Она расчистила небольшой участок земли от листьев и сухих веток руками в перчатках. Пахло сырой землёй, прелыми листьями и холодным камнем.
Затем, используя острый колышек, она очертила на земле два концентрических круга.
Внутренний круг был выложен из подготовленной смеси — крупной прокалённой соли с полынью. Он пах огнём, пеплом и её родной, деревенской силой. Это был её последний плацдарм.
Внешний круг — из освящённой земли, взятой рядом с оградой. Он пах пылью, чужим ладаном и безразличием вечности. Это был буфер, щит, но и источник грядущей агонии.
В центре внутреннего круга она сложила небольшой, аккуратный шалашик из своего связанного хвороста — дуб, ель, чертополох.
Кирилл молча наблюдал, светя фонарём. Его дыхание было частым и неровным. — Алёна... — тихо начал он. — А это точно поможет?
Она не подняла на него взгляд, проверяя ровность соляной линии. — Другого пути нет, — отрезала она, и в её голосе не было ни капли утешения. — Молчи и делай, что скажу.
Она поставила Кирилла в самый центр, во внутренний круг, и вложила ему в руки ледяную, даже сквозь перчатки, шкатулку с книгой. — Не выпускай. Что бы ни было. Что бы ты ни чувствовал.
Сама же она встала в узкий проход между двумя кругами, одной ногой на своей соли, другой — на чужой, освящённой земле. И тут же её ступни, обе сразу, пронзила боль. Острая, жгуче-холодная, будто она встала босыми ногами на раскалённые угли, смешанные со льдом. Она едва не вскрикнула, сжав зубы. Это было только начало.
Она достала бабушкин нож, изогнутый, как коготь, с костяной рукоятью, обмотанной кожей. На лезвии блеснуло руны в луче фонаря. Ритуал начался. Тёмный... Опасный... Колдовство - каким оно может быть. Она не открывала шкатулку. Она вонзала клинок в щель между крышкой и основанием, словно пронзая саму суть, саму связь, что тянулась от книги к Кириллу. Потом она прижала острие к его указательному пальцу. Выступила алая капля. Она чувствовала, что нужно делать. Сама суть этой опасной силы направляла свою дочь!
И тогда её голос, сначала тихий и прерывистый от боли в ногах, набрал силу, разрезая мёртвую тишину кладбища.— Нитью чёрной, волей грешной связало — Клинком да солью родовой порвало! Кровью жертвы отмечено — землёй святой распишется! Раб Кирилл — в круге моём, под защитой предков! Привязь — на острие, узы — на огне! Сила рода моего, рви да коли, жги изнутри! А ты, земля святая, чуждая мне, но сильная, Душу его сохрани, от расторжения убереги! Я — межа меж вами! Я — цена! Я — щит и лезвие сразу! По слову моему... по воле моей... по крови моей... РВИСЬ!
В момент произнесения последнего слова тело Алёны выгнулось в неестественной, выкручивающей судороге. Её бросило на колени. Через её тело, от ступней, стоявших на освящённой земле, и до макушки, пронёсся разряд чистой, нефизической агонии. Это было похоже на то, как будто её живьём опустили в кипящее масло, смешанное со льдом, и через это всё пропустили ток. Внутренняя, родная сила выжигалась в месте чудовищного столкновения с чужеродной святостью.
Из её носа хлынула алая, горячая струйка крови, залившая губы и подбородок. Она кричала, но не слышала собственного крика — в ушах стоял оглушительный рёв боли.
Но она не отпускала нож и не отрывала взгляда от шкатулки.
Связь между Кириллом и книгой рванулась и порвалась с оглушительным, беззвучным для обычного уха хлопком, от которого содрогнулся воздух и с ближайшего дерева с карканьем взметнулась стая ворон. Кирилл с криком, в котором смешались боль и невероятное облегчение, рухнул на колени, рыдая в голос.
Алёна, едва живая, почти ослепшая от боли, выползла на освящённую землю внешнего круга. Её тело не слушалось, сознание затуманивалось. Она, почти на ощупь, вынула книгу из шкатулки. «Скрижали Молчальника» были холоднее льда и пульсировали в её руках отвратительной, немой жизнью. Она швырнула её в центр сложенного хвороста.
Дрожащей, окровавленной рукой она подожгла его своей чёрной свечой.
Костёр вспыхнул не желтым, а неестественно ярким, почти белым пламенем. Оно не грело — оно прожигало взглядом.
Книга не горела — она корчилась в огне, в агонии, словно живое существо. Она издавала не звук, а вибрацию, низкочастотный вой, от которого звенело в ушах, содрогались кости и слезились глаза. Кожаный переплёт чернел и пузырился, страницы сворачивались, обугливались и рассыпались в мелкий, угольный пепел. Ветер, которого секунду назад не было, подхватил пепел и разнёс его по кладбищу, словно стирая саму память о существовании артефакта.
И в тот миг, когда последний клочок пергамента исчез в белом пламени, с Алёной случилось то, о чём предупреждала бабушка.
Её охватило чувство полной, абсолютной ПУСТОТЫ.
Её дар, её внутренняя магическая сила, та самая, что была с ней с детства, что грела как родной очаг и помогала видеть невидимое — погас. Как перегоревшая лампочка. Она попыталась почувствовать хоть что-то, хоть намёк на силу, на связь с миром, с травой, с камнями под ногами...
НИЧЕГО!
Временная тьма накрыла её с головой. Горло сжал спазм, и она поняла, что не может издать ни звука. Она сидела на холодной земле, вся в крови, и смотрела на догорающий костёр пустыми, ничего не видящими глазами.
Среди пепла, не тронутый огнём, лежал маленький металлический уголок от переплёта со знаком «зашитого рта». Алёна, не глядя, на ощупь сунула его в карман.
Кирилл подбежал к ней, пытаясь помочь подняться. Он что-то говорил, но до неё доносился лишь приглушённый шум, будто из-под толстого слоя воды. Она лишь молча, с трудом кивнула, показывая жестом, что нужно уходить.
Она победила. Но цена оказалась ужасной. Она заплатила частью своей сути. Теперь она была лишь тенью самой себя.
***
Сознание возвращалось к Алёне медленно, пробираясь сквозь густой, ватный туман. Первым, что она почувствовала, была непривычная мягкость под головой — подушка, пахнущая чужим, цветочным стиральным порошком. Потом — тяжесть одеяла. Она открыла глаза. Потолок был не её, бежевый, с тонкой паутинкой трещин в углу. Чужая комната.
Она повернула голову, и мир на мгновение поплыл. В кресле у кровати, склонившись набок, спал Кирилл. Его лицо, даже во сне, было бледным, но удивительно спокойным. Ни намёка на ту адскую гримасу ужаса, что искажала его черты ещё пару дней назад.
Он спит. Спит нормально.
Она попыталась сесть, и волна слабости накатила на неё, заставив схватиться за край кровати. Голова была тяжёлой и пустой, как перезревшая тыква. Она хотела позвать его, спросить, что случилось, как они тут оказались. Но когда открыла рот, из горла вырвался лишь хриплый, беззвучный выдох. Воздух прошёл, а звука не было.
Пропал голос.
Холодный ужас, острый и бездонный, сковал её. Она сконцентрировалась, попыталась заглянуть внутрь себя, нащупать привычное тепло силы, тот самый резервуар, из которого она всегда черпала свою волшбу, которым чувствовала мир.
И СНОВА НИЧЕГО...
Абсолютная, оглушительная пустота. Не боль, не слабость — именно ничто. Полное отсутствие того, что было её сутью. Бабушка предупреждала. «Временная тьма». Она заплатила.
Её движение разбудило Кирилла. Он вздрогнул, глаза его широко распахнулись. — Алёна! Ты очнулась! Боже... — он провёл рукой по лицу. — Ты пролежала без сознания почти двое суток! Я... я думал, ты...
Он замолчал, увидев её панический, вопрошающий взгляд. Она подняла руку и сделала знак, будто пишет на ладони, потом снова показала на свой рот и отрицательно покачала головой.
— Ты не можешь говорить? — на его лице отразилось смятение. Алёна кивнула, чувствуя, как слёзы подступают к глазам от бессилия. Она взяла свой телефон с тумбочки, Кирилл аккуратно положил его рядом, и быстро набрала сообщение: «Что случилось после кладбища?»
— Ты потеряла сознание сразу после того, как костёр погас, — Кирилл говорил быстро, словно боялся, что она снова отключится. — Я еле дотащил тебя до такси. Врача вызывать побоялся... Думал, это... последствия. Ты просто спала. И иногда бредила. Я сам, кажется, часов пять проспал вчера вечером. Впервые за месяц. Без кошмаров.
Он говорил, а она смотрела на него и чувствовала, как в груди что-то сжимается. Он спал. Он был свободен. Его аура, которую она раньше видела испещрённой чёрными нитями, теперь... ничего. Она не видела аур. Она не видела ничего, кроме физического мира. Он был чист. А она... она была пустой скорлупой.
Она показала жестами, что хочет встать. Он помог ей. Ноги были ватными, пол упрямо уходил из-под них. Она собрала свои вещи, ощущая каждое движение как через толстое стекло. Весь её мир потерял краски, запахи стали приглушёнными, звуки — отдалёнными, как из другого измерения. Она была отрезана от того, что делало её ею.
Когда она уже была у двери, Кирилл сунул ей в руку плотный конверт. — Держи. Это... всё, что я смог собрать. Спасибо. Я... я теперь сплю.
Алёна посмотрела на конверт, потом на него. Она хотела улыбнуться, показать, что всё в порядке, что она справилась. Но её лицо не слушалось, мышцы не повиновались. Она лишь коротко кивнула, сунула конверт в карман и вышла в подъезд, не оглядываясь.
Дорога до хостела была самым страшным испытанием в её жизни. Москва, всегда такая яркая, шумная, полная скрытых энергий, намёков, шепотов асфальта и стен, вдруг стала... плоской. Безжизненной. Рекламные вывески были просто цветными пятнами. Шум машин — монотонным, раздражающим гулом. Она не чувствовала привычного дыхания города, не видела мелькающих, разноцветных аур прохожих, не слышала шёпота духов в ветре.
Она шла по абсолютно чужому, бездушному миру. Её внутренний компас, её чутьё, её связь с потусторонним — всё сломалось. Она была слепой и глухой в том мире, где всегда всё видела и слышала. Одинокая, хрупкая, обычная девушка в толпе.
Она заперлась в своей комнате. Первым делом — механически, по привычке — она достала конверт и пересчитала деньги. Семь тысяч. Она открыла свой финансовый блокнот и сделала запись, её почерк был неровным, неуверенным: «Приход: +7000р от Кирилла. Расход: 1700. Итог: 84500р.»
Цифры не вызывали ни радости, ни удовлетворения. Они были просто цифрами. Безмолвными и пустыми. Но сейчас она бы очень хотела оказаться подальше от людей. Быть одной и не слышать голоса за стеной.
Потом она подошла к полке, где стояла её Книга Теней. Она медленно, почти с боязнью, положила на неё ладонь. Раньше она чувствовала лёгкую вибрацию, исходящее тепло, знала, что страницы откликнутся на её прикосновение, подскажут, помогут.
Сейчас это был просто потрёпанный блокнот в кожаной обложке. Мёртвый груз. Молчаливый, как и она.
Она опустилась на кровать и уставилась в стену. Внутри была тишина. Та самая, за которую она боролась для Кирилла. Но для неё это была тишина смерти. Она — Огнея, седьмая в роду, наследница силы и знания, — стала обычной. Хрупкой, беззащитной, одинокой в огромном, вдруг ставшем враждебным, городе.
Она сжала кулаки, но не почувствовала привычной уверенности, наполнявшей её прежде. Только холодный, острый уголок металла в кармане куртки — тот самый, что она привезла с кладбища. Единственный трофей.
Настоящая битва, возможно, только начиналась. А её главное оружие было утеряно. И она не знала, когда и... вернётся ли оно.
Вечер. В комнате хостела пахло пылью, сушёной полынью и тишиной. Не той, мирной, что бывает в лесу, а густой, давящей, оставшейся после битвы. Алёна сидела на полу, методично перебирая содержимое своего армейского рюкзака.
Один за другим она доставала свёртки, проверяла завязки, пересчитывала оставшееся. Вот соль, почти вся ушла на круг. Вот пустой пузырёк от освящённой воды. Вот мешочек с углём — половина. Она открыла блокнот и аккуратным, безжизненным почерком внесла записи: «Соль — 200 гр. Уголь — 1 меш. Полынь — 3 щепотки». Рука не дрожала. Движения были выверенными, почти механическими. Так, наверное, работают сапёры после подрыва — осторожно, не думая ни о чём, кроме следующего шага.
*А ещё у мамы те корни заказаны...* — мелькнула мысль, чужая и далёкая, будто из другой жизни. *Надо будет написать, что пока не надо.*
Всё было разложено по стопкам, рассортировано, учтено. Порядок, единственное, что оставалось от её прежней жизни. И тогда её пальцы наткнулись на него, завёрнутого в платок, в самом низу рюкзака. Зелёный желудь.
Она медленно развернула ткань. Холодный, гладкий, невероятно плотный. Она взяла его в ладонь, и в ту же секунду её кольнуло — резко, отчётливо. По телу пробежала знакомая, обжигающая резь, та самая, что предвещала пробуждение силы.
Воздух застыл в её лёгких, забытый быть выдохнутым. Сердце ёкнуло, рванувшись вперёд, к призрачной, ослепительной надежде. *Вернулось?*
Взгляд упал на ладонь. Не на желудь, а на кожу под ним. На свежий, ещё розовый шрам от ритуала. Она просто неудачно нажала, и острая кромка раны отозвалась болью. Просто боль. Обычная, физическая.
Надежда растаяла, не успев согреть, оставив во рту вкус пепла. Силы не было. Была только пустота.
Она ещё секунду сидела неподвижно, сжимая в руке холодный камень-желудь, потом медленно выдохнула. Поставила его на тумбочку.
— Ну что же... — беззвучно прошептали её губы.
Она потянулась к рюкзаку и достала оттуда толстый, зачитанный учебник по криминалистике. Раскрыла его на заложенной закладкой странице — той самой, на которой остановилась ещё в Малиновом Ключе, собирая вещи в Москву. Она провела пальцами по мелкому шрифту, вглядываясь в схемы и определения. Мир магии для неё закрылся. Но остался другой. И в нём тоже нужно было как-то жить.
Она сделала глубокий вдох и начала читать.
Глава 5. Без голоса и без сил
Первый день после кладбища Алёна провела, не вставая с кровати. Она лежала на спине, уставившись в потолок, где трещины образовывали причудливые узоры. Раньше, если бы она захотела, могла бы прочесть в них знаки — предсказания, намёк на грядущие события. Теперь это была просто потрескавшаяся штукатурка.
Тишина.
Она была не снаружи, а внутри. Глубокая, оглушающая, как в погребе. Раньше мир звучал для неё симфонией. Теперь её сознание поместили в звуконепроницаемый стеклянный шар. За окном гудел огромный город, а она лежала в абсолютной, мёртвой немоте.
Вечером голод заставил её подняться. Механически, почти не глядя, она достала конверт и пересчитала деньги. Пальцы скользили по купюрам, не ощущая их ценности. 84 500. До цели — 35 500. За хостел надо платить.
Мысль о необходимости подойти к стойке, попытаться объясниться жестами или, ещё унизительнее, написать записку, спровоцировала приступ тошнотворной паники. Она представила взгляд администраторши — любопытный, брезгливый, сверху вниз.
Нет. Не могу.
Она подождала, пока из-за стойки не донёсся запах свежезаваренного чая и щелчок включённого телевизора. Крадучись, как вор, она выскользнула из комнаты. Быстро пересекла холл, поставила на стойку конверт с деньгами и своей фамилией, нацарапанной на уголке, и так же быстро ретировалась, не поднимая глаз.
Прижавшись спиной к своей двери, она слушала, как гулко стучит её собственное сердце. Не от страха, а от жгучего, сковывающего стыда. От осознания собственной немоты и беспомощности.
