Но он не успел договорить. Острая, режущая боль, будто лезвие бритвы, пронзила и её собственный язык, заставив её вздрогнуть и сглотнуть солёную слюну. А изо рта колдуна раздался звонкий, мокрый щелчок, звук ломающегося хряща. Его крик превратился в булькающий, бессмысленный вой. Из перекошенного рта хлынула густая алая кровь, смешанная с тёмными, желеобразными кусками плоти. Он пытался кричать, но вместо языка у него в глотке беспомощно дёргался короткий, окровавленный отросток. В его глазах стоял немой, вселенский ужас осознания того, что его лишили дара речи навсегда.
Алёна, стиснув зубы против отголоска его боли, с силой воткнула иглу в место, обозначавшее рот на кукле. Звуки из его горла прекратились. Остался лишь хриплый, захлёбывающийся свист на вдохе и парализующий страх в его вытаращенных глазах.
Тени вокруг зашевелились с новой, жадной силой, почуяв близкую, желанную и беззащитную жертву. Они меняли форму — то вытягивались в тонкие, костлявые пальцы с длинными когтями, то сплетались в подобие голодных, безгубых пастей, то на миг обретали черты искажённых, страдальческих лиц. Все они, пульсируя, тянулись к колдуну.
— Теперь в тебе нет силы рода, — сказала Алёна, и её слова падали, как отполированные камни. — А значит, ты лишён последней защиты, что могла бы смягчить твою боль. Ты — голая, незащищённая рана перед ними.
Она взяла куклу, с силой сломала её пополам прямо в жестяной чаше, где лежал пепел от сожжённых фитилей, и чиркнула зажигалкой. Глиняные обломки, пропитанные кровью и воском, занялись тусклым, зловещим огнём, запахло палёной глиной и волосами. Она достала длинный, ржавый гвоздь от могильного креста и опустила его в тлеющую массу, наблюдая, как металл раскаляется докрасна.
Она не чувствовала больше ни усталости, ни сомнений. Лишь ледяную, яростную уверенность. Шёпот теней, их жалобы, проклятия и стоны звенели в её ушах, сливаясь в один нарастающий гул, который подпитывал её решимость.
Раскалённый докрасна гвоздь зашипел в ледяном воздухе. Она подошла к нему вплотную. Он забился в немой истерике, пытаясь отползти, но невидимые путы держали его на месте.
— Я открываю твой разум знаком Нави для душ убиенных тобой, — её голос был низким и звенящим, словно удар по стеклу. — Ключом из чуждого мира мёртвых!
Она прижала ладонь к его лбу, ощущая липкий, холодный пот, и быстрым, точным движением выжгла гвоздём на его коже руну «Открытие» — ?, похожую на расколотый на четыре части камень.
Тени дёрнулись и, словно стая пираний, вонзились в его голову. Он забился в немом крике, его тело свело мучительной судорогой, выгибая спину неестественной дугой. Даже сила ритуала не могла сдержать эти дикие конвульсии. Он дёргался и бился, словно его рвали на части изнутри за самые нервы. Алёна слышала в своей голове отголоски — обрывки криков его жертв, их последний ужас, их боль. И она торопилась, пока её не поглотило это чужее безумие.
Она грубо распорола ему ножом грязную кофту, обнажив бледную, покрытую мурашками грудную клетку. Раскалённый гвоздь с шипением и запахом палёной плоти коснулся кожи.
— Я отдаю твоё тело знаком Нави для душ убиенных тобой, — вывела она на его груди руну «Силы» — ?, но тут же, не отрывая гвоздя, перечеркнула её и превратила в руну «Пустоты» — 0 с трещиной. — Ключом из чуждого мира мёртвых!
Тени ринулись внутрь. Алёна ощутила, как её саму разрывают на части. Чужие когти впивались в её плечи, спину, рвали плоть до кости. Чужая агония выкручивала суставы, ломала рёбра. Она едва устояла на нога, опершись рукой о колено, и с силой, с хрипом выдохнула, прогоняя призрачные, но до жути реальные ощущения.
Дрожащей, но неотступной рукой она начертала на его животе последнюю комбинацию — «Души» — ?, «Распада» —… и «Заточения» — ?.
— Я отдаю твою душу знаком Нави для душ убиенных тобой! — крикнула она, и её голос сорвался, наполняясь чужими, перекошенными ужасом голосами. — Ключом из чуждого мира мёртвых!
Она подняла свой родовой нож, »Жалезко«. Лезвие холодно блеснуло в отсветах костра. В её висках застучало — это был не её страх, а отзвук его грядущей, вечной боли, предчувствие, вывернутое наизнанку.
— Ты не умрёшь! — прокричала она, вкладывая в слова всю свою волю и всю накопленную ненависть. — Ты не достоин смерти! Теперь до конца дней твою душу будут терзать те, кого ты убил, и она не сможет покинуть эту оболочку!
Она вонзила лезвие ему в живот, чуть ниже солнечного сплетения. И в её собственном теле вспыхнула ослепительная агония — та самая, что она видела в памяти места, та самая, что проживала его жертва. Острый, жгучий холод прошёл её насквозь, и на миг ей показалось, что это по её собственной коже выводят каракули лезвием. Она вскрикнула, коротко и хрипло, но не отступила, проталкивая клинок глубже сквозь спазмы собственных мышц, сквозь рвущийся наружу вопль, сквозь тошнотворный ужас содеянного.
— Сила твоя становится ядом! Память твоя становится пыткой! Жизнь твоя становится смертью! Да свершится!
Она с силой вытащила нож. Из раны на его животе не хлынула кровь. Плоть сомкнулась, оставив лишь тонкий белый шрам, будто заживший много лет назад. Но его тело затряслось с новой, нечеловеческой силой, глаза закатились, из горла вырывались беззвучные, хрипящие вопли. Он был здесь, но его разум и душа тонули в аду, который он создал для других.
Расплата накатывала на неё саму, неумолимая, как снежная лавина, готовая смять и погребсти под собой. Она чувствовала, как её покидают силы, как темнота сгущается на краях зрения. Мир поплыл перед глазами, звуки стали приглушёнными, словно из-под толстого слоя воды.
Проваливаясь в беспамятство, она не чувствовала ни радости, ни облегчения. Лишь тяжёлую, невыносимую, давящую на грудь тяжесть содеянного. Она не жалела. Но и не простила бы себя никогда.
И в нарастающем гуле небытия, готовом поглотить хрупкое мерцание её сознания, она услышала и поняла беззвучный шёпот, в котором читалось холодное, безмерное, почти научное любопытство:
«Неожиданно, девочка…не бойся, сегодня ты не умрёшь…и ничего не потеряешь»
А потом, сквозь толщу надвигающейся тьмы, пробился другой голос, земной, разорванный тревогой и болью, голос из другой, почти забытой жизни: — Алёна!
Очнулась она от настойчивых и не слишком нежных хлопков по щекам. По коже растекалась ледяная влага — он растирал её лицо снегом. В глазах всё плыло и двоилось. Она боялась пошевелиться, боялась проверить, что теперь с ней будет… Опять лишится сил, как тогда, на кладбище? Или случится что-то похуже, необратимое, как расплата за содеянное?
Она моргнула, и сквозь пелену проступило знакомое, до боли родное лицо — испуганное, напряжённое, с тёмными кругами под глазами. Иван. Увидев его, она бессознательно, слабо улыбнулась, а потом воспоминания нахлынули тяжёлой, грязной волной. Помойка. Свечи. Тени. Ритуал. Она резко дёрнулась, пытаясь сесть.
— Алёна… Боже правый… — его голос сорвался на хриплый шёпот, а пальцы, обхватывавшие её плечи, дрожали мелкой, неконтролируемой дрожью. — Как ты меня напугала! С тобой всё нормально? Дышишь? Рёбра целы?
— Вроде да… — Алёна медленно, как старушка, поднялась, села и, опершись на его руку, попробовала встать на ноги. Ноги подчинились, хоть и дрожали. Помимо всеобъемлющей усталости, выворачивающей наизнанку, и остаточной, приглушённой боли в животе, она не ощущала ничего плохого. Ни пустоты, ни разрыва. — Так откуда ты здесь?
— Потом расскажу, — он резко махнул рукой, отмахиваясь от вопроса. Его взгляд метнулся к неподвижной фигуре, лежавшей в центре закопчённого круга. — Скажи, что тут произошло? Я… я видел, сам не могу объяснить, что именно… Огонь от свечей — он был зелёным и вздымался до неба, словно тут горели огромные, масляные костры! А тени… Алёна, эти тени двигались! Я видел… — он замолчал, сглотнув, — …я видел, как ты воткнула нож в него. А сейчас… — Иван с недоверием тыкнул пальцем в сторону колдуна, — …у него нет даже следа от удара! Но я видел!
— И слава Богу, что это глухомань, — сипло выдохнула она. — Иначе тут бы уже МЧС и телевизор стояли. Это… то, во что ты не веришь, — тихо и с искренней горечью добавила Алёна. — Просто… забудь. Пожалуйста.
Иван, так и не получив ответа, с сомнением покачал головой и подошёл к лежащему парню. Тот лежал на боку, уткнувшись лицом в грязь, и лишь его широко открытые, остекленевшие глаза, полные безмолвного, немого ужаса, смотрели в никуда. — Это же он, — констатировал Иван, не как вопрос. Он осторожно, но с отвращением пнул ботинком тело в бок. Тот не дёрнулся, не издал звука, словно не почувствовал. — Кажется, всё зря… В таком состоянии его максимум в психушку отправят, а не в тюрьму. Расписочка, таблетки и всё.
— Об этом не беспокойся, — устало прошептала Алёна, глядя на горящие угли костра. — Ему сейчас не важно, где быть…
— Что? — Иван обернулся к ней, не поняв.
— Прости. Просто… забудь.
Он посмотрел на неё, на её бледное, осунувшееся лицо, и вздохнул, принимая её нежелание говорить. — Алён, в принципе… он жив, — Иван ткнул большим пальцем в сторону колдуна. — Поэтому я могу уже вызывать наряд? Просто… ты же его не убила, значит, судя по тому, что я вижу, скажем, что ты его выследила, но не смогла самостоятельно справиться, он тебя оглушил, а я подоспел. Хорошо?
Алёна лишь кивнула, чувствуя, как подкатывает тошнота от перенапряжения и остатков адреналина. Она отошла и присела на корточки, закрыв лицо руками. Иван тревожно спросил через плечо: — Всё в порядке? Тебе плохо?
Алёна подняла руку, останавливая его, и сказала, не оборачиваясь: — Да, всё хорошо. Просто… тошнит.
Но это была ложь. Пока он отворачивался, чтобы достать телефон, она дрожащим указательным пальцем быстро начертила на внутренней стороне запястья маленькую, простейшую руну ? ПЛАМЯ. На долю секунды подушечка пальца обожглась, как от статического разряда, и в воздухе повис едва уловимый запах озона. Руна сработала. Сила была при ней. И тут же от краткой вспышки света над её ладонью поднялся лёгкий дымок, который донёс до её ушей, вернее, прямо до сознания, беззвучный и безразличный шёпот: «Девочка, за то, что ты мне показала, наказания не последует. Живи…»
Алёна замерла, пытаясь осознать, с чем же, с Кем она связалась? Что это за сущность, которой её месть показалась… интересной?
Поднявшись, она прислонилась к ржавой стене и слушала, как Иван чётко и по-деловому вызывает наряд, передавая координаты. Когда он закончил, она повторила вопрос, глядя на него: — Так как ты меня нашёл?
— Ну… — Иван провёл рукой по лицу. — Узнал, что вычислили настоящего маньяка. Меня отпустили, все извинения. Узнал подробности и про анонимный звонок. Все звонки в полицию записываются, а твой голос, — он слабо улыбнулся, — я узнаю из тысячи. — Он внезапно обнял её и прижал к себе, и Алёна почувствовала, как сильно бьётся его сердце. — Спасибо тебе, Алёна… Ты меня спасла. От тюрьмы. От всего.
Он говорил о тюрьме, о свободе. А она думала о белой, режущей боли в затылке и о пустоте, где раньше жили голоса Предков. Она обняла его в ответ, вжимаясь в его тёплое, живое тело, пытаясь согреть им лёд внутри себя.
— Я тоже рада, — выдохнула она, и в этих словах не было лжи, лишь бесконечная усталость. Она не жалела. Она совершила правосудие, став палачом. И эта тяжесть, тяжесть сломанной куклы и выжженной памяти, теперь навсегда останется с ней. Она не простила бы себя никогда.
— Продолжай уже, — смущённо пробормотала она, уткнувшись лицом в его куртку, и ощутила его нежный, быстрый поцелуй в щёку.
— Ну, зная, что ты сказала адрес, я понял, что ты его вычислила и была где-то рядом. Я стал просматривать все камеры в округе. Увидел тебя у метро дня два-три назад, за день перед звонком. Потом просматривал камеры от метро до его дома. И вот вчера ты снова засветилась. А к вечеру вчерашним ты попала на камеру уличного банкомата, которую я вычислил и сам проверил всего три часа назад. Там было видно, как ты целенаправленно сворачиваешь в этот проулок. Просмотрев карту, наткнулся на этот пустырь. Я решил, что ты снова вычислила маньяка и пошла за ним. И… вот я тут. — Он замолчал, и в его глазах мелькнуло то самое непонятное воспоминание. — Примерно за полминуты до того, как ты потеряла сознание. Я тебя заметил… тебя… и это… всё.
— Какой ты умничка, — восхищённо прошептала Алёна, обнимая его сильнее и чувствуя, как по щекам сами катятся слёзы облегчения. — Я тобой горжусь!
— А я горжусь девушкой, которая сделала для этого дела больше, чем весь отдел вместе взятый, — тихо ответил Иван, целуя её в макушку.
Вскоре, с воем сирен, подъехали два наряда. Колдуна, безмолвного и не сопротивляющегося, погрузили в машину. А капитан Соколов, тяжело ступая по мусору, подошёл к Алёне. Он был грозен.
— Берёзкина! — начал он, и его голос прозвучал как удар хлыста. — За твои самодеятельные выходки тебя бы на 15 суток, чтобы дружить с головой научилась! — Он немного помолчал, разглядывая её испачканное, уставшее лицо, и суровые черты его лица смягчились на волосок. — А теперь в отдел. Показания давать будешь. И… — он вздохнул, — объявляю тебе благодарность за помощь в поимке опасного преступника.
Алёна, сначала опустила голову, слушая, как её отчитывают, а потом не смогла сдержать широкой, сияющей улыбки. Она распрямилась, по-солдатски поднесла руку к виску, выпрямив ладонь, и весело, почти выкрикнула: — Рада стараться, товарищ капитан!
— К пустой голове не прикладывают, — буркнул Соколов, но в уголках его глаз заплясали смешливые морщинки. Он махнул рукой и пошёл к экипажам. — Ладно, отдохни, приведи себя в порядок. Завтра к десяти утра в отдел! Чётко!
— Слушаюсь, товарищ капитан! — крикнула она ему вслед и, не в силах сдержать переполнявшую её радость и облегчение, снова радостно обняла Ивана, спрятав лицо на его груди.
Эпилог
Иван довёз Алёну до хостела, и по дороге девушку несколько раз вырубало от навалившейся усталости. Впервые Алёна почти обрадовалась, что возвращается сюда. К скрипучей железной кровати, тонкому матрасу, полупустой подушке и колючему одеялу.
Комната по-прежнему была вверх дном, как в ту ночь, что случилась будто в другой жизни — когда вселявший непостижимый ужас колдун довёл её до состояния животного страха и паники. Сил на уборку не было. Скинув вещи, Алёна кое-как добрела до душа и, едва коснувшись подушки, провалилась в пучину забытья.
Проснулась глубокой ночью — часы в холле показывали три. На общей кухне, не найдя под рукой трав, заварила простой чёрный чай. Он показался удивительно безвкусным и плоским. И тут же принялась за уборку — движимая не желанием чистоты, а навязчивой потребностью выбросить из головы обрывки той ночи.
Подметая пол, собирая огарки свечей, она ловила себя на том, как в голове сами собой вспыхивают картинки: всепоглощающий страх, карканье ворона, послание, отсчитывающее отпущенные ей дни. Но теперь воспоминания не прожигали страхом, а лишь отдавались тяжёлым, усталым эхом где-то глубоко внутри.
