Конец осени настал, похолодало сильно. Но последний урожай собран, скотина стоит в хлеву накормленная. Можно и праздник устроить. Мы зажигали колесо, чтобы парни могли его вкатить на горку. Они дурачились, и пугали, неожиданно подхватывая сзади и рыча.
       — Буууу! Ай, Дарёна, съем тебя! — рычал рукастый парень в маске кабана.
       — Пусти! — вздрогнула я всем телом и начала отбиваться.
       — Нет, не пущу. Угости сначала!
       Голос у парня был очень знакомый, а угадать никак не могла. Чеслав? Ворон? Крив? Парни в обеих деревнях все крепкие, да бойкие, как и мой Мал. Год прошёл уж с той ночи, когда не вернулся мой муж с охоты. Но коли был бы Крив, так узнала бы. Родился у бабки Малуши сынок. И всем хорош он был, да только глаз кривой. Так и назвали — Крив. А у этого глаза красивые, как у Ворона. Да и сам Ворон ко мне давно сватается, все уговаривает: «и с дочкой Маловой тебя замуж возьму, любить буду, как никто не любил!». Наверняка Ворон. А спросить нельзя, — примета плохая ряженых про имя спрашивать.
       — А поставь меня, так я и угощу!
       Замер парень, посопел, глянул из-под маски — аж страшно стало! — да и поставил. А у меня в кармане только и было что полпряника, что достались в угощение от какого-то ряженного. Так я ему сунула остатки лакомства, да и убежала к подружкам, смеясь.
       Веселились девки с парнями, покатили в горку колесо, чтобы весна воротилась. А я подхватила подружек за руки, и мы затеяли хоровод, двигаясь против солнца, на смерть, стало быть. К нам присоединялось все больше и больше народу, подпевая, прославляя Мокошь-прародительницу. И вот мы уже внутри ещё одного хоровода, да только тот водят по солнышку, — на жизнь. Ручки у подружек холодные, щеки румяные. Холодно сегодня, но радостно. Зима — тяжёлое время, никогда не знаешь, какой она будет. Погубит или снова будешь встречать весеннюю капель? Запасов на зиму должно хватить, — год выдался урожайный. А то, может и на весну хватит.
       К вечеру устала я от шума да празднества, да и дома ждут. В избе натоплено, хлебом пахнет, и тихо. Кинулась было к ведру с водой, — ополоснуться. А нельзя сегодня ни самой купаться, ни деток мыть. Даже прясть и то нельзя, только пряжу да рукоделие какое в колодец кинуть — в подарок небесной пряхе. Мокошь наказывает тех, кто нарушает её запреты. А кто блюдёт наказы, так того награждает, помогает исполнить мечту. Но коли у самого исполнения мечты руки опустишь, так будет до самой могилы преследовать Недоля да Лихо одноглазое!..
       Вышла мне навстречу свекровь, спину поглаживая.
       — Величку я уложила, не дождались мы тебя. Да и я спать пойду, нездоровится мне.
       — Спасибо, что на праздник отпустила. Может, спину растереть? — предложила я.
       Отмахнулась старая Баяна, да уковыляла к себе. А я спать не хочу. Не спится мне, все голос из-под маски вспоминаю. Греет он меня, да сжиматься заставляет. А я ведь Малу обещала навек его суженой быть, как тут замуж ещё раз выйдешь? Достала кудель, привязала к гребню, села прясть. За зиму много чего соткать да вышить надо, Величка растёт, да и самой охота новое надеть. Пошла работа. Поначалу вспоминала, пальцы не слушались. Отвыкла от тонкой работы за лето. Кудель это не коса, и не серп. Тут чуткость нужна. Хорошо живётся тем, кто может себе прялку позволить. Знай себе колесо крути, да нить вытягивай, сучи.
       «Тук-тук-тук» — раздалось в тишине. Неужели опять? Знают ведь, что я домой пошла, и беспокоить меня не следует! «Тук-тук-тук» — повторилось. А звук-то от окна идёт. Ну, я и выглянула. Только не было там никого. Даже гуляющие — и те разошлись. А сердце колотится все быстрее, холод забирается под рубаху. Ночь-то сегодня особенная, духи умерших меж живых людей бродят! А тут не то мерещится, не то и впрямь кто пожаловал. Как угадаешь, кто придёт, да с какими намерениями? Хорошее ли скажет, аль беду принесёт?
        Как же мне не хватает в такое время Мала! Прижаться, спрятаться, почувствовать себя любимой, как раньше. Он ведь всегда заступался, хоть и принял меня в жены по выбору-настоянию своего отца. Но нет в живых ни того, ни другого. Прикрыла я окно, заглянула к маленькой Величке. Спит моя девонька. Натянула одеялко до подбородка, уткнулась в подушку, как любила засыпать на груди у папки. А я повздыхала, и заново села прясть. Нить выходила все ровнее, да и тревога уходила. И вроде давно всё улечься должно, а где-то спрятался страх, словно лютый зверь. Затаился тёмной тенью под кроватью, под столом, — под любым пологом! Успокаиваю себя, — чего только ночью не померещится? Слышу, как захрапела старая Баяна, — вот уж кому позавидовать можно. Крепкая она баба, не то, что я, трусиха. Мужа с сыном схоронила, так ни слезинки не пролила. В соседнюю деревню в темень ходить одна не побоялась, покуда ещё здоровая была. Вот с кого пример надо брать!
       И только я себя укорила да отругала за слабость, как услышала с кухни звон бьющейся посуды. Так испугалась, что подскочила! Чую, руки закололо глубоко под кожей, сердце вот-вот вырвется из груди. Прижала к себе с перепуга веретено, да так и пошла с ним на кухню, — чуть не оборвала нить от кудели! Вовремя спохватилась. Отложила пряжу с веретеном аккуратно, руками трясущимися. А для уверенности швабру взяла. Крадусь на кухню, как вор. А от затяжного могучего храпа Баяны только жутче становится! А кто-то чавкает угрожающе, да рычит глухо! Пока лучину зажигала трясущимися руками, страху много натерпелась. А как на кухне светлее стало, так и чудище обнаружилось. Всплеснула я руками с досады, а Лёнка знай себе, бессовестно слизывает с пола разлитую простоквашу, даже не обратив на меня внимания. Вот нахалка! Только ухо одно в мою сторону развернула, и хвост колечком сделала. Мурчит, мурчит наказание моё. Хорошо, что никто не проснулся, особливо свекровушка. Не любит она мою Лёночку, вот и сегодня, небось, опять покормить забыла. Да и забыла ли?
        Кошку я нашла ещё прошлым летом, аккурат в ту пятницу, как Мал на охоту ушёл. Она была маленьким, грязным комком серого цвета. Пожалела я её. Принесла домой, пока не было никого, отмыла, накормила. Она ела жадно, торопливо проглатывая молоко, все никак от миски не отходила. Уж и на колобка похожа стала, а все ест, ест, ест… Ругалась тогда свекровь сильно, что домой грязь несу. А как Мал пропал на охоте, так и вовсе сказала, что я беду в дом притащила. Может и права была свекровь, только что ж теперь, на улицу котёнка выкинуть? Через месяц мурлыку было не узнать. Отъелась, поправилась, стала цвета совсем другого. Сначала просто светлела, а к зиме и вовсе шёрстка напоминала зрелый лён. Так и пристало к ней — Лёна, да Лёнка.
        Осколки я собрала быстро, а простоквашу Лёнка собрать помогла. Только пол за ней немного замыла. Плохо это, — на ночь Мокоши пол мыть. Как бы бедой не обернулось. Но ведь я только подтёрла, да и лучше уж так, чем кошку потом отвоёвывать у Баяны. Она и так грозилась её на улицу выкинуть, если та ей попадётся под руку.
       «Тук-тук-тук» — постучали в дверь. Вот уж, кого нелёгкая принесла? Не буду открывать. Хватит с меня на сегодня. «Тук-тук-тук» — повторилось настойчивее, стоило мне от двери отойти.
       — Кто там?
       — Открой, милушка, открой, лебёдушка! — донёсся знакомый мужской голос.
       Голос я узнала, да оттого знания в глазах потемнело, и стены стали, словно чужие. Дверь открывала, не помня себя, будто сплю я. И ведь долго стояла на пороге, прежде чем за него выйти, черту пересечь — шелохнуться не могла! Разглядывала лицо Мала, и не верила тому, что вижу. Взгляд родимый так манит, — я и забыла, как так бывает! Шаг за порог. Тёплые руки мужа встречают мои. Другой шаг, — и я уже вдыхаю знакомый влажный запах куртки, пропитанный костром и дичью. Он обнимает легко, невесомо. Но я чувствую его объятия. Где-то бьётся мысль в буйной русой головушке, что не взаправду всё это, да только где уж ей чувства всхлынувшие перебить?
       — Дарёнушка, вот он я, — шепчет ласково Мал. — Ты звала, я пришёл.
       — Что же мы стоим? Заходи! — отмерла я.
       Смотрю на порог дома, и вижу, что не осень вовсе, не Мокошье листопадное. А лето знойное, как в то утро, когда провожала Мала на охоту. Так, может, до того я просто спала, и приснился сон дурной бабе глупой? А сейчас вернулся, а у меня и снеди никакой нет! И как же я всё на свете-то проспала? Ну да ничего, это быстро приготовится, для любимого кормильца!..
       — Заходи, муж любимый, мы уж заждались!
       Заколебался Мал. Видно было, что по сердцу ему мои слова, только не решается он войти.
       — Я ненадолго. Сказать только хочу, чтобы не сидела ты дома, когда на свидание опять кто позовёт. Не дело тебе во цвете лет во вдовах ходить. Больно мне на тебя смотреть, оттого и уйти не могу.
       — Что ты такое говоришь? Разве ты не стоишь передо мной, не обнимаешь?! — прошептала, обмирая.
       Он ничего не ответил. Только и с моих глаз словно пелена спала. Все стало более чётким, естественным. Листья мокрые с деревьев опадают и шумят на ветру. Холодно и сыростью пахнет. Только тепло всё равно, словно никуда Мал и не пропадал. Так и застала себя в крепких объятиях Ворона.
       — Обнимаю, Дарёнушка, — улыбнулся Ворон. — Завтра выйдешь ко мне?
       Смутилась я, что увидела то, чего нет. Человека хорошего в заблуждение ввела. Как теперь сказать, что не его обнимала, не к нему жалась? Опустила очи долу, жар на щеках разлился от смятения. А Ворон словно почуял, что-то неладное, чуть отпустил и молвил проникновенно:
       — Люба ты мне, Дарёна. Все знают, что за тобой хожу, — уж смеяться скоро будут, что такую несговорчивую нашёл. Уже и не надеялся, что ответишь мне. Но вижу, сомневаешься ты. Что ж, раз так, торопить не стану, хоть и тяжко это вынести.
       Вот бы сквозь землю провалиться от подобных слов!
       — Приходи завтра вечерком на пруд уток кормить? — с надеждой спросил Ворон.
       — Ишь какой, — уток!.. Тут бы людей прокормить, а он дичь лесную угощать собрался, — отошла я на шаг, разглядывая ладные черты лица Ворона. И впрямь ведь ворон: темноволосый, черноглазый. Да ещё и солнышко вызолотило кожу за жаркое лето.
       — Так ведь не украл, а заработал. Хочу — уток кормлю, а хочу и девице милой бусы дарю, — обиделся парень, отдёрнув руку от запазухи.
       А и впрямь, — чего это я? Только боязно мне идти. У меня вон и дочка маленькая, и живу я у матери погибшего мужа. Как я им объясню, куда пошла? Скажут ещё, что гулящая, молва по деревне пойдёт. И тогда уже точно житья мне не будет.
       — А чего это у нас так холодно? — сонно заворчала свекровь.
       Испугалась я, что она меня с Вороном застанет. Оттолкнула его, мышью в дом юркнула и дверь заперла на засов.
       — Чего тебя на улицу понесло? Приходил кто?
       — Нет, по нужде выходила… Дверь, наверное, сама открылась от сквозняка — соврала я, сбегая в комнатку к дочке.
       Так и просидела на сундуке с полчаса, боясь шелохнуться. И стыдно перед всеми, и горестно, что Мал лишь показался. А вдруг не показался? Вдруг и впрямь приходил? Ночь Мокоши, всё ж. Единственный день в году, когда мёртвые имеют возможность прийти к живым, — утешить, направить, попросить. За своими переживаниями, я сама и не заметила, как в руках вновь завертелось веретено. Мягкая шерсть послушно превращалась в кручёную нитку между пальцами в тусклом свете лучины. Это отвлекало от тревожных мыслей, успокаивало. Лёнка пришла мелкой тенью, незаметно подкравшись к ноге. Я вздрогнула от неожиданности, и выронила пряжу. А кошка и рада — давай играться с веретеном! Глазом моргнуть не успела, как игривая Лёнка всю мою работу под кровать упрятала. Заглянула я туда, да мороз по коже. Сидит там не кошка, — чудовище лесное! Только глазищи в темноте светятся. Сунула было руку за веретеном, так эта поганка так зашипела и зарычала, что у меня душенька в пяточки ушла! Как ни пыталась унять желтоглазое чудовище, — никак она не хотела отдавать свою новую игрушку. И ведь ласковая всегда была, а тут как леший её покусал!
       Где-то под утро, под крик нашего дотошного петуха, я проснулась. Пряжу у кошки я так и не смогла отобрать ночью, а потому первым делом сунулась под кровать. Как увидела, что с моей работой сталось, так слезы на глаза навернулись от обиды! Вся драная, покусанная, спутанная, — ни одного кусочка целого не осталось. Только клочки нити по углам, а само веретёнце испорчено. А эта поганка на сундуке мирно дрыхнет! Только я в сердцах замахнулась полотенцем на Лёнку, как дочка подбежала к ней, взяла на руки и вышла в сени. Ну и что с ними делать?
       Пока собирала остатки работы, пока прибиралась в доме, всё думала о Вороне, да о том, что ночью было. Точно ведь не обошлось без вмешательства Мокоши-прародительницы. Коли благоволит она мне, то, стало быть, стоит сходить на пруд? Ворон-то парень хороший, работящий. И матери с отцом поможет, и соседям не отказывает. А если наказывает Мокошь? Полы-то ведь мыла! Ох, горюшко мне, — ведь точно наказывает! Лёнка видать от пряжи всё отвлечь пыталась, а я, дурёха, и не поняла её намёков! Как теперь быть? Наказана я сполна, или ждать теперь неудач? А если не накажет больше, так, стало быть, идти к Ворону-то?..
       Мал меня замуж брал, когда пятнадцать исполнилось, из дома, куда попала сиротой. Ещё и выкуп заплатил немалый, за то, что забирает помощницу. А я и рада была сбежать оттуда. Старая Баяна хоть и была строгой, но всё же, заменила мне материнское крыло. Только после смерти Мала замкнулась, и не разговаривала со мной без нужды. День пролетел в заботах о доме и о дочери. Маленькая она, а тянется уже вышивать, ну, я и показываю. Не всё у неё получается, — сопит, капризничает. Но спустя несколько минут опять иглу требует. Намаялась я с ней за день, чуть не забыла про Ворона. А как ближе к вечеру время пошло, так беспокойство меня одолело. Поглядываю на Баяну, да пытаюсь придумать, — что сказать?
       — Ну, что мельтешишь-то перед глазами? Спросить что хочешь, — так спрашивай! — грозно пробасила она.
       Ох и строгая она у меня, аж мороз по коже! Чувствую, Лёнка трётся у ног, и мурлычет. Мол, не бойся, я с тобой.
       — Мал мне приснился сегодня, недоволен, что я дома сижу, с подружками не гуляю. Вот я и подумала, — отчего бы не сходить? Отпустишь ли?
       Глянула на меня Баяна строгим взором так, что окончательно оробела я. А только Лёнка знай себе, хвостом крутит вокруг моих ног и мурчит, усы распушив.
       — Кого ты обмануть решила, девка? Я твоих подружек знаю, не собирались они сегодня гулять. И ночью голос мужской за дверью басил, — что, сладка была нужда?! И не стыдно тебе именем покойного сына моего за полюбовника просить? Сказывай, к кому идёшь! Что случится, — где тебя потом искать? Сиротой дочь оставить хочешь?!
       Прислонилась я лбом к тёплой стенке, краснея. Стыдно-то как! Но только права ведь Баяна. Если Ворон недоброе задумал, так не лучше ли сказать, куда иду?
       — Ворон приходил. На пруды звал гулять… — прошептала я.
       — Ты громче скажи, что ты под нос себе шепчешь? — прикрикнула она.
       Ну, я и повторила неслушающимся голосом, терзая платок.
       — Так ты ж и видеть его не хотела? — удивлённо всплеснула она руками. — А тут: на тебе, здрасти! Ночью пришёл, как тать, пообжимал, миловаться позвал, а она и побежала! И давно вы тайком воркуете? А то, может, уже и на сносях ты, лишний рот нам приготовила?!
       Я быстро замотала головой, сдерживая слезы.