В комнату проскользнул рыжий кот, весь всклокоченный, с намокшей, слипшейся в сосульки, шерстью. Котяра по-хозяйски сделал круг, внимательно оглядываясь, бесцеремонно прошелся по вытянутым ногам Николая Анатольевича, уселся рядом со столом и требовательно посмотрел на Федора Ивановича. Тот расплылся в умильной улыбке, достал из стола банку кошачьих консервов, вскрыл, вывалил в миску, поставил на пол. Кот не бросился сразу на еду. Обнюхал, сел рядом и стал вылизывать себе лапу, одновременно косясь на миску.
- Вот характер. Как бы голоден ни был, никогда на еду сразу не набрасывается. Посидит, независимость свою покажет. Его ж уговаривать еще надо. Только тогда снизойдет, – отставной судья склонился к коту и погладил по мокрой шерсти. – Кушать подано, Тимофей Тимофеевич! Не соблаговолите оттрапезничать?
Только после этого кот начал есть все с большей и большей жадностью, чавкая, урча и щурясь от удовольствия.
- Видишь, каждой твари нужен дом. Даже такому бродяге, как Тимошка. Человеку, и подавно, - Федор Иванович вернулся на свое место на диване, взялся за бутылку. - Тяжко, если своего угла нет. Очень неуютно жить. Когда освоишься немного, постарайся найти место, которое домом будешь считать, где в сравнительной безопасности передохнуть сможешь. Подвал, к примеру, чердак, дом заброшенный. На худой конец, шалашик, когда тепло. Только в дачи да садовые домики не суйся. Хозяева в любой момент могут нагрянуть. Мало того, что морду набьют, так и в милицию сдадут. Тебе это надо? У нас тут было пару раз. Бродяг бездомных ловили. Так на них потом все кражи в округе списали. Понятно?
- Понятно, – буркнул себе под нос Николай Анатольевич.
После слов отставного судьи идея спрятаться в бомжах ему казалось еще менее привлекательная. Опять накатывала злоба, более ожесточенная от сознания собственного бессилия. Грызла душу лютая ненависть к тем, из-за кого всего лишился и вынужден прятаться за личиной нищего полоумного. Да не только к ним ненависть. Ко всему миру, такому жестокому и несправедливому. В горячке терзаний, тогда еще не осознавал очевидного, что к созданию такого мира также приложил руку.
- Федор Иванович! – спохватился от внезапно пришедшей в голову идеи. – Вы сможете завтра письмо отправить?
Тот, уже размякший, поклевывавший раскрасневшимся носом, вздрогнул от неожиданного возгласа гостя, и искоса посмотрел на него затуманенным взглядом.
- Какое письмо?
- Для Брюнера. Слыхали о таком?
- Нет. А что, должен?
- Как же! Известный человек, депутат, очень влиятельный. Полгорода контролирует.
- Может, там, в ваших кругах, он и известный. А нам, простым смертным, нет никакого дела, кто и что у вас контролирует.
- Я этому Брюнеру деньги должен. Сотку зелеными. Да еще с процентами. Я ему напишу, как меня обобрали и почему не смог долг вернуть.
- А-а-а, решил свинью подложить своей бывшей на прощание?
- Да. Брюнер так просто долгов не прощает. Найдет способ, как выдрать. Пусть с этой стервы и возьмет.
- О-о-ох! – на выдохе протянул Федор Иванович и зевнул во весь рот, не прикрываясь. – Ты, Коля, вроде, неглупый человек, а как ребенок. Ей Богу! Зачем тебе это?
- В смысле? Как, зачем?
- Хочешь досадить своей бывшей? Чтобы жизнь малиной не казалась?
- Ну… Да. И чтобы знали правду.
- Правду…? Думаешь, о ней никто не знает или не догадывается? Нет. Многие догадываются, что кинули на бабки очередного лоха, отжали у него бизнес, имущество. Обычное дело в твоих кругах. Так что, правдой ты своей никого не удивишь. Скажут лишь про твою бывшую: «Молодец баба! Удачно провернула». А за тебя вписываться никто не станет… Депутату этому, что, интереснее лезть в твои семейные разборки или деньги свои вернуть?
- …
- Ну, вытрясет он с твоей долг. Ну, проценты еще. Тебе то с того какая радость? Досадить бабе…? Ну, расстроится она немного. Ну, может, поплачет. И все. По сравнению с тем, что хапнула, твой долг сущие пустяки. Даже не заметит. А, ведь, у любого действия всегда бывают последствия. Ты о них подумал?
- Какие могут быть еще для меня последствия?! Уж больше некуда!
- Ошибаешься, могут. Они даже не знают, жив ты или нет. Наверняка, когда гнались за тобой, следы крови видели, пока их дождем не смыло. Значит, если долго нигде не объявишься, станут предполагать, что ты помер где-нибудь от раны. Следовательно, ретивости в поисках поубавится. Еще через некоторое время вообще спишут за покойника. Быстрее о тебе забудут. А если ты письмо кому-то напишешь? Тогда твоя бывшая с подельниками тут же узнают, что жив и здоров. Значит, надо тщательней разыскивать. Опасен ты для них и все еще рыпаешься. При таком раскладе у тебя шансов остаться в живых будет не больше, чем у быка на корриде. Так что, решай, стоит ли твоя жизнь нескольких слезинок бывшей женушки?
- Сука! – сквозь зубы процедил Николай Анатольевич и в ярости ударил себя кулаками по коленям. – Сука!
- Надо полагать, желание поупражняться в эпистолярном жанре пропало? Или все еще зудит…? Ладно, закончим на сегодня. Меня что-то сморило совсем. Будь добр, выключи свет, пожалуйста.
Еще почти две недели пробыл Николай Анатольевич в домике у Федора Ивановича. Хоть и страшил тот неизвестный мир дна человеческого общества, куда волею злой судьбы и из-за недобрых людей вынужден будет спуститься, совсем невмоготу стало постоянно находиться в небольшой комнатке садового домика, позволяя себе лишь короткие ночные прогулки в саду. От однообразной обстановки, от вынужденного бездействия, периодически накатывали приступы еле сдерживаемой ярости, жажды мести, которые от бессилия сменялись смертельной тоской и апатией. За четырнадцать лет, что крутился в бизнесе, он оброс многочисленными связями, нужными знакомствами, и поэтому был уверен в прочности и устойчивости своего положения в обществе. Как он ошибался! Всего-то девять месяцев отсутствия, статейка в газете, вероломное предательство, клевета, подстава и… Где знакомые? Где связи? Отвернулись все. Не к кому обратиться. А обратишься, с готовностью сдадут с потрохами. Родных нет. Верных друзей, готовых помочь в любой ситуации, не осталось. Игорь Антонович, его главбух, мертв. Был друг, Валерка. Вот именно, был. Лет десять не виделись. В последнюю встречу, когда тот просил денег, отшил по-хамски. Просто так, без причины. Настроение, видите ли, хреновое было. Остался один, как перст, как волк, обложенный со всех сторон флажками. От таких мыслей охватывало чувство одиночества, полнейшего, практически, абсолютного. Тем более, все это время находился, большей частью, один. Отставной судья куда-то уходил рано утром и возвращался поздно уставший, от чего не сильно разговорчивый, даже за бутылкой своего портвейна. Несколько раз заявлялся в изрядном подпитии, что еле держался на ногах. Вид пьяного мужика, пускающего слюни, не добавлял положительных эмоций. В такие дни желание убраться отсюда подальше особо обострялось.
Испытание алкоголем, которое Федор Иванович устроил через три дня, Николай Анатольевич прошел вполне успешно. Отставной судья лично убедился, что его гость, по мере опьянения, замыкался все больше и больше, пока не умолкал вообще, уставившись тупым, злым взглядом в одну точку, с кривой усмешкой. Николай Анатольевич же в эти минуты под воздействием более чем литра противного, крепленого вина, впервые за последнюю неделю почувствовал, что непомерная тяжесть свалилась с души. Молча, в пол уха слушая рассказы хозяина, он варился в своих мыслях, придумывая наказания, которым подвергнет эту Стервочку, свою бывшую жену с ее подельниками. Представлял, как она, униженная, будет ползать у его ног, целовать ботинки, моля о пощаде. Но настало утро, и вместе с похмельем душу вновь плющило непомерным грузом проблем, обид, бессильной ненависти, даже еще сильнее, чем было. В последующие вечера он составлял Федору Ивановичу компанию со своей отдельной бутылкой портвейна. Как говорил отставной судья, чтобы привыкал к такому вот пойлу. После употребления этого, с позволения сказать, вина, опять становилось легче, проблемы уже не казались неразрешимыми, вырисовывались планы, возникало молчаливое воодушевление с грезами о свершаемой мести. В голове роились идеи, одна гениальнее другой. И опять наутро похмелье, злоба, и на душе тяжко.
Проводить дни в заточении в маленьком садовом домике до того обрыдло, что Николай Анатольевич стал уже подумывать о побеге. Была б одежда, сбежал, наверное. Но футболка, спортивные штаны и сланцы, которые ему выдал хозяин, выглядели несколько не по сезону. Своей одежды найти не мог. Сколь ни спрашивал: «Когда?», Федор Иванович отвечал неизменно: «Подожди. Еще рано». И эта неопределенность, вкупе с бурлящей ненавистью и злобой, запертых в тесном пространстве, изводила до такой степени, что стоило больших усилий чтобы не выплеснуть все это на единственного рядом человека, на своего спасителя, в самой гнусной, отвратительной форме. Наконец, в один дождливый вечер, поздно, Федор Иванович, мокрый и грязный, буквально ввалился в комнату, расточая амбре перегара. Не снимая обуви и плаща, рухнул на диван, и, пробормотав еле разборчиво: «Нашел… Готовься… Завтра», - моментально уснул. Николай Анатольевич всю ночь не сомкнул глаз, гадая, что принесет ему это завтра. Наутро, как и следовало ожидать, отставной судья, проснувшись, мучился жесточайшим похмельем. Синюшное, опухшее лицо, осоловелые, мутные глаза. У него так тряслись руки, что даже наполненную до половины кружку воды, умудрился расплескать почти всю. Вид страдающего с похмелья вызывал брезгливость и неприязнь. Но здесь не до чистоплюйства. Хотелось скорее узнать, что он такого нашел и к чему сегодня готовиться. Сколь ни пытался растормошить, расспросить, отставной судья лишь мотал головой и мычал что-то нечленораздельное. С сильного перепоя он всегда бывал угрюмый, немногословный, всем недовольный. Оживал лишь опохмелившись. Пьянствовать он предпочитал крепленым вином, а опохмелялся исключительно стаканом водки. Как на зло, в домике из запасов спиртного ничего. От омлета с гренками Федор Иванович отказался, молча отстранив от себя подаваемую тарелку. Пришлось отложить расспросы, пока больной немного не придет в себя. Лишь спустя пару часов тот позвал с дивана слабым голосом, с трудом произнося слова так, будто говорил с набитым ртом:
- Коля…! Коля…! Будь другом…! Сходи в… магазин…! Подлечиться бы.
- Подлечиться? – переспросил, поморщившись. - Хорошо, схожу. Где моя одежда?
- Сжег в саду.
- Зачем?! В чем я пойду?
- Там… За углом лестница… С другой стороны дома…, над окном… дверца на чердак… Там это…, как его…? Мешок… Твоя одежда… Деньги у меня в плаще… Купи бутылку беленькой…, две портвейна… моего…, по ноль семь в стекле и три полторашки вина, какого будет…, в пластике…
- Федор Иванович, не много ли на опохмелку?
- Не спорь! Самый раз… Купи, что сказал!
В целлофановом мешке, который Николай Анатольевич нашел на чердаке, лежали: серая утепленная куртка с капюшоном, джинсы, вязаная шапка, свитер, перчатки, шарф, пара маек, подштанники, двое трусов, три пары теплых носков и высокие ботинки на меху. Все, за исключением носков и трусов, было не новое, но чистое, в приличном состоянии и оказалось впору. Когда уже взялся за ручку двери, чтобы выйти, услышал сзади: «За калиткой… направо. Улица кончится, иди по тропинке… Перейдешь ручей…, увидишь развилку. Тебе налево. За перелеском пустырь… Дальше пятиэтажки… Магазин во второй… И это… Помни, ты уже не Окопов! Ты Аброськин». Последние две фразы Федор Иванович сказал внятным, твердым голосом.
Выйдя через калитку на улицу, Николай Анатольевич растерялся. Он будто и вправду стал другим человеком, впервые увидевшим этот мир. Чувство такое, как первая увольнительная в армии после двухмесячного курса молодого бойца. Вроде, свобода, но, как ненастоящая. Сковывала форма, да требования устава.
Безветренно. Прохладно. Невысокие, жиденькие, рваные серые облака с белесым небом в просветах, да унылое низкое солнце в пелене. Дымок из трубы далекого домика стекает по крыше и стелется по земле. Затишье перед бурей. За калиткой все кругом незнакомо: поселок, улица, заборы, домики. И он другой. Переходя по бревнышку ручей, возникло чувство дежавю, тревожное, неприятное. Что-то подобное уже видел. По пути вертел в голове и так, и эдак, вспоминая. Уже возле пятиэтажек вспомнил. Две недели назад он в полубессознательном состоянии полз по тому ручью, уперся в бревно, выбрался на тропинку. Вспомнил петлю, свисающую с потолка, свой панический страх, крики вдогонку: «Стой упырь!», выстрел, погоню. И вновь стало страшно. Страшно, что его узнают, схватят, посадят в камеру, где ждет неминуемая смерть. Ноги моментально стали ватными и затряслись поджилки. Идти дальше желание пропало. Захотелось вернуться обратно в до чертиков надоевший садовый домик отставного судьи, где тихо, спокойно и безопасно. Усилием воли заставил себя двигаться дальше, твердя: «Я Аброськин… Я Аброськин…».
Вжав голову в плечи, натянув шапку на глаза и уставившись в пол, чтобы ненароком не встретиться с кем-то взглядом, зашел в магазин. Магазинчик, переоборудованный из обычной квартиры на первом этаже пятиэтажки, был до того маленький, что пяти посетителям, стоявшим в очереди, уже тесно. Новый покупатель не заинтересовал никого совершенно. У прилавка замешкался. «Те че?» - не выдержав паузы, зычным голосом невежливо спросила внушительных габаритов румяная, пышущая здоровьем продавщица. В легкой панике чуть было не проговорился. Вовремя спохватился и ответил негромко: «Баба сука!». «Ты на себя посмотри, кобель шелудивый! – презрительно скривив губы, прогрохотала та сердито. – Чуть что, «бабы суки»! А сам-то…! Брать что будешь, алкаш?!» Николай Анатольевич пальцами показывал, что и сколько ему нужно. Многоопытная продавщица моментально понимала его жесты и выдавала, именно то, что хотел. Когда расплатился и направился к выходу, услыхал, как продавщица обратилась к женщине, стоявшей за ним в очереди: «Во, видала?! С утра пораньше затарился. Сейчас пойдет, нажрется с такими же. И после этого еще, бабы суки!» Выйдя из магазина, немного успокоился. Никто к нему не приглядывался, подозрительно не косился. Он был для всех обычным забулдыгой, с ранья закупившийся выпивкой. Да и общаться, не прибегая к помощи слов, оказалось не так уж и сложно. Его жесты в магазине понимали. Большего, в общем-то, пока и не надо.
Вернувшись, Николай Анатольевич с порога, не раздеваясь, вытащил из пакета бутылку водки, открыл, взялся за стакан, чтобы налить хозяину «лекарства». Федор Иванович, лежавший пластом с полузакрытыми глазами, вдруг вскочил, в одно мгновение оказался рядом, выхватил бутылку и тут же опрокинул себе в рот. Сделав четыре больших глотка, облегченно выдохнул. Его качнуло. Бутылка выпала, грохнувшись об пол. Николай Анатольевич не успел быстро подхватить. Много пролилось. Отставной судья обмяк, ссутулился и, на полусогнутых, шаркая ногами, еле доплелся до дивана, на который рухнул лицом вниз, не сгибаясь, плашмя. Тут же послышался храп. «Лекарство» подействовало, но не так, как предполагалось. Вместо того, чтобы прийти немного в чувства, отставной судья впал в кому.
- Вот характер. Как бы голоден ни был, никогда на еду сразу не набрасывается. Посидит, независимость свою покажет. Его ж уговаривать еще надо. Только тогда снизойдет, – отставной судья склонился к коту и погладил по мокрой шерсти. – Кушать подано, Тимофей Тимофеевич! Не соблаговолите оттрапезничать?
Только после этого кот начал есть все с большей и большей жадностью, чавкая, урча и щурясь от удовольствия.
- Видишь, каждой твари нужен дом. Даже такому бродяге, как Тимошка. Человеку, и подавно, - Федор Иванович вернулся на свое место на диване, взялся за бутылку. - Тяжко, если своего угла нет. Очень неуютно жить. Когда освоишься немного, постарайся найти место, которое домом будешь считать, где в сравнительной безопасности передохнуть сможешь. Подвал, к примеру, чердак, дом заброшенный. На худой конец, шалашик, когда тепло. Только в дачи да садовые домики не суйся. Хозяева в любой момент могут нагрянуть. Мало того, что морду набьют, так и в милицию сдадут. Тебе это надо? У нас тут было пару раз. Бродяг бездомных ловили. Так на них потом все кражи в округе списали. Понятно?
- Понятно, – буркнул себе под нос Николай Анатольевич.
После слов отставного судьи идея спрятаться в бомжах ему казалось еще менее привлекательная. Опять накатывала злоба, более ожесточенная от сознания собственного бессилия. Грызла душу лютая ненависть к тем, из-за кого всего лишился и вынужден прятаться за личиной нищего полоумного. Да не только к ним ненависть. Ко всему миру, такому жестокому и несправедливому. В горячке терзаний, тогда еще не осознавал очевидного, что к созданию такого мира также приложил руку.
- Федор Иванович! – спохватился от внезапно пришедшей в голову идеи. – Вы сможете завтра письмо отправить?
Тот, уже размякший, поклевывавший раскрасневшимся носом, вздрогнул от неожиданного возгласа гостя, и искоса посмотрел на него затуманенным взглядом.
- Какое письмо?
- Для Брюнера. Слыхали о таком?
- Нет. А что, должен?
- Как же! Известный человек, депутат, очень влиятельный. Полгорода контролирует.
- Может, там, в ваших кругах, он и известный. А нам, простым смертным, нет никакого дела, кто и что у вас контролирует.
- Я этому Брюнеру деньги должен. Сотку зелеными. Да еще с процентами. Я ему напишу, как меня обобрали и почему не смог долг вернуть.
- А-а-а, решил свинью подложить своей бывшей на прощание?
- Да. Брюнер так просто долгов не прощает. Найдет способ, как выдрать. Пусть с этой стервы и возьмет.
- О-о-ох! – на выдохе протянул Федор Иванович и зевнул во весь рот, не прикрываясь. – Ты, Коля, вроде, неглупый человек, а как ребенок. Ей Богу! Зачем тебе это?
- В смысле? Как, зачем?
- Хочешь досадить своей бывшей? Чтобы жизнь малиной не казалась?
- Ну… Да. И чтобы знали правду.
- Правду…? Думаешь, о ней никто не знает или не догадывается? Нет. Многие догадываются, что кинули на бабки очередного лоха, отжали у него бизнес, имущество. Обычное дело в твоих кругах. Так что, правдой ты своей никого не удивишь. Скажут лишь про твою бывшую: «Молодец баба! Удачно провернула». А за тебя вписываться никто не станет… Депутату этому, что, интереснее лезть в твои семейные разборки или деньги свои вернуть?
- …
- Ну, вытрясет он с твоей долг. Ну, проценты еще. Тебе то с того какая радость? Досадить бабе…? Ну, расстроится она немного. Ну, может, поплачет. И все. По сравнению с тем, что хапнула, твой долг сущие пустяки. Даже не заметит. А, ведь, у любого действия всегда бывают последствия. Ты о них подумал?
- Какие могут быть еще для меня последствия?! Уж больше некуда!
- Ошибаешься, могут. Они даже не знают, жив ты или нет. Наверняка, когда гнались за тобой, следы крови видели, пока их дождем не смыло. Значит, если долго нигде не объявишься, станут предполагать, что ты помер где-нибудь от раны. Следовательно, ретивости в поисках поубавится. Еще через некоторое время вообще спишут за покойника. Быстрее о тебе забудут. А если ты письмо кому-то напишешь? Тогда твоя бывшая с подельниками тут же узнают, что жив и здоров. Значит, надо тщательней разыскивать. Опасен ты для них и все еще рыпаешься. При таком раскладе у тебя шансов остаться в живых будет не больше, чем у быка на корриде. Так что, решай, стоит ли твоя жизнь нескольких слезинок бывшей женушки?
- Сука! – сквозь зубы процедил Николай Анатольевич и в ярости ударил себя кулаками по коленям. – Сука!
- Надо полагать, желание поупражняться в эпистолярном жанре пропало? Или все еще зудит…? Ладно, закончим на сегодня. Меня что-то сморило совсем. Будь добр, выключи свет, пожалуйста.
Еще почти две недели пробыл Николай Анатольевич в домике у Федора Ивановича. Хоть и страшил тот неизвестный мир дна человеческого общества, куда волею злой судьбы и из-за недобрых людей вынужден будет спуститься, совсем невмоготу стало постоянно находиться в небольшой комнатке садового домика, позволяя себе лишь короткие ночные прогулки в саду. От однообразной обстановки, от вынужденного бездействия, периодически накатывали приступы еле сдерживаемой ярости, жажды мести, которые от бессилия сменялись смертельной тоской и апатией. За четырнадцать лет, что крутился в бизнесе, он оброс многочисленными связями, нужными знакомствами, и поэтому был уверен в прочности и устойчивости своего положения в обществе. Как он ошибался! Всего-то девять месяцев отсутствия, статейка в газете, вероломное предательство, клевета, подстава и… Где знакомые? Где связи? Отвернулись все. Не к кому обратиться. А обратишься, с готовностью сдадут с потрохами. Родных нет. Верных друзей, готовых помочь в любой ситуации, не осталось. Игорь Антонович, его главбух, мертв. Был друг, Валерка. Вот именно, был. Лет десять не виделись. В последнюю встречу, когда тот просил денег, отшил по-хамски. Просто так, без причины. Настроение, видите ли, хреновое было. Остался один, как перст, как волк, обложенный со всех сторон флажками. От таких мыслей охватывало чувство одиночества, полнейшего, практически, абсолютного. Тем более, все это время находился, большей частью, один. Отставной судья куда-то уходил рано утром и возвращался поздно уставший, от чего не сильно разговорчивый, даже за бутылкой своего портвейна. Несколько раз заявлялся в изрядном подпитии, что еле держался на ногах. Вид пьяного мужика, пускающего слюни, не добавлял положительных эмоций. В такие дни желание убраться отсюда подальше особо обострялось.
Испытание алкоголем, которое Федор Иванович устроил через три дня, Николай Анатольевич прошел вполне успешно. Отставной судья лично убедился, что его гость, по мере опьянения, замыкался все больше и больше, пока не умолкал вообще, уставившись тупым, злым взглядом в одну точку, с кривой усмешкой. Николай Анатольевич же в эти минуты под воздействием более чем литра противного, крепленого вина, впервые за последнюю неделю почувствовал, что непомерная тяжесть свалилась с души. Молча, в пол уха слушая рассказы хозяина, он варился в своих мыслях, придумывая наказания, которым подвергнет эту Стервочку, свою бывшую жену с ее подельниками. Представлял, как она, униженная, будет ползать у его ног, целовать ботинки, моля о пощаде. Но настало утро, и вместе с похмельем душу вновь плющило непомерным грузом проблем, обид, бессильной ненависти, даже еще сильнее, чем было. В последующие вечера он составлял Федору Ивановичу компанию со своей отдельной бутылкой портвейна. Как говорил отставной судья, чтобы привыкал к такому вот пойлу. После употребления этого, с позволения сказать, вина, опять становилось легче, проблемы уже не казались неразрешимыми, вырисовывались планы, возникало молчаливое воодушевление с грезами о свершаемой мести. В голове роились идеи, одна гениальнее другой. И опять наутро похмелье, злоба, и на душе тяжко.
Проводить дни в заточении в маленьком садовом домике до того обрыдло, что Николай Анатольевич стал уже подумывать о побеге. Была б одежда, сбежал, наверное. Но футболка, спортивные штаны и сланцы, которые ему выдал хозяин, выглядели несколько не по сезону. Своей одежды найти не мог. Сколь ни спрашивал: «Когда?», Федор Иванович отвечал неизменно: «Подожди. Еще рано». И эта неопределенность, вкупе с бурлящей ненавистью и злобой, запертых в тесном пространстве, изводила до такой степени, что стоило больших усилий чтобы не выплеснуть все это на единственного рядом человека, на своего спасителя, в самой гнусной, отвратительной форме. Наконец, в один дождливый вечер, поздно, Федор Иванович, мокрый и грязный, буквально ввалился в комнату, расточая амбре перегара. Не снимая обуви и плаща, рухнул на диван, и, пробормотав еле разборчиво: «Нашел… Готовься… Завтра», - моментально уснул. Николай Анатольевич всю ночь не сомкнул глаз, гадая, что принесет ему это завтра. Наутро, как и следовало ожидать, отставной судья, проснувшись, мучился жесточайшим похмельем. Синюшное, опухшее лицо, осоловелые, мутные глаза. У него так тряслись руки, что даже наполненную до половины кружку воды, умудрился расплескать почти всю. Вид страдающего с похмелья вызывал брезгливость и неприязнь. Но здесь не до чистоплюйства. Хотелось скорее узнать, что он такого нашел и к чему сегодня готовиться. Сколь ни пытался растормошить, расспросить, отставной судья лишь мотал головой и мычал что-то нечленораздельное. С сильного перепоя он всегда бывал угрюмый, немногословный, всем недовольный. Оживал лишь опохмелившись. Пьянствовать он предпочитал крепленым вином, а опохмелялся исключительно стаканом водки. Как на зло, в домике из запасов спиртного ничего. От омлета с гренками Федор Иванович отказался, молча отстранив от себя подаваемую тарелку. Пришлось отложить расспросы, пока больной немного не придет в себя. Лишь спустя пару часов тот позвал с дивана слабым голосом, с трудом произнося слова так, будто говорил с набитым ртом:
- Коля…! Коля…! Будь другом…! Сходи в… магазин…! Подлечиться бы.
- Подлечиться? – переспросил, поморщившись. - Хорошо, схожу. Где моя одежда?
- Сжег в саду.
- Зачем?! В чем я пойду?
- Там… За углом лестница… С другой стороны дома…, над окном… дверца на чердак… Там это…, как его…? Мешок… Твоя одежда… Деньги у меня в плаще… Купи бутылку беленькой…, две портвейна… моего…, по ноль семь в стекле и три полторашки вина, какого будет…, в пластике…
- Федор Иванович, не много ли на опохмелку?
- Не спорь! Самый раз… Купи, что сказал!
В целлофановом мешке, который Николай Анатольевич нашел на чердаке, лежали: серая утепленная куртка с капюшоном, джинсы, вязаная шапка, свитер, перчатки, шарф, пара маек, подштанники, двое трусов, три пары теплых носков и высокие ботинки на меху. Все, за исключением носков и трусов, было не новое, но чистое, в приличном состоянии и оказалось впору. Когда уже взялся за ручку двери, чтобы выйти, услышал сзади: «За калиткой… направо. Улица кончится, иди по тропинке… Перейдешь ручей…, увидишь развилку. Тебе налево. За перелеском пустырь… Дальше пятиэтажки… Магазин во второй… И это… Помни, ты уже не Окопов! Ты Аброськин». Последние две фразы Федор Иванович сказал внятным, твердым голосом.
Выйдя через калитку на улицу, Николай Анатольевич растерялся. Он будто и вправду стал другим человеком, впервые увидевшим этот мир. Чувство такое, как первая увольнительная в армии после двухмесячного курса молодого бойца. Вроде, свобода, но, как ненастоящая. Сковывала форма, да требования устава.
Безветренно. Прохладно. Невысокие, жиденькие, рваные серые облака с белесым небом в просветах, да унылое низкое солнце в пелене. Дымок из трубы далекого домика стекает по крыше и стелется по земле. Затишье перед бурей. За калиткой все кругом незнакомо: поселок, улица, заборы, домики. И он другой. Переходя по бревнышку ручей, возникло чувство дежавю, тревожное, неприятное. Что-то подобное уже видел. По пути вертел в голове и так, и эдак, вспоминая. Уже возле пятиэтажек вспомнил. Две недели назад он в полубессознательном состоянии полз по тому ручью, уперся в бревно, выбрался на тропинку. Вспомнил петлю, свисающую с потолка, свой панический страх, крики вдогонку: «Стой упырь!», выстрел, погоню. И вновь стало страшно. Страшно, что его узнают, схватят, посадят в камеру, где ждет неминуемая смерть. Ноги моментально стали ватными и затряслись поджилки. Идти дальше желание пропало. Захотелось вернуться обратно в до чертиков надоевший садовый домик отставного судьи, где тихо, спокойно и безопасно. Усилием воли заставил себя двигаться дальше, твердя: «Я Аброськин… Я Аброськин…».
Вжав голову в плечи, натянув шапку на глаза и уставившись в пол, чтобы ненароком не встретиться с кем-то взглядом, зашел в магазин. Магазинчик, переоборудованный из обычной квартиры на первом этаже пятиэтажки, был до того маленький, что пяти посетителям, стоявшим в очереди, уже тесно. Новый покупатель не заинтересовал никого совершенно. У прилавка замешкался. «Те че?» - не выдержав паузы, зычным голосом невежливо спросила внушительных габаритов румяная, пышущая здоровьем продавщица. В легкой панике чуть было не проговорился. Вовремя спохватился и ответил негромко: «Баба сука!». «Ты на себя посмотри, кобель шелудивый! – презрительно скривив губы, прогрохотала та сердито. – Чуть что, «бабы суки»! А сам-то…! Брать что будешь, алкаш?!» Николай Анатольевич пальцами показывал, что и сколько ему нужно. Многоопытная продавщица моментально понимала его жесты и выдавала, именно то, что хотел. Когда расплатился и направился к выходу, услыхал, как продавщица обратилась к женщине, стоявшей за ним в очереди: «Во, видала?! С утра пораньше затарился. Сейчас пойдет, нажрется с такими же. И после этого еще, бабы суки!» Выйдя из магазина, немного успокоился. Никто к нему не приглядывался, подозрительно не косился. Он был для всех обычным забулдыгой, с ранья закупившийся выпивкой. Да и общаться, не прибегая к помощи слов, оказалось не так уж и сложно. Его жесты в магазине понимали. Большего, в общем-то, пока и не надо.
Вернувшись, Николай Анатольевич с порога, не раздеваясь, вытащил из пакета бутылку водки, открыл, взялся за стакан, чтобы налить хозяину «лекарства». Федор Иванович, лежавший пластом с полузакрытыми глазами, вдруг вскочил, в одно мгновение оказался рядом, выхватил бутылку и тут же опрокинул себе в рот. Сделав четыре больших глотка, облегченно выдохнул. Его качнуло. Бутылка выпала, грохнувшись об пол. Николай Анатольевич не успел быстро подхватить. Много пролилось. Отставной судья обмяк, ссутулился и, на полусогнутых, шаркая ногами, еле доплелся до дивана, на который рухнул лицом вниз, не сгибаясь, плашмя. Тут же послышался храп. «Лекарство» подействовало, но не так, как предполагалось. Вместо того, чтобы прийти немного в чувства, отставной судья впал в кому.
