Пропускной пункт воинской части, заливший нас ярким светом прожектора, миновали без остановки – ворота с красной звездой и жёлтым крылатым двухлопастным винтом поверх неё отъехали заранее. Свет фар скользнул по КПП и на несколько секунд растворился в кромешной темноте, лишь подсвеченные капли дождя обозначали его наличие. Грузовики поочерёдно въехали на пригорок, повернули вправо и остановились шеренгой напротив кустов сирени. Мы спешились на плацу и стали искать место без луж, куда можно сложить свои вещи. О том, что это именно плац можно было судить по характерной белой разметке для муштры, в училище тоже была такая. Во всю длину площадки тянулось невысокое сооружение, служившее, по всей видимости, трибуной. На противоположной стороне располагалось духоподъёмное панно с патриотическими лозунгами и картой героического пути части в годы войны. Кусты сирени подпирали плакаты с образцами выполнения строевых команд, за которыми, на поросшем осотом небольшом валу мы сложили свой багаж.
С центра противоположной стороны плаца также, как и с нашей, обсаженного кустами сирени, провисшими дугами, повторяя рельеф, уходили вглубь две цепи тусклых фонарей аллеи.
Высокие «Уралы» один за другим, сдав назад, развернулись и исчезли в темноте, оставив запах гари. Стало совсем темно и тихо. В водосточных трубах двухэтажного дома неизвестного назначения с тёмными окнами, стоявшего метрах в тридцати от плаца, шуршал ручеёк. Пять-семь раз в минуту над горизонтом сверкали молнии. Слабые раскаты ушедшей на север грозы создавали тревожный звукоряд к той картине, в которую жизнь пригласила нас на главную роль.
Эх, сейчас бы в тёплую казарму, просушиться, чайку попить!
Офицеры пошли договариваться о ночлеге, но предварительно завели нас в беседку, размером с волейбольную площадку и велели никуда не расходиться.
А куда тут разойдёшься, мать ваша – женщина! Везде дождь, темень, машущие скрипучими ветками пирамидальные тополя, казармы с чёрными окнами, да действующий круглосуточно и всепогодно устав караульной службы!
Беседка оказалась крытым шифером и огороженным проволочной сеткой летним учебным классом. От дождя спрятаться в ней можно, от ветра и холода – нет. Сквозь многократно крашенную сетку-рабицу со стороны аллеи проникал слабый свет фонаря, камуфлируя интерьер внутри беседки мелким клетчатым узором. Сидячих мест в классе около тридцати. Нас – втрое больше – четыре учебных взводов из двух, теперь уже дембельских рот. Сидели на скамейках, на столах, на своих чемоданах, на цветочных горшках, непонятно почему оказавшихся в этом классе, на вытащенных из тумбочки стола ящиках, на фанерных транспарантах, призывающих упорно овладевать знаниями материальной части и стойко преодолевать тяготы службы. Преодолевать тяготы не хотелось. Хотелось спать, и очень хотелось горячего чаю. Просто не верилось, что каких-то двенадцать часов назад была середина жаркого лета, сорочки намокали под мышками и прилипали к потным спинам.
Вдруг зажёгся свет. Все, включая умудрившихся заснуть, стали щуриться. Две взрослые крысы, промышлявшие на куче сумок, сваленных в углу класса, соскочили на землю и тотчас юркнули обратно в кучу.
Оказывается под потолком висели четыре лампочки, а шаловливый Пашка Лежняев нашёл выключатель.
– Рота, подъём!
– Лежняй, выключи, дай поспать, де?мон!...
Коренастый, Пашка выключил, дослушал проклятья в свой адрес и снова включил. Кисть правой руки с обрубком указательного пальца лежала на выключателе. Хитрая моська его была украшена тонкогубой улыбкой и ямочкой шрама на левой щеке.
– Лежняев, у тебя совесть есть или хреном то место заросло, где она была?
Выключил, включил.
– Павлик, не боишься, что толпа порвет тебя на мелкие запчасти?
– А ты попробуй! Первого вырублю!
Выключил, подождал семь секунд, включил.
– У этого парня, похоже, есть лишний глаз, мужики!
– Надо лампочки выкрутить, – нашёл компромисс кто-то из двенадцатой роты.
– Вот эту оставьте! – попросил Коняка, который даже в этих спартанских условиях, оказывается, читал, подставив страницы тусклому свету, идущему от первого фонаря аллеи.
Саня Коняка – мой одновзводник и сосед по двухярусной кровати в казарме, добрейший тип. Предельно немногословен в быту и на экзаменах. Его спальное место располагалось над моим. Несколько раз доводилось мне ногами отключать его храп. У него было диагностировано редкое заболевание – литерофагоз: он читал. Всегда и везде. Даже в строю под мышкой у него всегда была книга! Чуть встали – он сразу её открывал. Если требовалось чеканить шаг, например, на разводе под духовой оркестр – книга перемещалась под ремень на пузо. Читал всё, что попадалось, от журнала «Мурзилка» до «Капитала» Маркса и «Хирургических болезней». Но чтением это назвать нельзя. Печатные издания он ел, глотал не пережёвывая, как волк цыплят!
Однажды я прочёл название толстенной книги, лежавшей на его тумбочке, и был крайне удивлён. «М. Ауэзов. ПУТЬ АБАЯ» – полновесное четырёхтомное сочинение, не уступающее по объёму «Войне и миру» нашего бородатого классика – программное произведение казахских школ, которое требовалось прочесть за летние каникулы. Казахи уклонялись, а этот чудило с Поволжья добровольно подписался.
– Санёк, где ты это надыбал? – спросил я, листая книгу в знакомой обложке алматинского издательства «Жазуши». Так нигериец, волею судеб заброшенный в Архангельск и женившийся на местной поморочке, поглаживал бы лист кокосовой пальмы.
– В библиотеке.
– В городской?
– В нашей.
– Обалдеть! У нас и такое водится? Ну, и о чем хоть пишут?
– Пока не читал, только взял.
– Прочтёшь – расскажешь!
Это была пятница. В понедельник на самостоятельной подготовке Коняка уже читал другую книгу.
– Что, не понравился «Путь Абая»?
– Понравился, – ответил он, не отрываясь от чтива.
– А почему читать не стал?
– Я прочитал уже, – Сашка посмотрел на меня поверх очков в чёрной роговой оправе.
– Всю? За три-то дня!?
– За два. – Спокойно сказал он и погрузился в печатный текст.
Однажды вечером Санёк застал за книгой меня.
– Покажь! – протянул он руку с верхней шконки. Я подал томик, который мусолил уже неделю и едва дошёл до середины. Кажется, это была повесть Льва Экономова «Готовность номер один» о военных лётчиках. Он взглянул на обложку, бегло, подобно лучу строчной развёртки, сканировал зрачками аннотацию и попросил почитать.
– Ладно, закончу и отдам, – ответил я.
– Ты только на сампо читаешь?
– На сампо, перед ужином и до отбоя.
– А после отбоя дашь?
– После отбоя, Саньчик, нужно дрыхнуть, отсыпаться, а не зрение портить!
– Сегодня дашь?
Я посмотрел на часы. До отбоя оставалось двенадцать минут.
– Держи!
– Спасибо! – Коняка спрыгнул на пол, вступил в ботинки и вышел из кубрика.
Я тоже вышел – помыть ноги перед сном. Возвращаясь, заметил Саньку, сидящего в торце коридора у окна на деревянном полу. Он читал и выдавливал угри на лице.
После зарядки я заправлял кровать. Коняка бросил книгу мне на одеяло.
– Спасибо!
– Да читай, ладно, вечером отдашь.
– Я уже прочитал.
– ?!
– Мне понравилось, как в конце...
– Не надо! – остановил я его. – Хочу сам дойти. Ну, ты и ураган, однако! Всю ночь в коридоре просидел?
– Не, после отбоя в ленинскую пошёл.
– Спал хоть сколько?
– В час был уже в кубрике, как раз дневальные менялись на тумбочке. Ты же проснулся, когда я пришёл.
– Не помню.
Саша Коняка, добродушный и безотказный парень, хороший товарищ, на мой вопрос о содержании четырёхтомного труда всей жизни лауреата Сталинской и Ленинской премий первой степени Мухтара Ауэзова, ответил так:
– Ну, там один чувак…
Весь сюжет, весь долгий и тернистый путь Ибрагима, сына Кунанбая – первого казахского литературного классика, основоположника казахской письменной литературы, просветителя и реформатора, уместился в четыре предложения! А ведь этот «чувак» сделал для обитателей степных просторов центральной части Евразийского континента ровно то же, что Пётр Первый для России – он прорубил окно в Европу!
Позже выяснилось, что скорость чтения в пять махов, развиваемая моим одновзводником Александром, достигалась посредством исключения всех абзацев, перед которыми не стояли черточки. Одним словом, он читал только диалоги. Этим и объяснялся его довольно скудный лексикон.
Лежняев выключил свет:
– Правильно, Коньчик, читай! – включил. – Только вслух читай, с выражением! – Принял боксёрскую стойку заметив, что уже встали Копытин и Шильдин.
– Хорошо, Лежняй, ход за нами. Помни об этом всегда, когда спать ложиться будешь! – Копытин залез на стол, взялся за патрон и со скрежетом стал выкручивать первую лампочку. Она успела согреться и пришлось пожертвовать стерильностью побывавшего в переделках, прошедшего Крым и Рим, носового платка. Плюев и Шильдин последовали примеру Копытина, но не успели и выпрямиться на столах, как свет погас.
– Ладно, живите, – сжалился Лежняев, – прости их Санёк, тёмные они люди, сами не читают и тебя хотят от знаний и от культуры отлучить.
– Можем организовать тебе фонарь, будешь им Коняке подсвечивать.
Постепенно все угомонились. Стало тихо. Слышны были только храпы, сопения и скрип инвентаря под ворочающимися курсантами – в неудобных позах затекали конечности.
Под утро дождь перестал. Развиднелось. Проснувшиеся от холода разминались на плацу, некоторые занялись поисками более тёплого местечка. Обшарили весь военный городок, исключая, пожалуй, аэродром, до которого далековато, и казармы, но везде были либо наглухо запертые двери, либо – «Стой, кто идет? Стрелять буду!» Одной группе повезло застать разгрузку хлеба в столовой. Было захвачено и уничтожено шесть горячих буханок ржаного хлеба.
Откуда-то на пороге беседки появился большой старый кудлатый чёрный пёс. Он задрал голову, понюхал воздух и направился к спящему сидя на своей огромной сумке Пирогову. Обнюхав сумку, зверь сглотнул слюну, затем подошёл к Пирогу со стороны фасада и лизнул ему руку.
– Жрать хочется, Бобик? – заметил эту картину Копытин. – Пирог, не делай вид, что спишь, угости собаку.
Бобик, почувствовав поддержку, завилял хвостом.
Где-то совсем рядом сыграл побудку горн. Наконец-то подъём! Спустя пару минут по двум гаревым дорожкам, ведущим от казарм к плацу, побежали солдатики в сапогах и с голым торсом. Зарядка! Бежали они в ногу и под песню. Из всего, что я услышал, запомнилось только: «...завещал товарищ Ленин быть солдату начеку».
Появились наши командиры, хмурые, но свежие и сухие. Курсанты с помятыми лицами и в таких же мятых парадках четырьмя шеренгами повзводно построились на плацу. Поверка отсутствующих не выявила.
– Внимание! – старшина выждал паузу. – Сейчас берём вещи и в столовую, там есть условия умыться, почистить зубы и оправиться. После завтрака направляемся на место дислокации, обустраиваем лагерь и получаем полевую форму. Вопросы есть?
– Турсун, а что на завтрак будет? Здесь тоже одной капустой кормить будут?
– Не знаю, Шильдин! У Филиппова спроси. Если будет капуста, объявишь голодовку?... Ротаааа, раняаась!... Смирно!... Напрааа-во!... Копытин, не спи! Шагоооом-марш!
Солнце было надёжно спрятано за облаками, но небесная канцелярия сжалилась и дала передышку, дождь не шёл.
А курсанты шли. По лужам. В столовую!
11. 2016.
https://vk.com/photo31364817_457262095
В кабине Ан-12-го
https://vk.com/photo31364817_457262130
В строю на первом курсе
https://vk.com/photo31364817_45726208
https://vk.com/photo31364817_457262097
Второй курс. Однодневная прополка морковки
https://vk.com/photo31364817_457262099
Ту-134 прилетел и сел на пашню
– Носов, ну так чё? Колись, чем кормить будут?
Носов молчал. Просто не хотел отвлекаться на болтовню. Он давно уже пытался решить эту задачу, но мешала влажность. И ветер дул не в том направлении.
Вообще-то у Носова другая фамилия. По паспорту он Филиппов Олег, а Носов – это прозвище, кличка. И получил он её не благодаря выдающимся размерам или формам собственного носа, который у него самый обычный, а исключительно за удивительную способность различать запахи по малейшей концентрации.
От нашей казармы до столовой метров двести. Строимся на ужин. Вдруг Филиппов объявляет – будет горох и кисель. И угадывал в девяти случаях из десяти. Нет, в девяносто пяти из ста! Поначалу народ дивился, некоторые делали ставки, проигрывали сигареты, разменивались щелбанами. Потом привыкли. А со второго курса эта его способность потеряла актуальность и лишилась смысла, потому как именно в девяти из десяти случаев была капуста. Да, возможно и чаще. И её кисловатый запах настолько пропитал округу, что любой, даже сопливый нос определял – опять она!
– Ну, чего молчишь, Носов?
– Да, точно, Носяра, это хороший случай чуйку проверить.
– Шевели ноздрями, братан, все на тебя смотрят!
– Реальный шанс в книгу Гиннеса попасть, Нос! Свидетелей куча!
– Нобелевскую премию получишь!
– Шнобелевскую!
Это уточнение развеселило строй. Смех на некоторое время заглушил шлепки подошв по лужам.
– Мужики, масло будет! – откликнулся, наконец, будущий нобелевский лауреат. – И яйца варёные.
– Ну, проверим. А как ты яйца учуял, они же не пахнут?
– Битые пахнут.
– А масло чем пахнет?
– Масло пахнет первым курсом! – ответил за Филиппова Плюев.
Завтрак – это хорошо! О горячем чае мечтали давно. Умылись. Но в столовую сразу не пустили. Пришлось ждать, пока позавтракают аборигены.
Стоим гурьбой, повторяя своей массой береговую линию огромной лужи, разглядываем выходящих из столовой солдатиков. Такие разные! У одних пилотка на затылке, или под погон заправлена, сапоги гармошкой и ремень на пузе. Это дедушки. Другие в застиранных и выгоревших хэбэшках, в стоптанных, но надраенных до блеска гуталином, сапогах, застёгнуты под самый воротник. Ремень у этих плотно облегает талию, расклёшивая гимнастёрку, до подобия балетной пачки. Пилотки почти у всех висят на ушах. Это молодые, салаги, здесь их называют ду?хами.
Деды демонстративно не замечают нас, стоят кружком, общаются, смеются чему-то и постоянно сплёвывают. Салаги быстро выбегают из столовой и занимают своё место в строю. Те, что уже стоят, робко исподлобья с явным любопытством смотрят в нашу сторону, молчат. Наверное это интересно: везде всё зелёное, и вдруг, целая рота в синих парадках с курсантскими погонами.
Выходят ротные. Пока они вальяжно двигаются от дверей столовой, дембеля неторопливо встраивают свои фигуры в строй, как второй ряд на шахматную доску. Короткая негромкая команда поворачивает пёстрый солдатский строй на девяносто градусов. Служивые уходят. Мы продолжаем ждать, вспоминаем богатые на приключения прошедшие сутки.
– Шурик, ты воняешь мокрой кошкой, ей-бо!
– А ты мокрой курицей.
– Спасибо, что не петухом…
Наконец дали команду заходить в столовую.
О, какие правильные запахи, как тепло! Чай с сахаром по силе воздействия на центры удовольствия сразу обогнал все детские подарки ко дню рождения и на Новый Год. Хлеб белый! А это что за
С центра противоположной стороны плаца также, как и с нашей, обсаженного кустами сирени, провисшими дугами, повторяя рельеф, уходили вглубь две цепи тусклых фонарей аллеи.
Высокие «Уралы» один за другим, сдав назад, развернулись и исчезли в темноте, оставив запах гари. Стало совсем темно и тихо. В водосточных трубах двухэтажного дома неизвестного назначения с тёмными окнами, стоявшего метрах в тридцати от плаца, шуршал ручеёк. Пять-семь раз в минуту над горизонтом сверкали молнии. Слабые раскаты ушедшей на север грозы создавали тревожный звукоряд к той картине, в которую жизнь пригласила нас на главную роль.
Эх, сейчас бы в тёплую казарму, просушиться, чайку попить!
Офицеры пошли договариваться о ночлеге, но предварительно завели нас в беседку, размером с волейбольную площадку и велели никуда не расходиться.
А куда тут разойдёшься, мать ваша – женщина! Везде дождь, темень, машущие скрипучими ветками пирамидальные тополя, казармы с чёрными окнами, да действующий круглосуточно и всепогодно устав караульной службы!
Беседка оказалась крытым шифером и огороженным проволочной сеткой летним учебным классом. От дождя спрятаться в ней можно, от ветра и холода – нет. Сквозь многократно крашенную сетку-рабицу со стороны аллеи проникал слабый свет фонаря, камуфлируя интерьер внутри беседки мелким клетчатым узором. Сидячих мест в классе около тридцати. Нас – втрое больше – четыре учебных взводов из двух, теперь уже дембельских рот. Сидели на скамейках, на столах, на своих чемоданах, на цветочных горшках, непонятно почему оказавшихся в этом классе, на вытащенных из тумбочки стола ящиках, на фанерных транспарантах, призывающих упорно овладевать знаниями материальной части и стойко преодолевать тяготы службы. Преодолевать тяготы не хотелось. Хотелось спать, и очень хотелось горячего чаю. Просто не верилось, что каких-то двенадцать часов назад была середина жаркого лета, сорочки намокали под мышками и прилипали к потным спинам.
Вдруг зажёгся свет. Все, включая умудрившихся заснуть, стали щуриться. Две взрослые крысы, промышлявшие на куче сумок, сваленных в углу класса, соскочили на землю и тотчас юркнули обратно в кучу.
Оказывается под потолком висели четыре лампочки, а шаловливый Пашка Лежняев нашёл выключатель.
– Рота, подъём!
– Лежняй, выключи, дай поспать, де?мон!...
Коренастый, Пашка выключил, дослушал проклятья в свой адрес и снова включил. Кисть правой руки с обрубком указательного пальца лежала на выключателе. Хитрая моська его была украшена тонкогубой улыбкой и ямочкой шрама на левой щеке.
– Лежняев, у тебя совесть есть или хреном то место заросло, где она была?
Выключил, включил.
– Павлик, не боишься, что толпа порвет тебя на мелкие запчасти?
– А ты попробуй! Первого вырублю!
Выключил, подождал семь секунд, включил.
– У этого парня, похоже, есть лишний глаз, мужики!
– Надо лампочки выкрутить, – нашёл компромисс кто-то из двенадцатой роты.
– Вот эту оставьте! – попросил Коняка, который даже в этих спартанских условиях, оказывается, читал, подставив страницы тусклому свету, идущему от первого фонаря аллеи.
Саня Коняка – мой одновзводник и сосед по двухярусной кровати в казарме, добрейший тип. Предельно немногословен в быту и на экзаменах. Его спальное место располагалось над моим. Несколько раз доводилось мне ногами отключать его храп. У него было диагностировано редкое заболевание – литерофагоз: он читал. Всегда и везде. Даже в строю под мышкой у него всегда была книга! Чуть встали – он сразу её открывал. Если требовалось чеканить шаг, например, на разводе под духовой оркестр – книга перемещалась под ремень на пузо. Читал всё, что попадалось, от журнала «Мурзилка» до «Капитала» Маркса и «Хирургических болезней». Но чтением это назвать нельзя. Печатные издания он ел, глотал не пережёвывая, как волк цыплят!
Однажды я прочёл название толстенной книги, лежавшей на его тумбочке, и был крайне удивлён. «М. Ауэзов. ПУТЬ АБАЯ» – полновесное четырёхтомное сочинение, не уступающее по объёму «Войне и миру» нашего бородатого классика – программное произведение казахских школ, которое требовалось прочесть за летние каникулы. Казахи уклонялись, а этот чудило с Поволжья добровольно подписался.
– Санёк, где ты это надыбал? – спросил я, листая книгу в знакомой обложке алматинского издательства «Жазуши». Так нигериец, волею судеб заброшенный в Архангельск и женившийся на местной поморочке, поглаживал бы лист кокосовой пальмы.
– В библиотеке.
– В городской?
– В нашей.
– Обалдеть! У нас и такое водится? Ну, и о чем хоть пишут?
– Пока не читал, только взял.
– Прочтёшь – расскажешь!
Это была пятница. В понедельник на самостоятельной подготовке Коняка уже читал другую книгу.
– Что, не понравился «Путь Абая»?
– Понравился, – ответил он, не отрываясь от чтива.
– А почему читать не стал?
– Я прочитал уже, – Сашка посмотрел на меня поверх очков в чёрной роговой оправе.
– Всю? За три-то дня!?
– За два. – Спокойно сказал он и погрузился в печатный текст.
Однажды вечером Санёк застал за книгой меня.
– Покажь! – протянул он руку с верхней шконки. Я подал томик, который мусолил уже неделю и едва дошёл до середины. Кажется, это была повесть Льва Экономова «Готовность номер один» о военных лётчиках. Он взглянул на обложку, бегло, подобно лучу строчной развёртки, сканировал зрачками аннотацию и попросил почитать.
– Ладно, закончу и отдам, – ответил я.
– Ты только на сампо читаешь?
– На сампо, перед ужином и до отбоя.
– А после отбоя дашь?
– После отбоя, Саньчик, нужно дрыхнуть, отсыпаться, а не зрение портить!
– Сегодня дашь?
Я посмотрел на часы. До отбоя оставалось двенадцать минут.
– Держи!
– Спасибо! – Коняка спрыгнул на пол, вступил в ботинки и вышел из кубрика.
Я тоже вышел – помыть ноги перед сном. Возвращаясь, заметил Саньку, сидящего в торце коридора у окна на деревянном полу. Он читал и выдавливал угри на лице.
После зарядки я заправлял кровать. Коняка бросил книгу мне на одеяло.
– Спасибо!
– Да читай, ладно, вечером отдашь.
– Я уже прочитал.
– ?!
– Мне понравилось, как в конце...
– Не надо! – остановил я его. – Хочу сам дойти. Ну, ты и ураган, однако! Всю ночь в коридоре просидел?
– Не, после отбоя в ленинскую пошёл.
– Спал хоть сколько?
– В час был уже в кубрике, как раз дневальные менялись на тумбочке. Ты же проснулся, когда я пришёл.
– Не помню.
Саша Коняка, добродушный и безотказный парень, хороший товарищ, на мой вопрос о содержании четырёхтомного труда всей жизни лауреата Сталинской и Ленинской премий первой степени Мухтара Ауэзова, ответил так:
– Ну, там один чувак…
Весь сюжет, весь долгий и тернистый путь Ибрагима, сына Кунанбая – первого казахского литературного классика, основоположника казахской письменной литературы, просветителя и реформатора, уместился в четыре предложения! А ведь этот «чувак» сделал для обитателей степных просторов центральной части Евразийского континента ровно то же, что Пётр Первый для России – он прорубил окно в Европу!
Позже выяснилось, что скорость чтения в пять махов, развиваемая моим одновзводником Александром, достигалась посредством исключения всех абзацев, перед которыми не стояли черточки. Одним словом, он читал только диалоги. Этим и объяснялся его довольно скудный лексикон.
Лежняев выключил свет:
– Правильно, Коньчик, читай! – включил. – Только вслух читай, с выражением! – Принял боксёрскую стойку заметив, что уже встали Копытин и Шильдин.
– Хорошо, Лежняй, ход за нами. Помни об этом всегда, когда спать ложиться будешь! – Копытин залез на стол, взялся за патрон и со скрежетом стал выкручивать первую лампочку. Она успела согреться и пришлось пожертвовать стерильностью побывавшего в переделках, прошедшего Крым и Рим, носового платка. Плюев и Шильдин последовали примеру Копытина, но не успели и выпрямиться на столах, как свет погас.
– Ладно, живите, – сжалился Лежняев, – прости их Санёк, тёмные они люди, сами не читают и тебя хотят от знаний и от культуры отлучить.
– Можем организовать тебе фонарь, будешь им Коняке подсвечивать.
Постепенно все угомонились. Стало тихо. Слышны были только храпы, сопения и скрип инвентаря под ворочающимися курсантами – в неудобных позах затекали конечности.
Под утро дождь перестал. Развиднелось. Проснувшиеся от холода разминались на плацу, некоторые занялись поисками более тёплого местечка. Обшарили весь военный городок, исключая, пожалуй, аэродром, до которого далековато, и казармы, но везде были либо наглухо запертые двери, либо – «Стой, кто идет? Стрелять буду!» Одной группе повезло застать разгрузку хлеба в столовой. Было захвачено и уничтожено шесть горячих буханок ржаного хлеба.
Откуда-то на пороге беседки появился большой старый кудлатый чёрный пёс. Он задрал голову, понюхал воздух и направился к спящему сидя на своей огромной сумке Пирогову. Обнюхав сумку, зверь сглотнул слюну, затем подошёл к Пирогу со стороны фасада и лизнул ему руку.
– Жрать хочется, Бобик? – заметил эту картину Копытин. – Пирог, не делай вид, что спишь, угости собаку.
Бобик, почувствовав поддержку, завилял хвостом.
Где-то совсем рядом сыграл побудку горн. Наконец-то подъём! Спустя пару минут по двум гаревым дорожкам, ведущим от казарм к плацу, побежали солдатики в сапогах и с голым торсом. Зарядка! Бежали они в ногу и под песню. Из всего, что я услышал, запомнилось только: «...завещал товарищ Ленин быть солдату начеку».
Появились наши командиры, хмурые, но свежие и сухие. Курсанты с помятыми лицами и в таких же мятых парадках четырьмя шеренгами повзводно построились на плацу. Поверка отсутствующих не выявила.
– Внимание! – старшина выждал паузу. – Сейчас берём вещи и в столовую, там есть условия умыться, почистить зубы и оправиться. После завтрака направляемся на место дислокации, обустраиваем лагерь и получаем полевую форму. Вопросы есть?
– Турсун, а что на завтрак будет? Здесь тоже одной капустой кормить будут?
– Не знаю, Шильдин! У Филиппова спроси. Если будет капуста, объявишь голодовку?... Ротаааа, раняаась!... Смирно!... Напрааа-во!... Копытин, не спи! Шагоооом-марш!
Солнце было надёжно спрятано за облаками, но небесная канцелярия сжалилась и дала передышку, дождь не шёл.
А курсанты шли. По лужам. В столовую!
11. 2016.
Глава 3. МУРАВЬИНАЯ ТРОПА
https://vk.com/photo31364817_457262095
В кабине Ан-12-го
https://vk.com/photo31364817_457262130
В строю на первом курсе
https://vk.com/photo31364817_45726208
https://vk.com/photo31364817_457262097
Второй курс. Однодневная прополка морковки
https://vk.com/photo31364817_457262099
Ту-134 прилетел и сел на пашню
– Носов, ну так чё? Колись, чем кормить будут?
Носов молчал. Просто не хотел отвлекаться на болтовню. Он давно уже пытался решить эту задачу, но мешала влажность. И ветер дул не в том направлении.
Вообще-то у Носова другая фамилия. По паспорту он Филиппов Олег, а Носов – это прозвище, кличка. И получил он её не благодаря выдающимся размерам или формам собственного носа, который у него самый обычный, а исключительно за удивительную способность различать запахи по малейшей концентрации.
От нашей казармы до столовой метров двести. Строимся на ужин. Вдруг Филиппов объявляет – будет горох и кисель. И угадывал в девяти случаях из десяти. Нет, в девяносто пяти из ста! Поначалу народ дивился, некоторые делали ставки, проигрывали сигареты, разменивались щелбанами. Потом привыкли. А со второго курса эта его способность потеряла актуальность и лишилась смысла, потому как именно в девяти из десяти случаев была капуста. Да, возможно и чаще. И её кисловатый запах настолько пропитал округу, что любой, даже сопливый нос определял – опять она!
– Ну, чего молчишь, Носов?
– Да, точно, Носяра, это хороший случай чуйку проверить.
– Шевели ноздрями, братан, все на тебя смотрят!
– Реальный шанс в книгу Гиннеса попасть, Нос! Свидетелей куча!
– Нобелевскую премию получишь!
– Шнобелевскую!
Это уточнение развеселило строй. Смех на некоторое время заглушил шлепки подошв по лужам.
– Мужики, масло будет! – откликнулся, наконец, будущий нобелевский лауреат. – И яйца варёные.
– Ну, проверим. А как ты яйца учуял, они же не пахнут?
– Битые пахнут.
– А масло чем пахнет?
– Масло пахнет первым курсом! – ответил за Филиппова Плюев.
Завтрак – это хорошо! О горячем чае мечтали давно. Умылись. Но в столовую сразу не пустили. Пришлось ждать, пока позавтракают аборигены.
Стоим гурьбой, повторяя своей массой береговую линию огромной лужи, разглядываем выходящих из столовой солдатиков. Такие разные! У одних пилотка на затылке, или под погон заправлена, сапоги гармошкой и ремень на пузе. Это дедушки. Другие в застиранных и выгоревших хэбэшках, в стоптанных, но надраенных до блеска гуталином, сапогах, застёгнуты под самый воротник. Ремень у этих плотно облегает талию, расклёшивая гимнастёрку, до подобия балетной пачки. Пилотки почти у всех висят на ушах. Это молодые, салаги, здесь их называют ду?хами.
Деды демонстративно не замечают нас, стоят кружком, общаются, смеются чему-то и постоянно сплёвывают. Салаги быстро выбегают из столовой и занимают своё место в строю. Те, что уже стоят, робко исподлобья с явным любопытством смотрят в нашу сторону, молчат. Наверное это интересно: везде всё зелёное, и вдруг, целая рота в синих парадках с курсантскими погонами.
Выходят ротные. Пока они вальяжно двигаются от дверей столовой, дембеля неторопливо встраивают свои фигуры в строй, как второй ряд на шахматную доску. Короткая негромкая команда поворачивает пёстрый солдатский строй на девяносто градусов. Служивые уходят. Мы продолжаем ждать, вспоминаем богатые на приключения прошедшие сутки.
– Шурик, ты воняешь мокрой кошкой, ей-бо!
– А ты мокрой курицей.
– Спасибо, что не петухом…
Наконец дали команду заходить в столовую.
О, какие правильные запахи, как тепло! Чай с сахаром по силе воздействия на центры удовольствия сразу обогнал все детские подарки ко дню рождения и на Новый Год. Хлеб белый! А это что за
