Это была не просто расправа. Это была истерика. Сначала он разделался с жертвой, а потом, в припадке слепой ярости, обрушился на все вокруг, круша и ломая, не в силах смириться с неудачей.
В этот самый момент она спиной, кожей, всем своим существом ощутила тяжелый, пристальный взгляд. Чей-то ненавидящий, злобный взор, упершийся ей в затылок. Где-то наверху, на голой ветке, с резким, раздирающим тишину звуком каркнул ворон. Он с шумом взметнул крыльями, сбивая с редких, жёлтых листьев тяжелые капли влаги.
Чистый, животный ужас, холодный как сталь и острый как бритва, вонзился ей в позвоночник и сковал тело на несколько бесконечных секунд. Паралич. Дыхание остановилось.
А потом… Потом инстинкт самосохранения, древний и неумолимый, пересилил все. Она резко развернулась и бросилась бежать, не оглядываясь, не думая, подчиняясь одному-единственному приказу, выжженному в подкорке: «БЕГИ!»
Адреналин ударил в кровь, превратив тело в единый спазмированный мускул. Она не бежала — ее вышвыривало с поляны невидимой силой, швыряло сквозь частокол деревьев. Ветки хлестали по лицу, царапая кожу до крови, цеплялись за куртку, словно костлявые пальцы, пытающиеся удержать, не отпустить. Темнота была живой, враждебной, она обволакивала, слепила, путала ноги.
И тогда корень. Черный, скользкий, предательски вывернувшийся из тени прямо под ступней. Она полетела вперёд, не успев даже вскрикнуть. Грудь и живот ударились о мокрую, холодную землю, выбивая воздух. Колено пронзила острая, жгучая боль. Но страх был сильнее. Вскочила, не чувствуя ничего, кроме всепоглощающей потребности бежать, отползать, убираться прочь.
Она не бежала — она пробивалась сквозь чащу, спотыкаясь о невидимые кочки, задыхаясь, слыша за спиной только бешеную дробь собственного сердца и этот проклятый, пронзительный каркающий звук, который теперь казался совсем близким, прямо над ухом.
Луч фонаря, ее единственная нить к реальности, бешено скакал по стволам, выхватывая на мгновение искривленные сучья, которые тут же превращались в протянутые руки, пасти, тени, рожденные паникой. Они шевелились, тянулись к ней из темноты. Каждую секунду она ждала, что из этой черноты сейчас вырвется что-то настоящее, схватит за плечо, вцепится в волосы, опрокинет на землю. Она не оборачивалась. Не смела. Оборачиваться — значит увидеть. Увидеть — значит умереть. Разум, отключив все лишнее, твердил одно: «Вперёд. Только вперёд».
И вот, сквозь разрывы в частоколе стволов, впереди — огни. Сначала один, потом другой, потом целая россыпь. Желтые, далекие, прекрасные огни цивилизации. Она вывалилась из леса на асфальт, едва не угодив под колеса проезжавшей иномарки. Резкий, пронзительный сигнал оглушил ее, врезался в сознание. Она остановилась, опершись руками о колени, тело выгнулось в немом, беззвучном крике. Легкие горели, выплевывая наружу клубы пара, каждый вдох обжигал горло.
Машина, чуть не сбившая ее, была такси. Свобода. Спасение. Она, все еще не выпрямляясь, сделала шаг к ней, беспомощно помахала рукой.
— Пос-стойте… — из горла вырвался лишь хриплый, сорванный шепот.
Фары на мгновение осветили ее, слепя, а затем машина, не сбавляя хода, плавно объехала ее и растворилась в ночи. Не остановилась.
И только тогда, в тусклом свете уличного фонаря, она увидела себя. Увидела то, что увидел водитель. Штаны по колено были в черной, липкой жиже, куртка в грязи и каких-то темных разводах. Руки в ссадинах, исцарапаны, из одной сочилась кровь, смешиваясь с землей. Волосы выбились из кос, на лице — маска из грязи и слез. Она выглядела как сумасшедшая. Как жертва. Как никто.
С отвращением, от которого свело желудок, и новой дрожью, на этот раз — стыда, она с силой стянула с себя куртку и швырнула ее на асфальт. Осталась в темной водолазке, которая тут же оледенела от ночного холода. Она заметила на тротуаре большую, грязную лужу, отражавшую огни фонаря. Присев на корточки, с трудом, горстями, стала умывать лицо. Ледяная вода обжигала кожу, смывая грязь, но не страх. Не ощущение скверны, что въелось глубже кожи.
Подняв с асфальта брошенную куртку, она принялась ее рукавом, словно тряпкой, механически, без всякой надежды, оттирать самые заметные пятна на штанах и берцах. Ткань превратилась в мокрую, грязную, холодную массу. Чувство полной утраты достоинства, унизительной беспомощности, сдавило горло.
С этим чувством она побрела к одинокой остановке в сотне метров и через приложение вызвала новое такси. Десять минут ожидания под прозрачным колпаком павильона показались вечностью. Она стояла, вжавшись спиной в холодное стекло, и вглядывалась в темноту за пределами круга света, ожидая, что вот-вот из нее медленно, неспешно выступит ОН. Прямо сейчас. Начнет рисовать на асфальте кровью свои руны. Проведет свой ритуал. Здесь.
Такси приехало. Водитель, мужчина лет пятидесяти с усталым, обветренным лицом, скептически оглядел ее с ног до головы через опущенное стекло. Поморщился, вздохнул, но кивком показал садиться на заднее сиденье. Дорога до хостела прошла в гробовом, давящем молчании. Она сидела, прижавшись к дверце, и чувствовала на себе его взгляд в зеркало заднего вида.
Она расплатилась наличными, не дожидаясь сдачи, выскочила из машины и почти вбежала в хостел. В спину ей донесся встревоженный голос Кати, дежурной администраторши:
— Алён? Это ты? Господи, что случилось? Тебе помощь нужна?
Алёна не ответила. Не обернулась. Она влетела в свою комнату, захлопнула дверь с такой силой, что звонко хлопнула дверца шкафа, и повернула ключ, дважды проверив, защелкнулся ли замок. Первым делом бросилась к окну, дернула ручку — закрыто. Затем захлопнула и маленькую форточку, до конца, до щелчка. И только тогда, прислонившись лбом к холодному стеклу, позволила себе дрожать всем телом.
Дверь была заперта, окно закрыто. Но это не приносило облегчения. Стены хостела, обычно такие надежные, сейчас казались картонными, хлипкими. Воздух в комнате был спертым и холодным, словно вымороженным изнутри. Алёна стояла, прислонившись лбом к косяку двери, и вся дрожала — мелкой, частой, неконтролируемой дрожью, исходящей из самого нутра. Это был страх не ума, а плоти. Древний, животный ужас, который сдирал с нее тонкий налет цивилизации, обнажая беззащитное существо, загнанное в угол.
Она действовала на автопилоте, движимая инстинктами, вбитыми в подкорку с детства. Подошла к кровати, схватила свой армейский рюкзак, с силой вытряхнула его содержимое на стол. Все ее скромные сокровища покатились и рассыпались с глухим стуком: холщовые мешочки, перевязанные бечевкой, пучки засушенных трав, от которых пахло летним лугом и горькой пылью, маленькие склянки с затертыми этикетками, несколько восковых свечей разной длины.
Она взяла первую попавшуюся свечу — короткий, оплывший огарок. Рука дрожала так, что она с трудом зажгла и поднесла спичку. Пламя вырвалось наружу, осветив ее бледное, испачканное лицо. Она поставила свечу на стол, и ее свет бросил на стену гигантскую, неспокойную тень, которая замерцала в такт ее прерывистому дыханию.
Потом взяла пачку соли. Крупные белые кристаллы хрустели под пальцами. Она насыпала толстую, неровную белую линию на подоконник, словно возводя миниатюрную стену. Соль сыпалась на пол, но ей было все равно. Потом — вторая линия, у самого порога комнаты. Преграда для всего чужого, нечистого.
— Солью ограждаюсь… — прошептала она, но слова не имели веса. Они были пустыми, как шелест сухих листьев. В них не было силы. Не было веры.
Она принялась набивать мешочки. Полынь — ее горький, терпкий аромат ударил в нос, напоминая о бабушкиной бане. Чертополох — колючий, неприступный. Она запихивала травы внутрь, затягивала бечевку, и относила каждый мешочек в угол комнаты. Вжимала их ладонью в стык обоев, вдавливала в плинтус, будто пытаясь вмуровать их в саму структуру этого места, сделать частью защиты.
— …зельем защищаюсь… — снова шепот. Тихий, безнадежный.
Затем — свечи. Четыре восковых столбика. Она расставила их по углам воображаемого квадрата на полу, создавая магический круг. Зажигала одну за другой. Пламя вытянулось, заколыхалось, отбрасывая на стены четверо танцующих, уродливых теней. Комната наполнилась тёплым, дрожащим светом и запахом горящего воска.
Алёна опустилась на колени в центр этого круга. Вжала ладони в колени, чтобы они не тряслись. Сомкнула веки.
— …ни духу злому, ни лиху недоброму ходу нету сюда.
Тишина.
Она сидела так, и сквозь сомкнутые веки видела тусклое свечение сквозь кожу. И понимала. С абсолютной, обескураживающей ясностью.
Это просто театр.
Без Силы Рода, без пробужденной крови, бегущей по венам, все это было не более чем бутафорией. Соль — просто минерал. Травы — просто сухие растения. Свечи — просто воск и фитиль. Максимум, на что они были способны, — оградить от сглаза какой-нибудь деревенской сплетницы, случайно бросившей дурной взгляд. Не от этого. Не от того, что пришло за ней. Это был не ритуал. Это был жест абсолютной, детской беспомощности. Крик в пустоту.
Она открыла глаза и тут же отвела взгляд от окна. Черный квадрат за стеклом был живым. Он дышал, пульсировал, вглядывался в нее. Эта тьма пугала до оцепенения, до тошноты. Она сидела, боясь закрыть глаза, боясь открыть их шире, вслушиваясь в каждый скрип за дверью, в каждый шорох в водопроводных трубах.
И вот, одна из свечей — тот самый короткий огарок в дальнем углу — затрепетала. Пламя дернулось, съежилось, стало маленьким и синим, и наконец погасло, выпустив в неподвижный воздух тонкую, едкую струйку дымы.
Алёна вздрогнула, оторвав взгляд от окна. Ее сердце пропустило удар. Медленно, словно во сне, она потянулась к соседней свече, к спичкам, лежавшим рядом. Щелчок. Огонёк вспыхнул, осветив её бледные пальцы, и…
В комнате задул ВЕТЕР.
Резкий, ледяной, не имеющий источника порыв, пришедший из ниоткуда. Он пронесся по комнате, заставив взметнуться бумажки на столе.
Пламя трех оставшихся свечей взревело, вытянулось в неестественно высокие, тонкие желтые языки, почти до потолка, осветив комнату на мгновение ослепительно-ярким, болезненным светом. И разом — погасло. Словно невидимая гигантская ладонь раздавила их, задула одним махом. Комната погрузилась в густую, почти осязаемую тьму, нарушаемую лишь тусклым отсветом фонарей с улицы, бросающим на пол бледные, искаженные прямоугольники.
В наступившей полной, оглушительной тишине, раздался стук.
Чёткий. Металлический. Однократный. Прямо в стекло.
Алёна сжалась в комок на полу, вжавшись в линолеум. Ее дыхание остановилось. Всё внутри замерло.
С сухим, механическим щелчком, РУЧКА на окне ПОВЕРНУЛАСЬ сама по себе. Рама с резким скрипом отъехала на несколько сантиметров, впуская внутрь волну ледяного ночного воздуха.
В черном проёме, на подоконнике, освещённый лишь больными отсветами мегаполиса, сидел ВОРОН. Он был огромным, неестественно крупным. Его оперение было не просто чёрным, а воронёным, матовым, поглощающим свет. И глаза… Его глаза полыхали тусклым, насыщенным красным светом, как два раскаленных уголька, вставленных в череп птицы. В его клюве, блестящем и остром, он держал свернутый в плотную трубочку кусок чего-то тёмного.
Птица медленно повернула голову, ее алые глаза-угли уперлись прямо в Алёну, сидевшую на полу. Она широко раскрыла клюв.
И каркнула.
Звук был не птичьим. Он был похож на скрежет железа по стеклу, на сухой, костлявый кашель. Он разрезал тишину, отдаваясь болью в ушах.
Ворон резко встряхнул головой и разжал клюв. Сверток с глухим, мягким, неприятно живым шлепком упал на пол в центр комнаты. Птица, не издав больше ни звука, просто оттолкнулась от подоконника и бесшумно растворилась в ночи, словно ее и не было.
Алёна вскочила как ошпаренная. Она бросилась к окну, с силой захлопнула раму, дрожащими пальцами повернула ручку, услышав спасительный щелчок замка. Она отшатнулась от окна, наткнулась на кровать, схватила первое, что попалось под руку — тяжелое шерстяное одеяло — и, отбежав в самый дальний, самый темный угол у двери, сжалась там на полу. Она накрылась одеялом с головой, создав душную, тёмную капсулу, где не было ничего, кроме ее собственного прерывистого дыхания и бешеного стука сердца. Она заткнула уши пальцами, зажмурила глаза так сильно, что перед ними поплыли разноцветные круги. Она пыталась стать невидимой. Неслышимой. Перестать существовать.
И так, в полной тьме, трясясь от холода и всепоглощающего ужаса, она и просидела, пока сознание не отключилось, не в силах больше выносить чудовищное напряжение.
Оно вернулось к ней нехотя, пробиваясь сквозь ватную толщу кошмара. Во сне за ней гнались окровавленные ветви, их гибкие, острые кончики скребли по спине, а земля уходила из-под ног, превращаясь в зыбкую, красную трясину. Она дёрнулась, пытаясь увернуться, и больно стукнулась головой о стену.
Реальность вломилась ледяным ударом. Очнувшись на холодном линолеуме, она почувствовала, как все тело затекло и окоченело. Каждый мускул ныл, суставы скрипели. Холод, впитавшийся за ночь в кости, заставлял зубы выбивать дробь. Она лежала, укрытая сбитым, промозглым одеялом, и несколько секунд тупо смотрела в серый потолок, пока память не обрушилась на нее всем своим весом.
Ночь. Лес. Поляна. Ворон.
Она с трудом поднялась, опираясь о стену. Ноги были ватными, подкашивались. Комната тонула в предрассветных сумерках, все предметы были размыты, лишены цвета. И тогда ее взгляд упал на пол, в метре от того места, где она сидела.
Свёрток.
Тот самый. Тёмный, не бумажный, а плотный, кожистый, свернутый в тугую трубочку. Он лежал там, где упал, — молчаливый свидетель ночного кошмара.
Алёна медленно, как лунатик, подошла к нему. Колени дрожали. Она наклонилась, и острый, звериный запах старой кожи, смешанный с чем-то сладковато-гнилостным, ударил ей в нос. Пальцы коснулись поверхности. Кожа была грубой, жесткой, словно снятая со старого, высохшего животного. Или. Холодной.
Она подняла его. Развернула дрожащими руками.
На внутренней стороне, выжженные или начертанные чем-то тёмным, почти чёрным, были слова. Буквы — угловатые, неровные, с подтёками — будто бы выцарапаны когтем.
Она прочитала. Сначала про себя, потом шепотом, заставляя мозг воспринять смысл.
«Спасибо, что показала мне место силы, ведьма без сил! Ха-ха! Но вижу, тебе оно тоже не помогло! А я помогу. В следующее новолуние ты будешь моей восьмой! До встречи!»
Словно по её жилам влили жидкий свинец. Дрожь прокатилась волной, с такой нечеловеческой силой, что кусок кожи выскользнул из онемевших пальцев и с мягким, кошмарным шлепком упал на пол. Она отшатнулась от него, как от раскаленного железа, спина ударилась о стену. Тело, не слушаясь, сползло вниз по стене, и она снова сжалась на полу, вдавливая ладони в виски, обхватив голову руками, пытаясь выдавить из себя этот ужас.
Восьмая.
Даже там, на Даниловском кладбище, когда она стояла на грани жизни и смерти, уничтожая Манускрипт, ей не было так страшно. Потому что с ней тогда была ее Сила. Ее воля, ее дар, ее связь с Родом. Теперь… теперь была только эта всепоглощающая, унизительная, тотальная беспомощность. Она была пустой скорлупой. Мишенью.
