Прохор Андреевич, давился, глотал, глаза по-лягушачьи вылезали из глазниц, кадык дёргался вверх-вниз. Марин вновь сделал небольшой глоток, только чтобы губы помочить, отставил свой стакан в сторону. Неторопливо достал папиросу, покрутил в пальцах, разминая табак. Потом улыбнулся со всей доброжелательностью, на какую был способен и спросил.
- Как считаете, Прохор Андреевич, нужно ли делиться с контрразведкой? Не выручкой, Боже упаси, оставьте себе Ваши жалкие, выморощенные с ротозеев копейки, а вот информацией – уж будьте так любезны. Кто зашёл, чего хотел? От патруля прятался или просто так? Ну и прочее, Вы же сами всё прекрасно понимаете, любезный, Вы же мужчина весьма сообразительный и расторопный, верно я понимаю?
Мужчина сообразительный и расторопный словам капитана внял с дорогой душой (а что тут попробуешь возразить?), и с той поры каждый посетитель «Дубравушки» оказывался под пристальным наблюдением добровольного осведомителя контрразведки.
Завершив свои устрашающие обязанности, именуемые проверочными мероприятиями, и в полной мере напугав всяческих ротозеев, перекурив, отдохнув и позволив себе честно заработанные сто граммов с закуской, армейский патруль возвращался на маршрут, теперь в обратном направлении. С каждым шагом, с каждым аршином, с каждой саженью время раскручивалось вспять стремительной спиралью. Цивилизация трусливо отступала, освобождая место настоящему средневековью. Вокруг делалось всё темнее и гаже, булыжник под ногами исчез и сменился склизкой грязью, пылью, слякотной вязкой хлябью. В этом месте ботинки путешественника, успевшие за время короткого вояжа изрядно утерять лоск и глянцевый блеск, рисковали приобрести вид совершенно гадкий, донельзя измазанный и забрызганный. Начинался район мерзких трущоб.
Пропылённая, заплёванная и растрескавшаяся тропинка, по обе стороны которой скрючились жалкие хибары, горделиво и с немалым апломбом именовалась улицей Трудовой. Покосившийся грязный колодец, запах гнили и тлена. Здесь всегда пустынно и нелюдимо, словно население вдруг в одночасье вымерло либо переехало в более приличный и респектабельный район. Жутко, угрюмо и тягостно-зловеще, всякая жизнь начинается ближе к полуночи.
В трущобах все люди - братья? Напротив, все друг друга ненавидят, хотя по своему положению все равны. Безысходность, отчаянный трагизм безвыходности накапливаются, унылое безнадёжие необходимо куда-то выплеснуть, и проще всего это сделать на такую же жертву, на тех, кто ещё слабее и не способен причинить ответное зло, на живое воплощение собственной никчёмности. Выбраться, выбиться в люди практически невозможно. Повезти может единицам, да и то совершенно в исключительном случае. Архипу Фёдоровичу Горячьеву повезло, он единственный прославился, стал выдающимся столичным тенором, и весьма почитающий всяческое искусство купец и меценат Алексей Дмитриевич Карзин украсил хибару, где родился Горячьев своеобразным памятником искусства - памятной плитой с эпитафией: «Здесь проживал замечательный артист Архип Фёдорович Горячьев». Однако же судьба лишь весело посмеялась над чудачеством Алексея Дмитриевича: дом сгорел, и табличка теперь красовалась на столбе отдельно от развалин.
Впрочем, путешественник вполне мог избрать и иной, менее безрассудный маршрут. Вместо того чтобы двигаться вдоль набережной, он мог свернуть влево, в направлении Дозоровки.
Новоелизаветинцы поголовно привыкли называть родной город большой деревней. У приезжих он может вызвать чувства совершенно различные, иногда даже прямо противоположные. Кто-то полюбит его душой и сердцем с первого взгляда, а кого-то могут оттолкнуть его шум, резкий контраст между фальшивой помпезностью и прямолинейной простотой, между московским ампиром Губернаторской улицы и трущобами Большой Махаловки.
Путешественники, к слову, тоже бывают разные, оптимисты и пессимисты. Пессимист в любое время брезгливо-кислый и в плохом настроении, про таких ещё говорят «муху проглотил». Вечно недоволен: «Париж слишком грязен, а в Риме вообще смотреть не на что, скукота сплошная!» Зато путешественник-оптимист способен даже в соседнем городе восхититься в принципе совершенно обыденными для аборигенов вещами: «Ого, какой замечательный монумент! И булыжник на мостовой у вас не такой, как у нас! Ничего себе! Как здесь всё замечательно!» Именно такой путешественник-оптимист, поднявшись на холм, должен был замереть на месте и воскликнуть: «Вот это да! Какая красота!» Потому что прямо перед ним открывалась великолепная панорама, ансамбль, радующая глаз законченная картина. Столичный архитектор потрудился на славу, продумал каждую мелочь и создал Студенецкий проезд.
Известный собиратель картин, искусствовед и коллекционер изящных искусств Николай Мефодьевич Славинский так охарактеризовал эту часть города: «Здесь необыкновенно, поразительно живописно! С любого места можно писать пейзаж, совершенно с любого!» Очутившись на Студенецком проезде, путешественник попадал в замкнутый сказочный мир красивых зданий со скошенными крышами - стильная особенность, оригинальный почерк столичного архитектора Льва Николаевича Илларионова-Штица.
Если бы Ерофей Кузьмич Головатин чуть больше заботился о собственной выгоде, чуть лучше принимал в расчёт разницу между затратами и прибылью, чуть точнее считал копеечки и стремился, как всякий порядочный промышленник, к наибольшей выгоде, то в этом месте сейчас было бы понатыкано множество отвратительных бараков, лачуг, хибар, которыми так славилась Дозоровка. Но Ерофей Кузьмич, собираясь строить дома для своих рабочих, мыслил иными категориями, скряжничать не привык, потому пригласил в Новоелизаветинск старого приятеля, известного московского архитектора Илларионова-Штица и отдал тому Студенецкий проезд в полное распоряжение.
Сказать, что Лев Николаевич Илларионов-Штиц выстроил Студенецкий проезд целиком, было бы неправильно. Студенецкий проезд существовал и до Илларионова-Штица. И теперь ещё здесь оставались некоторые совсем ветхие дома. Например, напротив «Белой спальни» гордо перетерпел столетний рубеж двухэтажный дом священника 1808 года постройки. Низ каменный, верх деревянный. И в самом конце Студенецкого проезда красуется памятником гражданской архитектуры русского классицизма дом середины 18 века, ибо только для этого времени характеры такие ступенчатые наличники, позже они уже не повторятся.
Всё остальное здесь удачно построил Илларионов-Штиц.
Если повсюду жалко застыли однообразно-безликими солдатскими шеренгами двухэтажные чахоточно-лазоревые развалины, именуемые с изрядным гонором «Синими спальнями», то каждый дом Студёнистого проезда имел свою ярко выраженную индивидуальность. Визитной карточкой по праву считалось выходящее фасадом на Почтовую улицу трёхэтажное жилое здание 1905 года постройки, общежитие для заводских рабочих, в народе именуемой «Белая спальня». Абсолютно оригинальное здание промышленного модерна, аналогов в русской архитектуре не имеющее. На первом этаже расположилась кухня, где питались рабочие со всех этажей. В приватной беседе Лев Николаевич Илларионов-Штиц с изрядной гордостью сообщил Ерофею Кузьмичу:
- Двести лет простоит, клянусь честным словом. Если вовремя ремонтировать…
А побывавший здесь известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев, хороший приятель Ерофея Головатина, про быт и нравы «Белой спальни» мгновенно, на едином дыхании сложил короткое стихотворение:
Коридорное детство.
Брань и ласки подряд.
Воздух жизни совместной
Керосинки коптят.
На скамейках пред домом
Старухи заняты судьбой
Свою жизнь в разломах
Старческой жуют губой.
Дядя Вася подпитый,
Погасив сознанья свет,
Сбил соседское корыто.
Грохот с руганью в ответ.
В коридорных тоннелях
Каждый угол обжит.
Бабы песню запели –
Вот и нету обид.
Напротив «Белой спальни» возведён двухэтажный дом для фабричного управления, а во дворе между ним и церковью приютился маленький дом–конура, однако тоже в манере Илларионова-Штица - со скошенной крышей. Фасады выкрашены непривычно-розовым цветом, вероятно, должным изрядно способствовать повышению настроения жителей Студенистого проезда. Дома сплошь двухэтажные, за исключением «Красной спальни» - трёхэтажной кирпичной красавицы. Кстати, весьма курьёзно и оригинально: подъезды находятся с торца здания, а не привычно - с фасада. Перед подъездами - обязательные сараюшки.
Крайний дом Студенецкого проезда, «Красная спальня», расположен на самом краю холма, поэтому кажется, что на этой постройке Новоелизаветинск вовсе заканчивается, дальше жизни нет. Однако если путешественник соблаговолит немного пройти вперёд по Почтовой улице, затем повернуть направо и спуститься по замощённой булыжником дорожке, змеино петляющей по дну оврага, то окажется прямо у ворот Головатинского железоделательного завода. Впрочем, за обилием летней зелени путешественник совершенно запросто может дорожку не заметить и вовсе пройти мимо. Если, конечно, он не местный.
Головатинский железоделательный завод расположен в низине, на дне оврага и его совершенно справедливо можно назвать границей, рубежом между цивилизованной частью Новоелизаветинска и трущобами Дозоровки. Само заводское здание директор Новоелизаветинской публичной библиотеки, а по совместительству и Новоелизаветинского краеведческого музея Николай Леонтьевич Белово объективно и немного романтично назвал образчиком архитектуры неоромантического модерна, готической модификацией. Действительно, силуэтом здание больше всего походит на средневековый рыцарский замок, торжественный и суровый облик которого выполнен в новомодном «кирпичном стиле», то есть целиком из кирпича, без штукатурного слоя и гипсовых деталей. Рельефная кладка стен весьма выразительна чёткими структурными формами, трапециевидными завершениями, затейливо выложенными наверху изящными арками и ещё огромными оконными проёмами. На главном фасаде композиционным акцентом выступает бравая и эффектная, как гренадёр, прямоугольная башня с круглыми часами-курантами и металлически-кованной надписью «1897». Тёплые оттенки кирпича, красивый натуральный цвет совершенно колдовским образом завораживают, пленяют впечатлением добротности и долговечности, обволакивают ощущением долгого взгляда в бесконечность.
Неожиданно куда-то совершенно пропал, исчез обязательный городской шум, настолько привычный, что на него и внимания-то не обращаешь. Один длинный-длинный звук, продолжительный аккорд из цоканья лошадиных подков по булыжникам, грохота и скрипа колёс ломовых телег, ржания, криков извозчиков на лошадей и рассеянных пешеходов, карканья вороньих стай, людского говора, звуков шарманок, криков разносчиков, фабричных и паровозных гудков. Звенящая тишина кажется зловещей: даже разморённые деревья устроили себе лёгкий послеполуденный отдых, тихий час. Птицы надёжно укрылись в гуще ветвей и молчат, а каждая ветка, каждый листик заснули. Даже ветер притаился, спрятался до вечера, собираясь с силами.
Жутко, пугающе непривычно, оторопь берет, и начинают мелко-мелко подрагивать колени.
Перед рыжим кирпичным фасадом Головатинского железоделательного завода с живописным и воинственным видом застыл, гордо наклонив бронзовую голову и нежно прижимая к левому бедру шашку, герой русско-турецкой войны генерал от кавалерии Фонгаузен. При большевиках памятник снести то ли не успели, то ли не сочли необходимым, однако широкий проезд, ранее носивший имя генерала, опоясывающий территорию завода и, сужаясь, теряющийся в недрах Дозоровки, спешно переименовали в проспект Третьего Интернационала. После освобождения города, разумеется, вернули прежнее название.
Тягостно, тоскливо, неуютно. Большой чёрный кот, недовольно зыркнув влево-вправо, быстрой рысцой перебежал дорогу. С ленивой неохотой, словно повинуясь привычке, взмахивает берёзовой метлой дворник, и на лице его отчётливо читается страстное желание опохмелиться. Часы-куранты на башенке главного фасада показывают тридцать пять минут второго.
- Ш-ш-шух! Ш-ш-шух! – в полнейшей тишине медленно и скучно выводит-старается метла.
В заводской столовой время, казалось, замерло, надолго застыло, сделалось совершенно неподвижным, и за несколько последних лет, не смотря на войны и революции, каких-либо значительно-разительных перемен не случилось. Да и как им произойти: у Ерофея Кузьмича Головатина – не у каких-нибудь Пронькиных или там Еропкиных, у Ерофея Кузьмича не сильно забалуешь, всё - как положено. Не какая-нибудь «тошниловка-рыгаловка»: мрачно-длинные и весьма грубо сколоченные столы с лавками по бокам, изрезанные различными непристойностями, заляпанные въевшимися намертво остатками старой протухшей пищи, имеющие смрадно-зловонный запах, с лениво ползающими мухами и тараканами. Господин Головатин для своих пролетариев обустроил роскошную столовую, где кормил заводских совершенно бесплатными обедами. Здесь всегда светло и чисто, обилие зеркал на стенах, два ряда столов на четыре персоны, покрытые накрахмаленными скатертями цвета морской пены, с мягкими стульями. На столах - цветочные горшки и полные корзины хлеба, есть который можно вдоволь.
В столовой существуют две достопримечательности. Первая и главная интересность – это пользующаяся большой известностью исполинских форм добродушно-щедрая Аглая Тарасовна, которую совершенно справедливо считают немножко ведьмой, потому что такой бесподобно-лакомый борщ простому смертному приготовить никак не суметь, а вот Аглая-колдунья непонятно каким макаром умудряется-исхитряется: не только пальчики оближешь, а и за уши не оттащишь. Перемены блюд всего две: первое - «Головатинский борщ» и второе – «филе окуня с овощами». Другая достопримечательность – это оркестрина, шкаф, внутри которого притаился пружинный механизм, своеобразный механический оркестр. При повороте специальной рукоятки его струны с шумной натугой наполняют помещение столовой завораживающей музыкой симфонии №6 Моцарта. Ерофей Кузьмич уверен, что звукофой фон классического концерта изрядно способствует пищеварению, а уж под Моцарта-то и без того бесподобная стряпня Аглаи Тарасовны делается ещё вкуснее и замечательнее. Снуёт юрким челноком мальчик-подручный: приносит с кухни блюда и убирает со столов посуду.
Разумеется, Quod licet Iovi, non licet bovi - «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку», что можно благородному льву – нельзя простой собаке, всяк сверчок знай свой шесток, и разница между главным инженером и обыкновенным работягой изрядна. Но на Головатинском железоделательном заводе нравы просты, донельзя демократичны и свойски. Потому главный инженер Виктор Николас Уайт, или по-русски Виктор Николаевич Вайт, вовсе не считает зазорным принимать пищу за одним столом с обычным токарем Власом Сидоровичем Иванцевым и его подмастерьем, совершенно безусым пролетарием Лёшкой Капустиным. К тому же Уайт никогда не был привередой, к всяческого рода деликатесам относился и относится весьма прохладно и вполне способен довольствовался той же пищей, что и остальные рабочие.
- Хлеб-соль, Виктор Николаевич! Наше Вам почтеньице!
- И Вам приятного аппетита, Влас Сидорович! И Вам, Алексей Игнатьевич!
- Как считаете, Прохор Андреевич, нужно ли делиться с контрразведкой? Не выручкой, Боже упаси, оставьте себе Ваши жалкие, выморощенные с ротозеев копейки, а вот информацией – уж будьте так любезны. Кто зашёл, чего хотел? От патруля прятался или просто так? Ну и прочее, Вы же сами всё прекрасно понимаете, любезный, Вы же мужчина весьма сообразительный и расторопный, верно я понимаю?
Мужчина сообразительный и расторопный словам капитана внял с дорогой душой (а что тут попробуешь возразить?), и с той поры каждый посетитель «Дубравушки» оказывался под пристальным наблюдением добровольного осведомителя контрразведки.
Завершив свои устрашающие обязанности, именуемые проверочными мероприятиями, и в полной мере напугав всяческих ротозеев, перекурив, отдохнув и позволив себе честно заработанные сто граммов с закуской, армейский патруль возвращался на маршрут, теперь в обратном направлении. С каждым шагом, с каждым аршином, с каждой саженью время раскручивалось вспять стремительной спиралью. Цивилизация трусливо отступала, освобождая место настоящему средневековью. Вокруг делалось всё темнее и гаже, булыжник под ногами исчез и сменился склизкой грязью, пылью, слякотной вязкой хлябью. В этом месте ботинки путешественника, успевшие за время короткого вояжа изрядно утерять лоск и глянцевый блеск, рисковали приобрести вид совершенно гадкий, донельзя измазанный и забрызганный. Начинался район мерзких трущоб.
Пропылённая, заплёванная и растрескавшаяся тропинка, по обе стороны которой скрючились жалкие хибары, горделиво и с немалым апломбом именовалась улицей Трудовой. Покосившийся грязный колодец, запах гнили и тлена. Здесь всегда пустынно и нелюдимо, словно население вдруг в одночасье вымерло либо переехало в более приличный и респектабельный район. Жутко, угрюмо и тягостно-зловеще, всякая жизнь начинается ближе к полуночи.
В трущобах все люди - братья? Напротив, все друг друга ненавидят, хотя по своему положению все равны. Безысходность, отчаянный трагизм безвыходности накапливаются, унылое безнадёжие необходимо куда-то выплеснуть, и проще всего это сделать на такую же жертву, на тех, кто ещё слабее и не способен причинить ответное зло, на живое воплощение собственной никчёмности. Выбраться, выбиться в люди практически невозможно. Повезти может единицам, да и то совершенно в исключительном случае. Архипу Фёдоровичу Горячьеву повезло, он единственный прославился, стал выдающимся столичным тенором, и весьма почитающий всяческое искусство купец и меценат Алексей Дмитриевич Карзин украсил хибару, где родился Горячьев своеобразным памятником искусства - памятной плитой с эпитафией: «Здесь проживал замечательный артист Архип Фёдорович Горячьев». Однако же судьба лишь весело посмеялась над чудачеством Алексея Дмитриевича: дом сгорел, и табличка теперь красовалась на столбе отдельно от развалин.
Впрочем, путешественник вполне мог избрать и иной, менее безрассудный маршрут. Вместо того чтобы двигаться вдоль набережной, он мог свернуть влево, в направлении Дозоровки.
Новоелизаветинцы поголовно привыкли называть родной город большой деревней. У приезжих он может вызвать чувства совершенно различные, иногда даже прямо противоположные. Кто-то полюбит его душой и сердцем с первого взгляда, а кого-то могут оттолкнуть его шум, резкий контраст между фальшивой помпезностью и прямолинейной простотой, между московским ампиром Губернаторской улицы и трущобами Большой Махаловки.
Путешественники, к слову, тоже бывают разные, оптимисты и пессимисты. Пессимист в любое время брезгливо-кислый и в плохом настроении, про таких ещё говорят «муху проглотил». Вечно недоволен: «Париж слишком грязен, а в Риме вообще смотреть не на что, скукота сплошная!» Зато путешественник-оптимист способен даже в соседнем городе восхититься в принципе совершенно обыденными для аборигенов вещами: «Ого, какой замечательный монумент! И булыжник на мостовой у вас не такой, как у нас! Ничего себе! Как здесь всё замечательно!» Именно такой путешественник-оптимист, поднявшись на холм, должен был замереть на месте и воскликнуть: «Вот это да! Какая красота!» Потому что прямо перед ним открывалась великолепная панорама, ансамбль, радующая глаз законченная картина. Столичный архитектор потрудился на славу, продумал каждую мелочь и создал Студенецкий проезд.
Известный собиратель картин, искусствовед и коллекционер изящных искусств Николай Мефодьевич Славинский так охарактеризовал эту часть города: «Здесь необыкновенно, поразительно живописно! С любого места можно писать пейзаж, совершенно с любого!» Очутившись на Студенецком проезде, путешественник попадал в замкнутый сказочный мир красивых зданий со скошенными крышами - стильная особенность, оригинальный почерк столичного архитектора Льва Николаевича Илларионова-Штица.
Если бы Ерофей Кузьмич Головатин чуть больше заботился о собственной выгоде, чуть лучше принимал в расчёт разницу между затратами и прибылью, чуть точнее считал копеечки и стремился, как всякий порядочный промышленник, к наибольшей выгоде, то в этом месте сейчас было бы понатыкано множество отвратительных бараков, лачуг, хибар, которыми так славилась Дозоровка. Но Ерофей Кузьмич, собираясь строить дома для своих рабочих, мыслил иными категориями, скряжничать не привык, потому пригласил в Новоелизаветинск старого приятеля, известного московского архитектора Илларионова-Штица и отдал тому Студенецкий проезд в полное распоряжение.
Сказать, что Лев Николаевич Илларионов-Штиц выстроил Студенецкий проезд целиком, было бы неправильно. Студенецкий проезд существовал и до Илларионова-Штица. И теперь ещё здесь оставались некоторые совсем ветхие дома. Например, напротив «Белой спальни» гордо перетерпел столетний рубеж двухэтажный дом священника 1808 года постройки. Низ каменный, верх деревянный. И в самом конце Студенецкого проезда красуется памятником гражданской архитектуры русского классицизма дом середины 18 века, ибо только для этого времени характеры такие ступенчатые наличники, позже они уже не повторятся.
Всё остальное здесь удачно построил Илларионов-Штиц.
Если повсюду жалко застыли однообразно-безликими солдатскими шеренгами двухэтажные чахоточно-лазоревые развалины, именуемые с изрядным гонором «Синими спальнями», то каждый дом Студёнистого проезда имел свою ярко выраженную индивидуальность. Визитной карточкой по праву считалось выходящее фасадом на Почтовую улицу трёхэтажное жилое здание 1905 года постройки, общежитие для заводских рабочих, в народе именуемой «Белая спальня». Абсолютно оригинальное здание промышленного модерна, аналогов в русской архитектуре не имеющее. На первом этаже расположилась кухня, где питались рабочие со всех этажей. В приватной беседе Лев Николаевич Илларионов-Штиц с изрядной гордостью сообщил Ерофею Кузьмичу:
- Двести лет простоит, клянусь честным словом. Если вовремя ремонтировать…
А побывавший здесь известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев, хороший приятель Ерофея Головатина, про быт и нравы «Белой спальни» мгновенно, на едином дыхании сложил короткое стихотворение:
Коридорное детство.
Брань и ласки подряд.
Воздух жизни совместной
Керосинки коптят.
На скамейках пред домом
Старухи заняты судьбой
Свою жизнь в разломах
Старческой жуют губой.
Дядя Вася подпитый,
Погасив сознанья свет,
Сбил соседское корыто.
Грохот с руганью в ответ.
В коридорных тоннелях
Каждый угол обжит.
Бабы песню запели –
Вот и нету обид.
Напротив «Белой спальни» возведён двухэтажный дом для фабричного управления, а во дворе между ним и церковью приютился маленький дом–конура, однако тоже в манере Илларионова-Штица - со скошенной крышей. Фасады выкрашены непривычно-розовым цветом, вероятно, должным изрядно способствовать повышению настроения жителей Студенистого проезда. Дома сплошь двухэтажные, за исключением «Красной спальни» - трёхэтажной кирпичной красавицы. Кстати, весьма курьёзно и оригинально: подъезды находятся с торца здания, а не привычно - с фасада. Перед подъездами - обязательные сараюшки.
Крайний дом Студенецкого проезда, «Красная спальня», расположен на самом краю холма, поэтому кажется, что на этой постройке Новоелизаветинск вовсе заканчивается, дальше жизни нет. Однако если путешественник соблаговолит немного пройти вперёд по Почтовой улице, затем повернуть направо и спуститься по замощённой булыжником дорожке, змеино петляющей по дну оврага, то окажется прямо у ворот Головатинского железоделательного завода. Впрочем, за обилием летней зелени путешественник совершенно запросто может дорожку не заметить и вовсе пройти мимо. Если, конечно, он не местный.
Головатинский железоделательный завод расположен в низине, на дне оврага и его совершенно справедливо можно назвать границей, рубежом между цивилизованной частью Новоелизаветинска и трущобами Дозоровки. Само заводское здание директор Новоелизаветинской публичной библиотеки, а по совместительству и Новоелизаветинского краеведческого музея Николай Леонтьевич Белово объективно и немного романтично назвал образчиком архитектуры неоромантического модерна, готической модификацией. Действительно, силуэтом здание больше всего походит на средневековый рыцарский замок, торжественный и суровый облик которого выполнен в новомодном «кирпичном стиле», то есть целиком из кирпича, без штукатурного слоя и гипсовых деталей. Рельефная кладка стен весьма выразительна чёткими структурными формами, трапециевидными завершениями, затейливо выложенными наверху изящными арками и ещё огромными оконными проёмами. На главном фасаде композиционным акцентом выступает бравая и эффектная, как гренадёр, прямоугольная башня с круглыми часами-курантами и металлически-кованной надписью «1897». Тёплые оттенки кирпича, красивый натуральный цвет совершенно колдовским образом завораживают, пленяют впечатлением добротности и долговечности, обволакивают ощущением долгого взгляда в бесконечность.
Неожиданно куда-то совершенно пропал, исчез обязательный городской шум, настолько привычный, что на него и внимания-то не обращаешь. Один длинный-длинный звук, продолжительный аккорд из цоканья лошадиных подков по булыжникам, грохота и скрипа колёс ломовых телег, ржания, криков извозчиков на лошадей и рассеянных пешеходов, карканья вороньих стай, людского говора, звуков шарманок, криков разносчиков, фабричных и паровозных гудков. Звенящая тишина кажется зловещей: даже разморённые деревья устроили себе лёгкий послеполуденный отдых, тихий час. Птицы надёжно укрылись в гуще ветвей и молчат, а каждая ветка, каждый листик заснули. Даже ветер притаился, спрятался до вечера, собираясь с силами.
Жутко, пугающе непривычно, оторопь берет, и начинают мелко-мелко подрагивать колени.
Перед рыжим кирпичным фасадом Головатинского железоделательного завода с живописным и воинственным видом застыл, гордо наклонив бронзовую голову и нежно прижимая к левому бедру шашку, герой русско-турецкой войны генерал от кавалерии Фонгаузен. При большевиках памятник снести то ли не успели, то ли не сочли необходимым, однако широкий проезд, ранее носивший имя генерала, опоясывающий территорию завода и, сужаясь, теряющийся в недрах Дозоровки, спешно переименовали в проспект Третьего Интернационала. После освобождения города, разумеется, вернули прежнее название.
Тягостно, тоскливо, неуютно. Большой чёрный кот, недовольно зыркнув влево-вправо, быстрой рысцой перебежал дорогу. С ленивой неохотой, словно повинуясь привычке, взмахивает берёзовой метлой дворник, и на лице его отчётливо читается страстное желание опохмелиться. Часы-куранты на башенке главного фасада показывают тридцать пять минут второго.
- Ш-ш-шух! Ш-ш-шух! – в полнейшей тишине медленно и скучно выводит-старается метла.
В заводской столовой время, казалось, замерло, надолго застыло, сделалось совершенно неподвижным, и за несколько последних лет, не смотря на войны и революции, каких-либо значительно-разительных перемен не случилось. Да и как им произойти: у Ерофея Кузьмича Головатина – не у каких-нибудь Пронькиных или там Еропкиных, у Ерофея Кузьмича не сильно забалуешь, всё - как положено. Не какая-нибудь «тошниловка-рыгаловка»: мрачно-длинные и весьма грубо сколоченные столы с лавками по бокам, изрезанные различными непристойностями, заляпанные въевшимися намертво остатками старой протухшей пищи, имеющие смрадно-зловонный запах, с лениво ползающими мухами и тараканами. Господин Головатин для своих пролетариев обустроил роскошную столовую, где кормил заводских совершенно бесплатными обедами. Здесь всегда светло и чисто, обилие зеркал на стенах, два ряда столов на четыре персоны, покрытые накрахмаленными скатертями цвета морской пены, с мягкими стульями. На столах - цветочные горшки и полные корзины хлеба, есть который можно вдоволь.
В столовой существуют две достопримечательности. Первая и главная интересность – это пользующаяся большой известностью исполинских форм добродушно-щедрая Аглая Тарасовна, которую совершенно справедливо считают немножко ведьмой, потому что такой бесподобно-лакомый борщ простому смертному приготовить никак не суметь, а вот Аглая-колдунья непонятно каким макаром умудряется-исхитряется: не только пальчики оближешь, а и за уши не оттащишь. Перемены блюд всего две: первое - «Головатинский борщ» и второе – «филе окуня с овощами». Другая достопримечательность – это оркестрина, шкаф, внутри которого притаился пружинный механизм, своеобразный механический оркестр. При повороте специальной рукоятки его струны с шумной натугой наполняют помещение столовой завораживающей музыкой симфонии №6 Моцарта. Ерофей Кузьмич уверен, что звукофой фон классического концерта изрядно способствует пищеварению, а уж под Моцарта-то и без того бесподобная стряпня Аглаи Тарасовны делается ещё вкуснее и замечательнее. Снуёт юрким челноком мальчик-подручный: приносит с кухни блюда и убирает со столов посуду.
Разумеется, Quod licet Iovi, non licet bovi - «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку», что можно благородному льву – нельзя простой собаке, всяк сверчок знай свой шесток, и разница между главным инженером и обыкновенным работягой изрядна. Но на Головатинском железоделательном заводе нравы просты, донельзя демократичны и свойски. Потому главный инженер Виктор Николас Уайт, или по-русски Виктор Николаевич Вайт, вовсе не считает зазорным принимать пищу за одним столом с обычным токарем Власом Сидоровичем Иванцевым и его подмастерьем, совершенно безусым пролетарием Лёшкой Капустиным. К тому же Уайт никогда не был привередой, к всяческого рода деликатесам относился и относится весьма прохладно и вполне способен довольствовался той же пищей, что и остальные рабочие.
- Хлеб-соль, Виктор Николаевич! Наше Вам почтеньице!
- И Вам приятного аппетита, Влас Сидорович! И Вам, Алексей Игнатьевич!
