
***
Этот звук Жан Рене узнал бы среди миллионов других. Тот самый единственный звук, который заставлял его трепетать последние шесть лет, тот, вслед которому он когда-то до изнеможения бежал по обледеневшему голому полю. Тот, за которым он готов был идти до конца. Это были благородные голоса дальних бомбардировщиков. Рене, забыв обо всём, замер, напряжено всматриваясь в ослепительное голубое небо — звук приближался, нарастал и, спустя мгновение там, на большой высоте, показались знакомые силуэты.
Три огромные стальные машины медленно плыли по северной части неба, а за ними, чуть ниже, следовали маленькие звонкие истребители. «Марко! Я здесь! — Жан Рене знал, что с высоты их полёта он — просто точка. Знал, что любимый, даже если он сейчас в кабине одного из этих бомбардировщиков, не может ни услышать, ни увидеть его. Но сердце неудержимо рвалось туда, наверх, и он, вытянув шею и поднявшись на цыпочки, шептал с отчаянной, несбыточной надеждой, — я здесь, посмотри на меня! Узнай меня, Марко! Качни мне крылом!» Весь мир, вся жизнь Жана Рене сейчас были там, в ярко-голубой дали. Улыбаясь сквозь застилающие глаза счастливые слёзы, он зачарованно следил за самолётами. Он не увидел, как полковник вскинул руку, не услышал, как отчаянно закричал Одри. Он не отвёл взгляда от неба, даже когда что-то горячо толкнуло его в грудь.
В эти последние секунды Жан Рене отчетливо увидел, как один из бомбардировщиков качнул ему крыльями, потом безмолвное приветствие повторили за ним две другие машины, а затем… затем с его миром что-то случилось — словно всё необъятное небо вздрогнуло и качнулось перед тем, как стремительно улететь куда-то вверх, и глаза Рене накрыла тёплая ладонь.
***
—Капитан Бауэр, ваше нахождение на территории лагеря…
— Я оставил в кабинете важные документы. — Ответил Герхард. — И я очень тороплюсь. Поднимай, живо!
Часовой с сомнением пробормотал «без пропуска не положено», почесал затылок, потом кивнул — и через несколько секунд стрела шлагбаума качнулась вверх.
… Накануне капитан, прибыв к месту предписания, в интендантскую службу, приступил к новым обязанностям, но мучительные сомнения не оставляли его ни на минуту. Он снова и снова перебирал в памяти последние часы, проведённые рядом с Жаном Рене, вспоминал его слова, его лицо, его глаза… Чем дольше Герхард думал о маленьком лейтенанте, тем тяжелее становилось на сердце. Что бы он ни делал — ему слышался мягкий голос омеги, куда бы ни смотрел — казалось, что он вот-вот увидит маленькую тонкую фигурку. Вечером к неотступным тревожным мыслям капитана добавилось леденящее предчувствие, а ночью его охватил тягучий навязчивый страх и до боли знакомое чувство непоправимости. «Мальчик, господи, мой мальчик! Что же я наделал, — повторял Герхард, глядя в густую темноту за окном. — Как я мог оставить тебя на верную смерть?» Его ошибка слишком дорого обошлась мужу и сыну — а он, кажется, ничему так и не научился… Нужно было увезти Жана Рене, пусть даже против его воли, пусть даже связанного. Без разговоров затолкать в машину и увезти.
Потом Герхард завёл привычную беседу с тем, у кого вот уже несколько лет каждый день просил прощения. «Как бы ты поступил на моём месте, Сандро? Может быть, я ещё могу исправить… если ещё не поздно. Поздно, — споткнувшись на этом слове, капитан вздрогнул и с силой обхватил голову руками. — Господи, Жан Рене, скажи мне, что ты жив!»
К утру Герхард уже точно знал, что ему нужно делать. Определённого плана у него не было — он просто решил, что вернётся в лагерь, заберёт мальчишек и убьёт каждого, кто попробует стать у него на пути.
… Когда впереди показался знакомый шлагбаум, капитаном овладело беспокойство. Ведь он уже не комендант лагеря, даже не офицер — теперь он дезертир, сидящий за рулём угнанной машины, и наверняка его уже разыскивают. А что, если и здесь известно о его исчезновении?
Похоже, что нет — часовой был удивлён его появлением, но тревогу поднимать не стал. Конвойные тоже с удивлением поглядывали на бывшего начальника, но вопросов не задавали и не препятствовали ему. Стараясь выглядеть спокойно и уверенно, Герхард направился к кухонным блокам. Сейчас. Ещё несколько шагов, и он сожмёт маленького отважного солдата в объятиях и уже никуда не отпустит. Сейчас. С замершим сердцем он открыл дверь в подсобку.
В ней никого не было. Капитан попытался отогнать нехорошее чувство, сдавившее ему горло: «Спокойно. Они наверное выносят помои или сидят на солнышке». Но не было никого ни между блоками, ни рядом с берёзкой Жана Рене. Земля под деревцем была сухой, значит, мальчик не приходил к ней сегодня. «Нет, нет. Меня не было всего лишь сутки. — Твердил Герхард, чувствуя, как возвращается к нему испытанное этой ночью чувство безвозвратного, непоправимого. — С ними всё в порядке. Что могло случиться за один день? Скорее всего, их просто перевели на другую работу».
Капитан понимал, что его хождение по лагерю привлекает внимание, да и времени на поиски не было. Он решился и окликнул одного из конвоиров, быстро проходившего мимо.
— Где 514-й и 471-й? Монтиньи и Янсен где? — но бывший подчинённый ничего не сказал ему, только мотнул головой и отвернулся. — Отвечай!
Конвойный, не останавливаясь, по-прежнему молча, неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. Грудь Герхарда захлестнула волна тоскливого холода. Он устремился в барак, уже почти не надеясь найти там ни маленького пилота, ни его товарища. «Почему я не услышал тебя тогда, Сандро!» Оглядев безумными глазами пустые койки, он поспешил к карцеру. Да, здесь ему удалось почувствовать недавнее присутствие своего мальчика, и Герхард побрёл по едва ощутимому следу.
Проклиная непослушную ногу, которая не позволяла ему двигаться быстрее, он шёл вперёд. Шаг за шагом — узнавая направление, куда ведёт его тонкая призрачная ниточка, он торопился, обманывая себя, что ещё не поздно, что он ещё может успеть, что он найдёт своего мальчика и сумеет его защитить, пусть ценой собственной жизни. Шаг за шагом. Теряя надежду.
Ослепительное весеннее солнце, жалкие, полузатоптанные тяжёлыми сапогами островки первой зелёной травы… обшарпанная стена из красного кирпича… Это здесь. На секунду Герхард замер, сжимая рукой саднящее от хриплого дыхания горло — в этом направлении никогда не ходили просто так. Никто из военнопленных, прошедших по этому пути, не возвращался назад.
«Туда ушёл мой мальчик». Резко, словно кто-то толкнул его в спину, Герхард рванулся вперёд. Шаг за шагом… поворот за угол…
Маленький дворик казался пустым. Но капитан ясно чувствовал, что он здесь не один. Пошатываясь на непослушных ногах, он сделал ещё несколько шагов, остановился. Смерть. Она была здесь. Стояла у него за спиной, шелестела в зеленеющих прутиках тощих кустов у кирпичной стены, стелилась безмолвным шёпотом над растрескавшейся пыльной землёй, висела в дрожащем тёплом мареве над его головой. Она была повсюду — рядом с ним, вокруг него, и внутри него.
«Я должен был тебя услышать, Сандро…» Капитан стоял неподвижно, прислушиваясь к отзвукам того, что происходило здесь несколько часов назад. Безжизненный взгляд его был прикован к тёмным точкам, пятнам и линиям на исколотых красных кирпичах. Он знал, как возник этот прекрасный и страшный узор. Это был предсмертный рисунок, оставленный трепещущим в агонии прекрасным, нежным телом.
Слишком поздно, мой мальчик. Колени Герхарда подломились, он бессильно опустился на землю и пополз вперёд. Здесь. Здесь его маленький бесстрашный пилот последний раз посмотрел в небо. Здесь последний раз стукнуло отважное чистое сердце, прежде чем остановиться навсегда.
Эти бурые пятна на серой земле. Капитал знал, что теперь, куда бы он ни направил свой взгляд, они вечно будут стоять перед его глазами, застилая собой предметы, лица, солнечный свет. До самой смерти. «Смерти»,— произнёс он вслух. «Смерти», — глухим эхом отозвалась красная кирпичная стена. Герхард вскинул голову — тёмные брызги на ней вдруг дрогнули и стали расплываться, словно кровавые слёзы, и капитану показалось, что сам камень, согретый весенним солнцем, тихо оплакивает безжалостно оборванную юную жизнь.
Слишком поздно, мой мальчик. Капитан простёрся ничком. Всё было кончено — он знал, что уже ничего не вернуть. В отчаянии он гладил ладонями сухую землю, целовал тёмные трещинки, тёрся щеками о бурые пятна, хрипло выстанывая бессвязные, нежные и ласковые, отчаянные и пронзительные, пустые, бесполезные, безнадёжные слова. Маленькому пилоту никогда уже не услышать их. «Прости меня! Прости меня! Прости!» — в исступлении то расцарапывая твёрдую почву ногтями, то целуя её, Герхард молил о прощении, повторяя короткое имя, теперь не принадлежащее никому. Он вжимался носом в пыль, пытаясь через запах смерти услышать нежный тонкий аромат, он корчился, заново переживая муки недавней агонии, которые помнила эта земля. Он стремился, он страстно желал слиться с ней, уйти в неё вслед за своим мальчиком, чтобы там, бесконечно далеко отсюда, упасть перед ним на колени и сказать: «Прости меня, Жан Рене».
«Нет. Ещё не время. Не сейчас», — прошептал Герхард, на прощание ещё раз бережно погладил бурую землю, всмотрелся в тёмные пятна и с трудом поднялся на ноги. Отряхнув пыль, вытерев лицо, он застегнул тугой воротник гимнастёрки, оправил китель:
— До встречи, мой мальчик. До встречи, Сандро.
***
— К коменданту нельзя, господин капитан! У него совещание!
Герхард на ходу отстранил испуганного молоденького адъютанта и толкнул дверь ногой.
— Почему вы до сих пор не убыли к месту предписания, капитан Бау…
Полковник не успел договорить — во вскинутой руке Герхарда мрачно блеснул чёрный зрачок короткого ствола. «Вот и всё, мальчик мой. Теперь я могу идти за тобой». — Капитан усмехнулся, увидев, что сделала с лицом нового коменданта его беретта. Эта жёсткая усмешка не покинула лицо Герхарда, даже когда его тело, пробитое одновременно несколькими пулями, медленно осело на пол.
Часть VI
Здесь всегда было тихо. Любой приходящий сюда невольно поддавался величественному безмолвию мемориала, хранящего в своей памяти вечную печаль. Даже беззаботные дети переставали шалить и смеяться, понимая, что родители привели их в какое-то особенное место.
Через несколько лет после войны лагерь для военнопленных был стёрт с лица земли. Лишь красная кирпичная стена осталась стоять, как напоминание о сотнях и тысячах безвременно оборванных жизней, несбывшихся надежд, неслучившихся судеб. Тела узников лагеря, в годы войны расстрелянных, умерших от истощения или болезней, перезахоронили в братской могиле, рядом с которой возвели небольшой светлый обелиск. А чудом сохранившаяся берёзка Рене больше была не одинока — вокруг неё посадили молодые деревца, и теперь имена, начертанные золотом на торжественно-скорбном мраморе, поблёскивали лёгкими искорками среди тонких белых стволов. Смотритель мемориала, ухаживая за дорожками, иногда останавливался и подолгу в задумчивости смотрел на нескончаемые золотые ряды, перечитывая уже знакомые имена. Сколько их здесь. И за каждым именем — своя судьба, своя история, своя боль.
Год за годом менялся облик мемориала, но некоторые вещи оставались неизменными. Так, каждую весну примерно в одни и те же дни в роще появлялся один и тот же посетитель. Высокий и статный, в форме военной авиации со множеством орденских планок на кителе, он приходил к обелиску, снимал фуражку, обнажая тёмные с проседью волосы, опускался на колено и бережно укладывал на мраморное подножие букетик ярко-голубых гиацинтов. Он подолгу стоял так, склонив голову, и иногда смотрителю казалось, что губы военного слегка шевелятся, словно он ведёт тихую беседу с кем-то, кто был по ту сторону скорбного камня.
Потом военный удалялся в берёзовую рощу, некоторое время ходил под деревьями, прикасался к белым стволам, поднимал к ветвям голову, как будто прислушиваясь. Смотритель не понимал, что делает там этот удивительный посетитель, но точно знал, что будет дальше — военный подойдёт к одной из берёз, достанет газету, разложит её на земле и сядет, прислонившись спиной к стволу. Он будет сидеть там почти неподвижно, иногда с закрытыми глазами, иногда вглядываясь в небо сквозь хрупкие ветки, пока блики уходящего солнца не перестанут играть в золотых буквах, а над молчаливой рощей не опустятся сумерки. Теперь он уйдёт, так же тихо и медленно, как и пришёл, и смотритель кивнёт ему вслед, прощаясь до следующей весны.
Но однажды даже то, что казалось пожилому смотрителю постоянным, тоже изменилось. В один из весенних дней посетитель появился не один — он привёл к обелиску юношу, альфу лет пятнадцати в курсантской форме. Они вместе совершили безмолвный ритуал и вместе ушли в берёзовую рощу. Смотритель был настолько потрясён и очарован увиденным, что не смог сдержаться и, когда вечером эти двое направлялись к выходу, решился подойти к ним и робко поприветствовал:
— Рад видеть вас снова, господин майор.
Военный кивнул ему, как старинному знакомому.
— Добрый вечер.
— Как замечательно, что вы привели с собой сына, — улыбнулся смотритель. — Ведь это ваш сын, не так ли?
Голубые, словно весеннее небо, глаза военного улыбнулись ему в ответ.
— Да, да, сын. Мой и… войны. — Он нежно потрепал озорной русый ёжик на затылке юноши.
Фигуры в форме постепенно растворились в сумерках, а смотритель всё стоял на дорожке, размышляя о бесчисленном множестве судеб, сломанных войной.
***
Шло время. Под берёзой, к которой приходил военный, теперь стояла скамейка. И каждую весну старый смотритель неизменно приветствовал своего посетителя — сначала полковника, а затем и генерала авиации. Иногда он приезжал один, иногда с сыном, потом он появился, держа за руку маленького омегу. «Да. Не существует на свете ничего более постоянного, чем наша собственная память», — размышлял смотритель, разглядывая большой и маленький силуэты среди берёзовых стволов.
А потом генерал пришёл в последний раз. В тот день он был один. Обнажив седую
