По её обнажённой коже, поверх старых следов недельных ран, которые теперь выглядели не как язвы, а как роскошные, серебристые шрамы-царапины, проскользила прохладная капля, упавшая с ветки дерева. И в её прикосновении был смысл: «Ты меня разбудила. Не своей мольбой, а тишиной. Ты стала тише моего сна. Ты опустошилась так, что эхо твоих шагов опережало тебя. Мне интересно… Пустой сосуд громче полного. Он станет хранилищем того, чего я лишён.»
— Хранилищем чего?
Тень её собственного тела, упавшая на снег, шелохнулась без её воли, и тень прошептала: «Ты сама выбрала…»
— Почему ты ответил мне, а не другим… я же не первая к тебе пришла?
Она вдохнула полной грудью, и воздух, кристально чистый и холодный, принёс с собой ответ: «Стала пустой… и мёртвой… чтобы быть полной и… живой. Ты была как я…, но я не могу стать такой, какой станешь ты… мне хочется понять.»
— Что понять?
Она выдохнула, и облако пара, вырвавшееся из её губ, не рассеялось, а вернулось к ней, беззвучное, но с внятными словами: «Понять, какого это. зачем… ощутить через тебя.»
— Кто ты?
Тень от пролетевшей где-то высоко птицы скользнула по снегу и донесла до неё лёгкий шёпот: «А кто ты?»
— Я… человек.
Снег громко скрипнул под её ногой, и скрип сложился в фразу: «Я… дерево.»
— Нет… — покачала головой Алёна. — Ты понял, про что я спрашиваю.
И тут её собственный голос, будто вернувшийся из долгого путешествия, отозвался эхом в её же ушах: «Ты похожа на человека…, а я на дерево… так кто ты?»
Она растерялась. — Я… я не понимаю.
«Ты поймёшь», — раздалось прямо в голове, тихо и уверенно.
И тут же, будто в подтверждение, в сознании возник чёткий, неумолимый вопрос: «Что было там. в овраге. у костра?»
Алёна вспомнила. Ярко, до дрожи. Как она взяла в руку красный, пылающий от жара уголь. И тут же, прямо сейчас, её ладонь пронзила знакомая, обжигающая боль. Она закричала, инстинктивно отдернув руку и со страхом посмотрев на неё. Ладонь была чистой, невредимой. Боль медленно угасала, словно эхо.
Сломанная ветка дуба, та самая, что только что была в её груди, плавно наклонилась и коснулась её щеки прохладным, упругим зелёным листом. Алёна посмотрела туда, куда совсем недавно бросила обломок этой ветки — он лежал там, в грязном, подтаявшем снегу, мёртвый и никому не нужный. Она физически ощутила интерес того, кто вернул ей жизнь… живой, почти осязаемый интерес к её боли…
— Ты… — начала говорить она, но её голос замер, не разнёсся по лесу, оставшись тяжёлым комком на языке, и она даже ощутила его вкус — вкус молчания и тайны.
А потом этот вкус передал ей новые слова, лёгкие, как пух: «Иди… у тебя есть дела. Мы ещё успеем поговорить, девочка».
Она постояла секунду, затем медленно и глубоко поклонилась молодому дубу, этому вместилищу неизвестного. — Спасибо… — искренне, без тени подобострастия, сказала девочка неизвестному… жившему в вечно молодом дереве.
Она не просто подняла их. Она схватила. Пальцы сомкнулись на потрёпанном переплёте «Родника», на рукояти ножа, на твёрдой глади зелёного желудя с такой силой, словно это были не предметы, а якоря, державшие её в этой реальности. Мурашки пробежали по коже — но это были уже не мурашки холода, а щекочущие разряды энергии. И побежала.
Не чувствуя под собой земли, а лишь пружинящий упругий воздух; каждый шаг отдавался в мускулах не болью, а ликующим звоном.
Подбежав к лагерю, она, не сбавляя темпа, метнулась к старой сосне, под чьи корни был засунут пакет с новой одеждой. Достала его, и её пальцы, уверенные и быстрые, разорвали стретч-плёнку. Вещи, которых она не касалась. На которых не могло быть её отпечатков…, а значит, и следов колдовства маньяка. Чистый лист.
Тело слушалось беспрекословно, каждая мышца, каждый сустав. Достав вещи, она вдруг остановилась и посмотрела на своё тело. На грязь, въевшуюся в кожу, на сажу от костра, на старые, затянувшиеся, но всё ещё видные шрамы от недавнего обряда. Это было прошлое. Его нужно было смыть.
Она развернулась и быстрыми шагами подошла к ручью. Ей нужно было смыть с себя не грязь, а след старой, сломанной жизни. Ту, что умерла у корней дуба.
Не колеблясь, наступила ногой на тонкую корочку льда у берега. Хруст, и нога по щиколотку утонула в ледяной, почти обжигающей воде. Она не вздрогнула. Наклонилась, зачерпнула пригоршню воды и с силой провела ею по лицу, по шее, по плечам. Смывала грязь, пепел, память о слабости. Вода стекала ручьями, оставляя по пути мурашки, но не холод, а ощущение чистоты.
Пальцы скользнули по длинному, тонкому шраму на предплечье — тому самому, в виде перечёркнутого глаза. И он отозвался. Не просто памятью, а настоящей, режущей болью, острой и яркой, словно лезвие собственного ритуального ножа впивалось в её плоть только что. Она поджалась, шипя сквозь зубы.
И тут же, как удар хлыстом, в памяти всплыли слова: «Я высеку каждую твою боль, каждый страх, каждый миг отчаяния в граните твоего существа.»
И ей стало страшно. Леденящий, глубокий ужас перед той ценой, которую она согласилась платить вечно.
Но следом, как ответ этому страху, из самых потаённых уголков души поднялась другая, куда более мощная волна. Она вспомнила, почему она здесь оказалась. Вспомнила того, кто испортил её жизнь! Кто заставил её бояться! Кто доставил столько боли, которая теперь, по иронии судьбы, никогда не утихнет!
Злость. Чистая, концентрированная ярость. Жажда мести.
Она резко вытерла лицо ладонью, смахнув воду и последние сомнения. Уверенной, быстрой походкой подошла к развёрнутому пакету. Чёрные практичные штаны, тёмная кофта, чёрная же куртка. Она одевалась быстро, без суеты, каждое движение — точное и выверенное. Потом натянула берцы, шнурки затянула тугими узлами.
Встала во весь рост. Капли ледяной воды, стекавшие с её распущенных волос, замерзали на лету, словно её кожа излучала холод, которого не было в воздухе. Новое платье мести было на ней.
Она присела на корточки и указательным пальцем, будто пером, вывела на снегу простой, но ёмкий символ — руну огня. И направила в неё ту самую, только что обретённую силу. Небольшую струйку, пробу.
Снег под руной зашипел и побелел, превращаясь в воду. Вода тут же вскипела и исчезла облачком пара. Жёлтая, пожухлая трава под ней высохла, закурчавилась и с треском вспыхнула коротким, яростным пламенем, обнажив под собой небольшой участок растрескавшейся, чёрной земли.
Алёна подняла голову. В её зелёных глазах, таких же ярких, как лист у того молодого дуба, горел теперь не страх, а холодный, уверенный огонь.
— Скоро мы встретимся… колдун… — её голос прозвучал тихо, но в нём была сталь. — Ты оставил на дубе столько следов…, а я стала его памятью. Теперь я не просто помню. Я — то место, где твои поступки хранятся вечно.
Она мысленно перелистнула страницы своего нового, вечного альбома боли. Убитые полицейские, выложенные кругом. Крик и удар Ивана. Отрезанная голова в хостеле. Каждый образ отзывался в ней не просто памятью, а живым, острым уколом. И эти уколы были топливом.
— И моя месть за страх… — она выдохнула, и её дыхание уже не было облачком, а казалось, обжигало воздух. — И месть моя будет страшна!
___________________________________________________________________________Пять путей. Пять форм вечного рабства. Путь Тени, Проводника, Эха, Отражения… Алёна выбрала Путь Памяти. А какой путь выбрали бы вы, чтобы выжить?
Ждём вас в комментариях! Спасибо, что читаете нас! + БОНУС — Арт Алёны! https://author.today/work/493710?c=35758548&th=35758548
Воздух в Битцевском парке был холодным и прозрачным. Но здесь, у подножия дуба-великана, он густел, становился тяжёлым и прокисшим от старого ужаса. Полиция давно сняла ленту, увезла вещдоки, но самое главное — след — забрать не смогла. Густой, как патока. Тёмный, как дёготь.
Всего несколько недель назад она стояла здесь обессиленная, немая, добывая информацию лишь внимательностью и логикой. Теперь её пальцы снова чувствовали дрожь энергии, а внутреннее зрение было острым, как лезвие «Жалезко». Алёна стояла неподвижно, кожей впитывая отголоски чужой мощи. Присутствие незнакомца ощущалось с пугающей ясностью. Оно было грубым, неотёсанным, вцепившимся в кору, въевшимся в землю.
— Ну, теперь я тебя найду! — тихие, но твёрдые слова растворились в лесной тишине.
Сбросив рюкзак, она достала «Жалезко» и маленький мешочек с солью. Очертив вокруг себя круг — не для защиты, а для фокусировки, — охотница приготовилась не расплескать себя, когда внутрь хлынет чужая агония.
Ритуал «Вскрытие памяти места»
Кончик ножа упёрся в землю у самых корней. — Покажи мне, — прошептала она.
Закрыв глаза, отпустила щит сознания и стала пустым сосудом.
И в неё хлынуло.
Страх. Чужой, липкий, холодный. Девушка. Она не понимала, что происходит, только знала, что сейчас умрёт. (Мама, я не хочу…)
Ликование. Горячее, пьянящее, порочное. Он. Он чувствовал, как сила вот-вот хлынет в него, как он станет богом. (Да! Ещё! Вся моя!)
Боль. Острая, режущая, живая. Лезвие входило в плоть, выводило узор. Не руны — каракули. Крики сливались в один непрерывный визг. (Почему ты не молчишь?! — его мысль, яростная и нетерпеливая.)
Смерть. Тихое, холодное сползание в никуда. Одинокий выдох.
Ярость. Слепая, истеричная. Ритуал не сработал. Сила ускользнула. (Почему?! Я всё сделал по инструкции!) Он бил кулаками по дереву, вгрызался в землю ногтями, рычал от бессилия.
Алёна держалась. Её тело проживало всё это заново. Мурашки бежали по коже от чужого страха. Грудь распирало от чужого торжества. По её рукам и ногам расходились волны чужой боли, жгучие и острые, будто по коже водили раскалёнными иглами. А в висках гудел молот чужой ярости.
«Держись. Это всего лишь память. Как шрамы. Они на поверхности, но не внутри.»
С глубоким, дрожащим вдохом она заставила себя сфокусироваться. Смешать боль жертвы и ярость палача в единый клубок. Свить из них нить.
Ритуал «Путеводная нить»
Проведя «Жалезком» по земле, она начертала комбинацию: ? ПУТЬ + ? ГЛАС + v ВНУТРЬ
— Веди меня к источнику этой скверны, — её голос, усиленный руной, прозвучал как удар колокола. — Покажи дорогу к тому, кто это совершил.
Нить из боли и ярости дрогнула, натянулась и рванула на юг — чёткий, неумолимый вектор, вонзившийся ей прямо в лоб. Бутово. Она знала направление.
Теперь — скрыться. Быстро начертав на внутренней стороне предплечья новую комбинацию:) (ЛИК + ? ЗАПРЕТ + — ЕДВА, она провела рукой по символам.
— Стань тенью. Стань ветром. Пусть его взгляд скользит мимо, — шёпотом приказала Алёна, и её собственная сила сжалась, скукожилась, стала невидимой даже для самого чуткого магического слуха.
Встав и отряхивая колени, она почувствовала, как тело ноет, а в ушах стоит звон. Но на лице застыла жёсткая, холодная улыбка.
Охотник шёл по следу.
Выйдя из леса, она столкнулась с городским шумом, обрушившимся на неё — грубым, металлическим, лишённым оттенков. Парк остался позади, островком дикой памяти в море асфальта. Рука сама потянулась к карману, но там была только дыра. Ни кошелька, ни мелочи. Ничего.
На метро не доехать. Пешком до Бутова? Сутки? Нет.
Ноги сами понесли её вдоль улицы, глаза выискивали вывески с едой. Не голод гнал её, а холодный расчёт. Нужны были деньги. Хотя бы на проезд.
Первое кафе. Пафосное, с тёмными стёклами. Она подошла к бармену, парню с идеальной укладкой. — Извините, мне бы подработать… могу посуду помыть, полы… Он окинул её взглядом — поношенная куртка, запах костра из парка — и брезгливо сморщился. — У нас штатный персонал. Не надо.
Вторая попытка, закусочная у метро. Повар в заляпанном фартуке, не отрываясь от котла, буркнул: — Некогда с тобой возиться. Вон, безработных полно.
Третья дверь, маленький бистро. Девушка-официантка, выглядевшая уставше её, лишь беспомощно вздохнула: — Хозяина нет, я сама на побегушках.
Отчаяние начинало подступать комом к горлу. Она чувствовала тот самый след, тянувший на юг, и знала, что каждый потерянный час отдаляет её от цели. С глубоким вдохом она зашла в четвёртое заведение — скромную столовую «У Галины». Воздух пах борщом и тёплым хлебом.
За стойкой стояла женщина лет пятидесяти, с усталым, но добрым лицом, вытирая руки о полотенце.
— Хозяйка? — голос Алёны сорвался на хрип. — Можно к вам… на подработку? Могу помыть всё, что угодно. Деньги украли… надо на проезд домой добраться. Отработаю.
Женщина, Галя, внимательно посмотрела на неё. Не на куртку, а в глаза. — Сама вижу, помощь не помешала бы, — вздохнула она. — Всё одна да одна. Ладно, бери ведро и тряпку. Зал и кухня. Особенно кухня — там мой мужик неделю хозяйничал, пока я к сестре ездила.
Алёна работала яростно, под пристальным взглядом Гали. Та сначала смотрела с подозрением, но, увидев, с каким исступлением незнакомка отдраивает плиту, лишь покачала головой и ушла в зал. Монотонные движения — протереть стол, вымыть тарелки до скрипа, отскрести пригоревший жир — успокаивали дрожь в руках. Работа шла с исступлением, смывая грязь не только с поверхностей, но и с собственной души. С каждым движением тряпки будто стирались остатки чужой боли, впитанной в парке.
Через несколько часов Галя обошла влажные, блестящие зал и кухню. — Ну, родная, ты меня спасла, — в её голосе звучала искренняя благодарность. Она сунула Алёне в руку три хрустящие тысячи. — Это тебе. Иди ужинай сначала.
Она накормила её тарелкой горячего борща с пампушкой и налила крепкого чаю. Пока Алёна ела, хозяйка собрала ей в пакет банку кофе и несколько пирожков. — Бери, у них срок заканчивается, всё равно выброшу. Не пропадать же добру.
Было десять вечера. В кармане лежали деньги, в руках — еда. Небольшая, но победа. Выйдя на улицу, она сжала в кулаке купюры и пошла к метро. Охота продолжалась.
Конец ноября в Москве — это не романтика первого снега, а сырая, пронизывающая до костей стужа. Ветер гулял между панельными гигантами, срывая с крыш последние мокрые листья. Алёна сидела в деревянном домике на детской площадке, поджав под себя онемевшие ноги. Дерево промерзло насквозь, и холодный сквозняк проникал сквозь щели, заставляя её ежиться. В кармане лежали последние тёплые пирожки из столовой, но есть она не решалась — жевание казалось ей неестественно громким в этой давящей тишине.
Время текло не часами, а сменой огней в окнах. В семь вечера зажглись первые лампы, к девяти в квартирах включили телевизоры, синие вспышки экранов мелькали, как светлячки. Она следила за одним окном на третьем этаже. Тёмным, мёртвым. Её внутренний компас, та самая магическая нить, упиралась прямо в него. Вероятно, он вернулся за деньгами и артефактами, чтобы исчезнуть. Глупость? Паника? Или уверенность, что его морок защитит? Она знала.
Ночь тянулась мучительно долго. Мороз сковал лицо ледяной маской, пальцы в тонких перчатках коченели. Чтобы не заснуть, она тихо перебирала в уме руны из бабушкиной книги, мысленно составляя комбинации. Это была её мантра, её защита от стужи и отчаяния.
