Сидя на куче полусгнивших досок, Одри бережно поглаживал уже заметный животик, мечтательно щурился под золотистыми солнечными лучами, на его губах иногда мелькала тень лёгкой улыбки. Жан Рене, наоборот, заметно погрустнел, и даже нежная забота товарища не могла избавить его от мучительной тоски. Часто он поднимал голову и стоял неподвижно, напряжённо вслушиваясь в светлое небо, пока не раздавался окрик с кухни или брань конвойного.
Сердце и душа Рене были далеко отсюда. Настало их с Марко время года — время, которое когда-то они мечтали проводить в маленькой роще. Вместе… но вот уже пятую весну знакомые берёзы не слышат их шагов. «Как же давно мы не виделись с тобой, Марко. Как давно не лежали посреди поля, в душистой траве, под чистым небом. Помнишь, ты всегда держал меня за руку?». Странно — сейчас та, прежняя жизнь в родном Провансе, с её мягкой тишиной, свежими ароматами, мечтами и надеждами казалась Рене чудесным сном. Только приснившимся не ему, а кому-то другому.
Иногда он задумывался — а существовала ли она вообще?
Его воспоминания о довоенной жизни были словно затуманены серой дымкой нескончаемой тревоги, запорошены облаком пыли, взметнувшейся над выжженным мёртвым полем, заглушены надрывным воем сирен, оглушены разрывами тяжёлых бомб, разорваны сухим треском пулемётов Стрижа. Они казались присыпанными пеплом, и вкус у них был — пепла, горячей земли и металла. Жан Рене чувствовал, как дорогие сердцу картины их с Марко прошлого тускнеют за дымовой завесой шести лет войны, беспокоился, боясь не удержать и утратить навсегда то единственное, что давало ему силы бороться, надеяться, жить. Он чувствовал, как к его сердцу неумолимо подступает отчаяние, но однажды…
За бараками, возле ограждения, Рене обнаружил чудом сохранившееся полузасохшее дерево — его хрупкий ствол был покрыт таким слоем гари и пыли, что силуэт почти сливался с серой бетонной стеной, и лишь разглядев на тонких ветках мёртвые прошлогодние серёжки, омега узнал в нём берёзу. С тех пор, как только удавалось незаметно ускользнуть с кухни, он прокрадывался сюда, приносил дереву воды, а, напоив, аккуратно обтирал его кору.
После нескольких дней усилий Жан Рене, прижавшись щекой к белому тонкому стволу, словно прикоснулся к своему прошлому. Тому, где всё было другим — ярким, светлым и настоящим. Там был Марко, были нежные объятия, были тёплые руки, гладящие его плечи. Там были капли в ладони, похожие на слёзы, ласковые слова и нежные обещания, а ещё там были поцелуи со вкусом берёзового сока. И теперь, не страшась никакого наказания, каждый день Жан Рене спешил обнять свою берёзку.
***
Капитан Бауэр вскоре обнаружил тайное место Рене. Украдкой он стал наблюдать, как омега поливает маленькую берёзу, как подолгу разговаривает с ней, бережно гладит корявое деревце, обнимает и надолго прижимается к нему, а потом поднимает голову и смотрит сквозь голые ветки куда-то вверх. Герхарду страстно хотелось понять, чем так притягивает Рене неказистая берёзка, но он не смел приблизиться и нарушить их уединение, он лишь смотрел и удивлялся, сколько нежности и заботы живёт в этом сердце — узнавшем так много боли, но вопреки всему сумевшем сохранить тепло и сострадание. Он лишь смотрел. Он ещё не понял, как зовут чувство, которое уже проснулось в его собственном сердце.
Они оба знали, что война очень скоро закончится, но не знали, чем она закончится для каждого из них. В тот безветренный весенний вечер они вообще так многого не знали.
— Как чувствует себя наш малыш? — Жан Рене, обняв Одри за талию, осторожно притянул его к себе.
По щекам рыженького омеги неожиданно разлился слабый румянец.
— Ох, Жан Рене… — смутившись, он положил руку друга на свой живот, — он начал шевелиться. Сегодня.
— Какое счастье, Одри! Какое счастье! — прошептал Рене, чувствуя слабое движение под ладонью.
Он не знал, что у их свиданий с маленькой берёзкой есть безмолвный свидетель.
А капитан Бауэр, стоя около берёзки, снова и снова перечитывал надпись на итальянском, выцарапанную по коре ржавым гвоздиком: «Я здесь, Марко. Качни мне крылом», — и медленно гладил ладонью белый ствол. «Марко. Вот как зовут твою любовь, мой мальчик. Вот кого ты ждёшь, когда, вытянув шею, такую нежную и тонкую, смотришь в небо». Он не знал, что на столе одного из штабных кабинетов уже лежит очередное донесение капрала Кранке.
В тот вечер никто из них не чувствовал, как стремительно убегают последние крупинки из стеклянных колбочек песчаных часов отпущенного им времени.
***
Когда капитану поступило распоряжение срочно явиться в управление, сердце его тревожно сжалось — неужели он не был достаточно осторожен, и о его действиях во вверенном ему лагере стало известно наверху? Он продолжал надеяться, что вызвали его по какой-то другой причине, до последней минуты, пока, войдя в кабинет инспектора по делам военнопленных, не услышал его первые слова.
— За последние два месяца к нам поступило несколько донесений, капитан Бауэр, в которых сообщается о неоднократных нарушениях уставного порядка. — Инспектор указал на аккуратно подшитую стопку бумаг. — У меня нет оснований предполагать, что сведения эти не соответствуют действительности. Вы что, комендант, перепутали лагерь для военнопленных с санаторием? У вас половина заключённых прохлаждается в лазарете, а те, кто работает — систематически не выполняют нормы!
В груди Герхарда словно всё обледенело — то, чего он так боялся, всё-таки произошло. На миг ему отчётливо представился хрупкий силуэт мальчика, поливающего свою берёзку из мятой консервной банки. «Что-то сделать, — напомнил он себе. — Нет, Жан Рене. Я буду бороться».
— Согласен, инспектор, санчасть переполнена, но там находятся только те, кто действительно нуждается в медицинской помощи, — возразил капитан. — А что касается норм… эти нормы непомерно завышены. Пленные сильно истощены, многие из них искалечены, они физически не могут…
Инспектор перебил его:
— Вот-вот, о чём я и говорю. «Больны, истощены, не могут…» Устроили на территории лагеря курорт. Просто Баден-Баден. Я бы наверное сам приехал к вам отдохнуть, но кто тогда будет выполнять долг перед рейхом? Скажите ещё — они переутомились! — и вдруг взорвался, — вы, Бауэр, забыли, что идёт война! Что рейху нужны солдаты, честно исполняющие свой долг!
— Я исполняю свой долг, — твёрдо ответил Бауэр.
— Конечно. Я даже вижу, насколько усердно. А случай массового неповиновения, о котором говорится здесь? — инспектор ткнул пальцем в бумаги. — Виновный не наказан. Никто не наказан. Почему?
— Я сохранил рабочую силу. — Капитан нахмурился. — Они не работали двадцать пять минут. Зато на следующий день к работе приступили те же пятьдесят семь военнопленных, а не пятьдесят и не сорок.
Он продолжал упорно отстаивать свою правоту, пока инспектор не поднялся.
— Довольно, капитан. Можете не продолжать. На подробное разбирательство нет времени. Всё и так предельно ясно — ваше попустительство, комендант Бауэр, налицо. Как только мы подберём соответствующую кандидатуру, вы будете отстранены. А пока отправляйтесь назад и ждите дальнейших распоряжений.
***
«Нет времени. У нас больше нет времени, мой мальчик», — эта мысль заставляла Герхарда отчаянно гнать машину по разбитой танками и бронетехникой грунтовой дороге. Им владели смятение и страх. Что делать? Подстроить Рене побег? Нет, он сразу отбросил эту идею — слишком опасно. Выбраться с его помощью из лагеря будет возможно, но что лейтенант будет делать дальше? Пробираться к своим, по чужой территории, потом через линию фронта? Нет, нет и нет. Шансов слишком мало. Практически нет. Значит, остаётся одно — вывезти его самому. Сомнения мелькнули слабой тенью и тут же исчезли навсегда. «Присяга? Долг?» — Герхард презрительно усмехнулся — у него больше нет долгов ни перед кем, кроме этого мальчика.
Приняв решение, капитан стал обдумывать свои действия. Как только он покинет лагерь — немедленно будет объявлен дезертиром, и охота начнётся на них обоих. Значит, рассчитывать нужно только на себя. «Хорошо, с этим я справлюсь — полный бак, патроны, еда, тёплая одежда для мальчика». Но куда им направиться? Вглубь тыла, или к линии фронта, а может скрыться в лесу или в заброшенных домах? «Ладно, об этом я поговорю с Жаном Рене».
Вернувшись, Герхард хотел пройти к себе и ещё раз всё обдумать, но ноги сами понесли его кухонным блокам — он хотел немедленно убедиться, что с его мальчиком всё в порядке. «Слава богу, он здесь!» — друзья, в это время мывшие посуду, разом посмотрели на него и переглянулись — смертельно бледный комендант был похож на безумного.
Капитан выложил на стол перед изумлёнными омегами бумажный свёрток и шоколадные плитки:
— Спрячьте это поскорее. Одри, займись, — и схватил ничего не понимающего Рене за руку. — Идём. Нам нужно поговорить. Это очень важно.
Сопровождаемый недоумёнными взглядами конвойных, Герхард привёл омегу в свой кабинет.
— Садись. — Он не знал, с чего начать.
Молчание нарушил Жан Рене.
— Что вас так встревожило, капитан? Союзники подошли совсем близко, и вам пора бежать?
О нет, только не насмешка в пронзительных серых глазах.
— Если бы. — Герхард сказал это совершенно искренне. — Жан Рене, можешь не верить, но единственное, на что я надеялся последние месяцы — это на приход союзников. Сегодня я был в управлении. Меня отстраняют. В любое время может прибыть новый комендант.
***
— Зачем вы говорите об этом мне? — удивился Рене.
Опустив голову, капитан посмотрел на лейтенанта. Сколько в нём достоинства и выдержки. Он не сломлен. И он никогда не подчинится. Герхард понимал, что маленький истребитель видел и будет видеть в нём только врага, а ещё он знал, как карают дезертиров и понимал, куда приведёт его выбранный путь. Но он и не желал другого пути.
— Жан Рене, я хочу увезти тебя отсюда. Сегодня же.
Герхарду было невыносимо тяжело ощущать на себе пристальный, испытующий взгляд Рене, но в серых глазах хотя бы не осталось прежней усмешки, и благодаря за это омегу, он продолжал говорить. Он снова говорил о погибшем Сандро, о своей роковой ошибке, о том, что при новом коменданте наверняка вернётся всё, с чем он боролся — побои, издевательства, насилие, казни… Он поделился своим планом: «Я вывезу тебя в своей машине — её не станут досматривать — и будем ехать, сколько возможно. А потом пойдём пешком. — Капитан протянул карту молчащему Рене и показал объект. — Вот. Мы здесь. Направление выберешь сам. Если скажешь, я попытаюсь провести тебя через линию фронта, к союзникам. Можем попробовать уехать на запад. Но безопаснее всего будет укрыться в лесу и ждать. И поверь — ждать осталось совсем недолго».
— Я всё подготовлю и приду за тобой. Сегодня вечером. Завтра может быть поздно.
Жан Рене, опустив глаза, молчал ещё несколько минут. Герхард в волнении смотрел на него, но не торопил с ответом, давая возможность всё взвесить. Только когда лейтенант начал говорить, комендант понял, что мальчик не размышлял, согласиться или нет, а просто подбирал слова для ответа, и его охватило отчаяние.
— Они мне как семья. Особенно Одри, — медленно произнёс Жан Рене. — Я провёл здесь семьдесят четыре дня и за это время хорошо изучил здешние порядки — в случае побега одного пленного будут расстреляны пятьдесят других. Ведь это ваши слова, капитан: «Разве ты хочешь, чтобы из-за тебя расстреляли его или его?» — вспомните, тогда вы указали как раз на моего друга. Нет, капитан. Я останусь с ними.
Сознание собственной беспомощности Герхарду сдавило грудь, стало нечем дышать, и он забыл обо всём:
— Прошу тебя, Жан Рене! Ты не понимаешь! А я знаю, что было при прежнем коменданте и знаю — тебе не выжить здесь. Ты не сможешь, ты ведь такой… я знаю, ты пойдёшь до конца, даже если там тебя будет ждать верная смерть. Мой мальчик, умоляю — бежим. — Он судорожно цеплялся за любую возможность переубедить маленького отважного солдата. — Подумай о тех, кого ты любишь… о тех, кто любит тебя. Если ты не вернёшься домой, что будет с ними?
— Они будут гордиться мной. — Ну откуда в этом нежном юном голосе вдруг появляется столько стали?
Капитан испробовал всё — он убеждал, объяснял, запугивал, умолял, клялся… Так прошло около получаса, но на все уговоры и доводы омега твёрдо ответил лишь одно:
— Капитан, я не смогу жить дальше, зная, что за мою жизнь заплачено пятьюдесятью другими.
Герхард обессилено опустился на стул рядом с Рене. И вдруг к нему пришла спасительная мысль:
— А что если Одри тоже поедет с нами? У меня хватит сил позаботиться о вас двоих.
Услышав это, Жан Рене быстро вскинул голову, а затем снова надолго задумался.
— Уверен, он откажется. Но всё равно я должен рассказать ему, капитан, — ответил он.
Герхард ухватился за маленькую руку омеги так же отчаянно и крепко, как за эту надежду, понимая, что она — последняя.
— Да, конечно! Иди. Поговорите и будьте готовы. Я ещё зайду к вам до вечера.
***
— А как же ты? — испуганно спросил Одри.
Рене, спокойно улыбнувшись, ответил:
— Мне будет гораздо спокойнее, если Бауэр увезёт тебя отсюда. Ты должен подумать о малыше.
— Я не могу так, Жан Рене! Я не брошу тебя ни за что. — Одри грустно покачал головой. — И остальных тоже. Они ведь все делились со мной своей едой, отдавали последнее, когда голодали сами. Они поддерживали меня, защищали… Конечно, страшно здесь… очень страшно. Но — нет. Я остаюсь с тобой.
— Одри, милый мой, я знал, что ты так скажешь. Я горжусь тобой. — Рене нежно обнял опущенные плечи.
Друзья развели в кружках сгущёнку с кипятком, открыли консервы, разломили кусочек сыра.
— За нашу победу, Жан Рене! — поднял кружку Одри.
— За победу, Одри! — ответил Рене. — Мы обязательно вернёмся домой.
***
Напрасно Герхард надеялся, что Одри, опасаясь за жизнь ребёнка, уговорит товарища бежать вместе. Услышав решение друзей, капитан потерял над собой контроль и схватил Рене за плечи:
— Нет! Так нельзя! Это неправильно! Ты не можешь остаться. Я не брошу… — встряхивая лёгкое худенькое тело, он пытался образумить своего мальчика. — Ты погибнешь! Вы все здесь погибнете… Ты, Жан Рене, ты, Одри, твой ребёнок… Все! Только подумайте — через пару часов вы можете быть на свободе…
Герхард продолжал трясти омегу, пока Одри вдруг не всхлипнул и не вцепился в его рукав:
— Оставьте его! Ему же больно!
— Одри, ну хоть ты скажи ему! — обернувшись, капитан увидел испуганные светлые глаза, полные слёз. — Ради твоего ребёнка, прошу тебя, давайте уедем!
Но Одри отпрянул назад.
— И что я скажу сыну, комендант? — растерянно глядя куда-то в сторону, тихо спросил он, — что его папа предал лучшего друга? Что из-за него расстреляли пятьдесят солдат, тех, которые делили с ним последний кусок хлеба?
И снова этот взгляд несправедливо обиженного ребёнка. «Господи, Сандро, почему я не услышал тебя тогда?» Капитан разжал руки. Остановившись, тяжело дыша, он посмотрел на друзей и снова почувствовал горечь и мучительный стыд. «А что я скажу своему сыну?» — который раз он задал себе этот вопрос без ответа. Он видел, что эти мальчишки, — совсем ещё дети — они намного сильнее его, что их сердца не знают сомнений, а их юные души чисты и отважны.
