— Но пусть пока живет — ребенок.
— Ребенок?! — очень тихо и очень отчетливо переспросил Къятта. — Он старше, чем кажется. Ему тринадцать, не меньше. В его возрасте… — глянул на брата. Юноша повернулся и сжал пальцы на плече Огонька, похоже, непроизвольно. От боли тот едва не закричал. Знал уже эту хватку.
.Глава Рода обратился к Кайе.
— Я тебя просил надолго не уезжать.
— А смысл тогда? Только добраться, и назад? — мрачно откликнулся Кайе, но взгляд отводил. — Один я не раз...
— То один. Ты ведь понимаешь, что будет, даже если он и впрямь никем не подослан? — спросил спокойно — и от ровного этого тона неприятные мурашки побежали по коже Огонька.
— Я знаю, что делать, — отрезал Кайе, хмуро смотря из-под густой лохматой челки.
— Его можно отправить в Чема, там хорошо устроить. Не ближе, за пределы земель Асталы — иначе ты будешь искать и найдешь. Поверь, это лучший выход, ты и сам понимаешь. Я вижу, что вам интересно вместе... но лучше сейчас закончить.
— Нет, — сказал Кайе. — Память… ну ее, ни к чему. И… и все, довольно!
— А я не про память.
А взгляд Къятты был совсем уж убийственным — под ним Огонек почувствовал себя чем-то вроде дождевого червя. Больного всеми мыслимыми болезнями и непригодного даже удобрять землю.
— Я не хочу, — сказал Кайе.
— Что ж, ты решил. Следить за ним мы будем все равно, в остальном ты сам выбрал. Идите. Пусть мальчик отдохнет, он не привык столько ездить верхом.
— Думаешь, мне всё это нравится? — сказал Ахатта, провожая взглядом запыленные фигуры в штанах и безрукавках, перемазанных зеленым соком и смолой. — Он умеет привязываться совершено по-глупому. Лучше бы сам разочаровался побыстрее.
Къятта только рукой махнул раздраженно.
— Пока ты будешь ждать...
— Может, мы совершаем ошибку, и она непоправима, но пока ничто не говорит за то, что на полукровке какой-то приказ. Натиу заходила к нему каждую ночь, пока был тут, спрашивала спящего — никаких изменений. А Кайе увлекся этой игрушкой... лучше уж он сам все сделает, чем мы станем для него противниками. Вспомни девочку, которую он хотел привести в семью…
Остановился, с удовольствием вдохнул сладкие, влажные запахи сада.
— А если этот, как его... Огонек тут задержится, может быть и полезен — найденыш полностью наш, у него нет родных и друзей, бежать некуда… и слушать он будет — нас.
— Он же глупее лесного голубя, — поморщился Къятта.
— Да какая разница. Будь он хоть лягушонком, дело-то в Кайе. Но за пределы Асталы их больше пускать нельзя. Нам двоим он подчинится. Найди ему дело здесь. Или пусть отправятся на поселение с проверкой и провожатым, лишь бы мы твердо знали, где он. Да и занятым быть — полезно. Я в его годы...
**
На другой день Кайе с утра не явился, но передал через мрачного крепыша, что будет к вечеру. Поэтому Огонек сперва отоспался как следует, сам себе удивляясь — привык подниматься с рассветом; потом поел, а после рискнул выбраться в сад — крепыш указал, где позволено быть. Видно, после вчерашней ссоры с присутствием в доме полукровки худо-бедно смирились.
Так что у Огонька можно сказать сегодня был праздник. Сидеть на мощеной гладкими камнями теплой дорожке — встать опасался, чтоб не увидели лишний раз, дожевывать остатки лепешки, смаковать, отделяя один от другого, ароматы зелени, сырой земли, свежих почек — и как в лесу, и совсем незнакомое.
Вдали зарокотал барабан, не страшно, как в городе, а задорным призывом к танцу. Ритм что-то смутно напомнил, и Огонек запел, только на середине песни осознав, что поет.
Люди хотели пить,
Хотели вина,
Но вместо вина у них были только
Лепестки цветущей акации
Ах, солнце послало им свою кровь –
Люди были пьяны до утра!
Слова сами ложились одно к одному, и он был уверен, что не сочинял на ходу, а просто случайно вспомнил. Начал выстукивать пальцами по дорожке, как бы новый узор поверх ритма, все еще звучащего в отдалении. Не готов оказался увидеть гибкую смуглую фигурку, звенящую браслетами, в широкой распашной юбке, украшенной алым и белым шитьем.
— Это ты пел? — спросила Киаль, которая уже какое-то время стояла рядом.
— Я нечаянно... — Огонек ощутил, как уши его вспыхнули, а сердце провалилось куда-то в дорожку.
Увлекся и не заметил, что поет уже громко! Не услышал даже звона браслетов!
— Нет, я не сержусь, — улыбнулась она. — У тебя хороший голос. Не ожидала. Пойдем-ка со мной... а то сюда сбежится весь дом.
Эти комнаты оказались красивей всех других, вместе взятых. Подумалось — отсюда можно долго не выходить, не наскучит. Даже небольшой бассейн по центру, поплавать не выйдет, но освежиться в жару самое то. Проточная вода переливалась золотом, пол был выложен диковинными узорами, напоминающими водяные лилии. Камни казались живыми — они почти дышали. Приятно наступать на такой камень босыми ногами…
Из-за воды тут казалось прохладней. А с карниза над окном свисали гибкие стебли с крохотными сиреневыми цветами, пушистыми листьями.
Девушка устроилась на узком длинном сиденье со спинкой; Огоньку указала на пол подле себя. Вскинула голову — зазвенели длинные серьги из множества колец и цепочек. Вся — звон и сверкание, яркие краски, молодость и веселье. Нет, она меньше походила на Кайе, чем показалось при первой встрече. И дело не только в чертах. Киаль была такая, такая... С ней не вязались гнев или хмурость, лишь свет и некая неотмирность. Те двое точно ее родные братья??
Девочка-прислужница поставила на столик возле хозяйки поднос с чашками, темными, украшенными замысловатым узором — от них ароматный пар поднимался, — и плетеное блюдо с разноцветными плодами расположилось рядом. Таких и не видел раньше. А еще — золотые лепешки, и коричневые кусочки чего-то , и хрустящие даже на вид завитки в меду… Огонек невольно сглотнул — нет, голодом его не морили, кормили в десять раз лучше, чем на прииске, но такого пробовать не доводилось.
— Садись. Бери, что хочешь — ты голодный, наверное.
Огонек устроился на теплых плитах пола.
— Спасибо, — он теперь только понял, насколько голоден — робко взял самую румяную лепешку и надкусил, отпил глоток из чашки. Постепенно робости поубавилось — лепешки со вкусом меда таяли во рту, а питье напоминало мальчику о нагретых солнцем ягодах.
Двигался он неловко, и смущало то, что Киаль следила за ним. Смотрела — и улыбалась. Взмахивала неправдоподобной длины ресницами, живая, хорошенькая.
— Так ты Огонек? Настоящее имя?
— Нет, если бы. Настоящего я не помню. Так назвал меня Кайе.
— Конечно! Хорошо назвал — мог придумать что и похуже, воображение у него бурное. Но ты похож. А знаешь, болотные огоньки заманивают путников в трясину! А еще есть огни тин — это куда хуже! Они катятся...
Мальчишка вздрогнул, прижал пальцы к губам. Одно лишь название вызвало дурноту... хотя не не помнил таких, о которых сказала девушка.
Девушка удивленно подняла тонкие брови.
— Ты что?
— Так... сел неудобно, — ляпнул он первое пришедшее на ум.
— А что ты еще умеешь? А может, играешь на ули или тари?
— Нет, никогда не видел ни одного, — признался Огонек, — А петь... Я могу.
С удивлением понял, что память его пощадила не одну песню. А ведь на прииске и не пытался... Затянул первое, что пришло на ум, только оно и могло вспомниться при виде Киаль:
Луна идет за горы Нима,
Когда девушки с медными браслетами
Танцуют в лунном круге..
Если бы весенний ветер
Подарил им крылья,
В небе стало бы больше птиц…
Серебристый и легкий голос неожиданно отразился от стен, и казалось — поют самое меньшее два Огонька.
— Это Север, — сказала Киаль. — Нима — горная цепь. Откуда ты знаешь?
— Так пела моя мать, — ответил мальчишка прежде, чем сообразил.
Девушка рассмеялась. Попросила еще, и еще, а он все пел и пел, не зная, откуда что берется. О нежно-розовых рассветных вершинах, белоснежных волосах Владычицы водопадов, и языке самоцветов, которые хорошо держать полной горстью или разглядывать по одному.
Киаль слушала молча, внимательно. Когда мальчик перевел дух, сказала задумчиво:
— Как всё это странно... Ты хорошо пел, и зла я тебе не желаю, но вот откуда ты знаешь песни севера?
— Я полукровка...
— Но чтобы их выучить, недостаточно одного лишь рождения! И твое прошлое не сумели раскрыть, но столько песен ты помнишь...
Словно под ледяной дождь с градом вытолкнули Огонька из теплого дома.
— Ала... я случайно, я же не знал... — начал он, и замолк.
— Что с тобой? — спросила Киаль, и вздохнула: — Не беспокойся. Я ценю талант. Меня ты порадовал, и вообще, пока он тебя защищает... — она вновь задумалась и сказала уже невпопад, отвечая собственным мыслям: — С ним можно ладить, по правде сказать...
Пора было отправляться восвояси. Киаль его не гнала, но по всему было ясно — время песен закончилось.
Ощутив себя очень одиноким, Огонек поднялся с коротким поклоном и пошел к двери — высокой арке, прикрытой чем-то вроде занавеси из нанизанных на нити маленьких деревянных бусин. Они зашуршали, как ливень, когда отодвинул, и градинками стукнули по плечам.
Но, оказавшись снаружи, он снова повеселел. Кажется, у него в этом доме появился еще один союзник. Если Киаль хоть немножечко на его стороне... и какая она красивая!
**
Меж листьев ветки, протянутой вдоль дороги, возникла серебристо-черная мордочка зверька — вроде того, что Огонек видел, выбравшись из реки.
Мальчишка невольно рассмеялся, вспомнив того, возле реки — такой же забавный и любопытный. А ведь сейчас они не в лесу, лишь в предместьях.
— Хочешь такого?
Огонек не успел ответить. Кайе выпрыгнул из седла, почти подлетел к дереву, ухватился за ветку — и стащил зверька вниз за полосатый черно-белый хвост под отчаянные вопли.
— На! Крепче держи, а то вырвется. Смотри, они проказники страшные! — С этими словами Кайе впихнул пленника в руки Огонька, вскочил в седло и снова направил грис вперед по тропке меж деревьев рощицы.
Подросток с трудом закрыл рот.
— А… это…
Зверек тяпнул мальчишку за палец. Сильно, до крови. Вскрикнув, Огонек выпустил пленника — а грис рванулась вслед за скакуном Кайе.
Огонек одной рукой держался за шею грис, а другую поднес ко рту, пытаясь остановить кровь.
Зря. Потому что на следующем повороте он вылетел из седла. Успел увидеть огромный пень, увенчанный острыми зубьями — ощерившись, пень изготовился впиться в грудь и горло.
«Мама»…— успел подумать — и вспышка темного огня на миг лишила сознания. Пошевелился — что-то пыльное…теплое… нет, горячее! Он лежал в середине кострища, недавно прогоревшего — так показалось вначале. Потом сообразил, что нет пня.
— Поднимайся! Ты цел? — Кайе протягивал ему руку.
— Оййее… — Огонек попытался вскочить, но скачка и новый ушиб дали о себе знать, и он поднялся лишь на четвереньки. — Что это было? — спросил растерянно, — Мне почудилось, такой пень…
— Не почудилось.
— А... — тошнота подкатила к горлу. Огонек видел пепел на самом себе, на одежде, дышал этим пеплом — но тот не обжигал, будто костер прогорел с час назад, оставив о себе только память. Кайе смотрит с досадой, хоть и немного встревожено. А значит, значит...
— Я же защиту тебе обещал! — сказал он, словно всё объясняя.
— Оххх…— Огонек сглотнул колючий сухой комок. — Ты… Ты сам…
— Я.
Первый порыв был прямо так, на четвереньках, рвануться в лес, затаиться где-нибудь под корягой, и никогда, никогда...
— Прости, я не умею ездить верхом, — прошептал Огонек еле слышно, стараясь скрыть дрожь.
— Научишься. На сегодня хватит, — спутник его улыбался, помогая встать, отряхивая, хоть это бесполезно было, лишь сам перемазался. Кожа юноши была горячей. Огонек вспомнил — а ведь так было все время, но думал — то от солнца, то от быстрых движений. Отвел взгляд от выжженного круга; его трясло. Всего-то выжженный круг, но... так близко.
Кайе взял его за руку:
— А ну-ка, посмотри на меня.
Произнес почти жалобно:
— Хоть бы спасибо сказал, а не трясся! Разве я что сделал тебе?! — со вздохом оттолкнул его ладонь и повернулся к Буре.
— Я... боюсь... огня, — выдавил полукровка.
Кайе смерил Огонька взглядом. Внезапно криво усмехнулся, снова сжал его пальцы, вскинул другую руку и сжег стрекозу на лету.
Огонек только охнул. Хотелось бежать, но он заставил себя стоять смирно — на расстоянии вытянутой ладони, рядом совсем, сгорела... Нельзя бежать. Вспомнил погибшего на переправе человека — ему не помогло расстояние. Но у того, брата Кайе, что-то было в руке... у этого пусты ладони.
— Что же ты замолчал?
Но сил не было отвечать. "Зверь почует страх и ударит", — вспомнилось некстати.
А Кайе тронул пальцами его щеку, хмыкнул и продолжал уже задумчиво и как-то нехорошо:
— Значит, огонь тебе не по нраву. Вода нравилась больше... ты так упоенно бултыхался в реке!
— Мне...
— Значит, и твое прозвище тоже не нравится?
Я чем-то очень сильно обидел его, подумал полукровка. Иначе с чего бы так... Да, наверное — он ведь всегда меня защищал, а я...
— Зато ты никогда не замерзнешь, — сказал он первое, что пришло в голову, неважно, что глупость.
Кайе встряхнул короткими волосами, замер — и расхохотался. Огонек вздохнул еле слышно, глядел, как над головой Кайе шмель — рыже-полосатый шарик — ползет к сияющей блестке воды на листе.
А тот уже не смеялся, напротив, сам выглядел чуть не напуганно. Сказал тихо, почти нерешительно:
— Попробуй мне просто поверить. Просто жить здесь…
Натиу спала, раскинувшись на синем шерстяном покрывале. Из шерсти белых грис оно было, крашенное лепестками синих цветов. Дорогое — принимать дорогого гостя.
Находясь не здесь, Натиу шла по дороге, по серым камешкам, к своему сыну. Младшему.
Кайе сидел прямо на дорожке, зачерпывая камешки и высыпая их сквозь пальцы. Был он подростком уже, не малышом. Значит, доживет, подумала Натиу; потом поняла, что не помнит, а сколько ему сейчас, снится ей прошлое или будущее. Кайе поднял голову — чья-то фигура показалась рядом. Темная. Не увидеть лица. Склонилась к мальчишке, руку протянула к плечу… Натиу испуганно вздрогнула — на плече сына не было знака Рода.
А тот, темный, стал перед ней, заслонил сидящего.
Женщина досадливо топнула ногой — не пускает сон, не дает рассмотреть.
Топнула — и дорожка распалась, под ней была пропасть.
— Спит. Как... личинка в коконе, — раздался глуховатый негромкий голос.
— Разбудишь ее?
— Нет. Пусть... спит.
Къятта скользнул в дверной проем, прочь из покоев матери, еще один человек — следом. На ходу спросил нерешительно:
— Может, попробовать разбудить? А если слишком много выпила она айка и сонной травы?
— Значит, одним человеком в роде Тайау будет меньше. Не самым ценным.
Голоса разносились свободно, отражаясь от стен — говорящим нечего было скрывать. Натиу их видела.
В ее сне оба были сильно моложе. Нъенна, подросток тремя веснами младше, смуглый почти до черноты, угловатый и острый, устроился на полу. Троюродный брат Къятты, Нъенна пытался быть его точной копией, но смахивал больше на тень, повторяющую очертания искаженно.
— Тебе не жаль мать?
— Многие даже из лучших умирают, не в состоянии одолеть свой огонь. Подумаешь… Хуже другое. Каждого из Сильнейших сила ловит в капкан.
— Новость сказал! — кончик носа Нъенны дрогнул; так всегда бывало, когда подростку делалось смешно. — Все знают, что наша сила несет в себе нашу смерть.
— Ребенок?! — очень тихо и очень отчетливо переспросил Къятта. — Он старше, чем кажется. Ему тринадцать, не меньше. В его возрасте… — глянул на брата. Юноша повернулся и сжал пальцы на плече Огонька, похоже, непроизвольно. От боли тот едва не закричал. Знал уже эту хватку.
.Глава Рода обратился к Кайе.
— Я тебя просил надолго не уезжать.
— А смысл тогда? Только добраться, и назад? — мрачно откликнулся Кайе, но взгляд отводил. — Один я не раз...
— То один. Ты ведь понимаешь, что будет, даже если он и впрямь никем не подослан? — спросил спокойно — и от ровного этого тона неприятные мурашки побежали по коже Огонька.
— Я знаю, что делать, — отрезал Кайе, хмуро смотря из-под густой лохматой челки.
— Его можно отправить в Чема, там хорошо устроить. Не ближе, за пределы земель Асталы — иначе ты будешь искать и найдешь. Поверь, это лучший выход, ты и сам понимаешь. Я вижу, что вам интересно вместе... но лучше сейчас закончить.
— Нет, — сказал Кайе. — Память… ну ее, ни к чему. И… и все, довольно!
— А я не про память.
А взгляд Къятты был совсем уж убийственным — под ним Огонек почувствовал себя чем-то вроде дождевого червя. Больного всеми мыслимыми болезнями и непригодного даже удобрять землю.
— Я не хочу, — сказал Кайе.
— Что ж, ты решил. Следить за ним мы будем все равно, в остальном ты сам выбрал. Идите. Пусть мальчик отдохнет, он не привык столько ездить верхом.
— Думаешь, мне всё это нравится? — сказал Ахатта, провожая взглядом запыленные фигуры в штанах и безрукавках, перемазанных зеленым соком и смолой. — Он умеет привязываться совершено по-глупому. Лучше бы сам разочаровался побыстрее.
Къятта только рукой махнул раздраженно.
— Пока ты будешь ждать...
— Может, мы совершаем ошибку, и она непоправима, но пока ничто не говорит за то, что на полукровке какой-то приказ. Натиу заходила к нему каждую ночь, пока был тут, спрашивала спящего — никаких изменений. А Кайе увлекся этой игрушкой... лучше уж он сам все сделает, чем мы станем для него противниками. Вспомни девочку, которую он хотел привести в семью…
Остановился, с удовольствием вдохнул сладкие, влажные запахи сада.
— А если этот, как его... Огонек тут задержится, может быть и полезен — найденыш полностью наш, у него нет родных и друзей, бежать некуда… и слушать он будет — нас.
— Он же глупее лесного голубя, — поморщился Къятта.
— Да какая разница. Будь он хоть лягушонком, дело-то в Кайе. Но за пределы Асталы их больше пускать нельзя. Нам двоим он подчинится. Найди ему дело здесь. Или пусть отправятся на поселение с проверкой и провожатым, лишь бы мы твердо знали, где он. Да и занятым быть — полезно. Я в его годы...
**
На другой день Кайе с утра не явился, но передал через мрачного крепыша, что будет к вечеру. Поэтому Огонек сперва отоспался как следует, сам себе удивляясь — привык подниматься с рассветом; потом поел, а после рискнул выбраться в сад — крепыш указал, где позволено быть. Видно, после вчерашней ссоры с присутствием в доме полукровки худо-бедно смирились.
Так что у Огонька можно сказать сегодня был праздник. Сидеть на мощеной гладкими камнями теплой дорожке — встать опасался, чтоб не увидели лишний раз, дожевывать остатки лепешки, смаковать, отделяя один от другого, ароматы зелени, сырой земли, свежих почек — и как в лесу, и совсем незнакомое.
Вдали зарокотал барабан, не страшно, как в городе, а задорным призывом к танцу. Ритм что-то смутно напомнил, и Огонек запел, только на середине песни осознав, что поет.
Люди хотели пить,
Хотели вина,
Но вместо вина у них были только
Лепестки цветущей акации
Ах, солнце послало им свою кровь –
Люди были пьяны до утра!
Слова сами ложились одно к одному, и он был уверен, что не сочинял на ходу, а просто случайно вспомнил. Начал выстукивать пальцами по дорожке, как бы новый узор поверх ритма, все еще звучащего в отдалении. Не готов оказался увидеть гибкую смуглую фигурку, звенящую браслетами, в широкой распашной юбке, украшенной алым и белым шитьем.
— Это ты пел? — спросила Киаль, которая уже какое-то время стояла рядом.
— Я нечаянно... — Огонек ощутил, как уши его вспыхнули, а сердце провалилось куда-то в дорожку.
Увлекся и не заметил, что поет уже громко! Не услышал даже звона браслетов!
— Нет, я не сержусь, — улыбнулась она. — У тебя хороший голос. Не ожидала. Пойдем-ка со мной... а то сюда сбежится весь дом.
Эти комнаты оказались красивей всех других, вместе взятых. Подумалось — отсюда можно долго не выходить, не наскучит. Даже небольшой бассейн по центру, поплавать не выйдет, но освежиться в жару самое то. Проточная вода переливалась золотом, пол был выложен диковинными узорами, напоминающими водяные лилии. Камни казались живыми — они почти дышали. Приятно наступать на такой камень босыми ногами…
Из-за воды тут казалось прохладней. А с карниза над окном свисали гибкие стебли с крохотными сиреневыми цветами, пушистыми листьями.
Девушка устроилась на узком длинном сиденье со спинкой; Огоньку указала на пол подле себя. Вскинула голову — зазвенели длинные серьги из множества колец и цепочек. Вся — звон и сверкание, яркие краски, молодость и веселье. Нет, она меньше походила на Кайе, чем показалось при первой встрече. И дело не только в чертах. Киаль была такая, такая... С ней не вязались гнев или хмурость, лишь свет и некая неотмирность. Те двое точно ее родные братья??
Девочка-прислужница поставила на столик возле хозяйки поднос с чашками, темными, украшенными замысловатым узором — от них ароматный пар поднимался, — и плетеное блюдо с разноцветными плодами расположилось рядом. Таких и не видел раньше. А еще — золотые лепешки, и коричневые кусочки чего-то , и хрустящие даже на вид завитки в меду… Огонек невольно сглотнул — нет, голодом его не морили, кормили в десять раз лучше, чем на прииске, но такого пробовать не доводилось.
— Садись. Бери, что хочешь — ты голодный, наверное.
Огонек устроился на теплых плитах пола.
— Спасибо, — он теперь только понял, насколько голоден — робко взял самую румяную лепешку и надкусил, отпил глоток из чашки. Постепенно робости поубавилось — лепешки со вкусом меда таяли во рту, а питье напоминало мальчику о нагретых солнцем ягодах.
Двигался он неловко, и смущало то, что Киаль следила за ним. Смотрела — и улыбалась. Взмахивала неправдоподобной длины ресницами, живая, хорошенькая.
— Так ты Огонек? Настоящее имя?
— Нет, если бы. Настоящего я не помню. Так назвал меня Кайе.
— Конечно! Хорошо назвал — мог придумать что и похуже, воображение у него бурное. Но ты похож. А знаешь, болотные огоньки заманивают путников в трясину! А еще есть огни тин — это куда хуже! Они катятся...
Мальчишка вздрогнул, прижал пальцы к губам. Одно лишь название вызвало дурноту... хотя не не помнил таких, о которых сказала девушка.
Девушка удивленно подняла тонкие брови.
— Ты что?
— Так... сел неудобно, — ляпнул он первое пришедшее на ум.
— А что ты еще умеешь? А может, играешь на ули или тари?
— Нет, никогда не видел ни одного, — признался Огонек, — А петь... Я могу.
С удивлением понял, что память его пощадила не одну песню. А ведь на прииске и не пытался... Затянул первое, что пришло на ум, только оно и могло вспомниться при виде Киаль:
Луна идет за горы Нима,
Когда девушки с медными браслетами
Танцуют в лунном круге..
Если бы весенний ветер
Подарил им крылья,
В небе стало бы больше птиц…
Серебристый и легкий голос неожиданно отразился от стен, и казалось — поют самое меньшее два Огонька.
— Это Север, — сказала Киаль. — Нима — горная цепь. Откуда ты знаешь?
— Так пела моя мать, — ответил мальчишка прежде, чем сообразил.
Девушка рассмеялась. Попросила еще, и еще, а он все пел и пел, не зная, откуда что берется. О нежно-розовых рассветных вершинах, белоснежных волосах Владычицы водопадов, и языке самоцветов, которые хорошо держать полной горстью или разглядывать по одному.
Киаль слушала молча, внимательно. Когда мальчик перевел дух, сказала задумчиво:
— Как всё это странно... Ты хорошо пел, и зла я тебе не желаю, но вот откуда ты знаешь песни севера?
— Я полукровка...
— Но чтобы их выучить, недостаточно одного лишь рождения! И твое прошлое не сумели раскрыть, но столько песен ты помнишь...
Словно под ледяной дождь с градом вытолкнули Огонька из теплого дома.
— Ала... я случайно, я же не знал... — начал он, и замолк.
— Что с тобой? — спросила Киаль, и вздохнула: — Не беспокойся. Я ценю талант. Меня ты порадовал, и вообще, пока он тебя защищает... — она вновь задумалась и сказала уже невпопад, отвечая собственным мыслям: — С ним можно ладить, по правде сказать...
Пора было отправляться восвояси. Киаль его не гнала, но по всему было ясно — время песен закончилось.
Ощутив себя очень одиноким, Огонек поднялся с коротким поклоном и пошел к двери — высокой арке, прикрытой чем-то вроде занавеси из нанизанных на нити маленьких деревянных бусин. Они зашуршали, как ливень, когда отодвинул, и градинками стукнули по плечам.
Но, оказавшись снаружи, он снова повеселел. Кажется, у него в этом доме появился еще один союзник. Если Киаль хоть немножечко на его стороне... и какая она красивая!
**
Меж листьев ветки, протянутой вдоль дороги, возникла серебристо-черная мордочка зверька — вроде того, что Огонек видел, выбравшись из реки.
Мальчишка невольно рассмеялся, вспомнив того, возле реки — такой же забавный и любопытный. А ведь сейчас они не в лесу, лишь в предместьях.
— Хочешь такого?
Огонек не успел ответить. Кайе выпрыгнул из седла, почти подлетел к дереву, ухватился за ветку — и стащил зверька вниз за полосатый черно-белый хвост под отчаянные вопли.
— На! Крепче держи, а то вырвется. Смотри, они проказники страшные! — С этими словами Кайе впихнул пленника в руки Огонька, вскочил в седло и снова направил грис вперед по тропке меж деревьев рощицы.
Подросток с трудом закрыл рот.
— А… это…
Зверек тяпнул мальчишку за палец. Сильно, до крови. Вскрикнув, Огонек выпустил пленника — а грис рванулась вслед за скакуном Кайе.
Огонек одной рукой держался за шею грис, а другую поднес ко рту, пытаясь остановить кровь.
Зря. Потому что на следующем повороте он вылетел из седла. Успел увидеть огромный пень, увенчанный острыми зубьями — ощерившись, пень изготовился впиться в грудь и горло.
«Мама»…— успел подумать — и вспышка темного огня на миг лишила сознания. Пошевелился — что-то пыльное…теплое… нет, горячее! Он лежал в середине кострища, недавно прогоревшего — так показалось вначале. Потом сообразил, что нет пня.
— Поднимайся! Ты цел? — Кайе протягивал ему руку.
— Оййее… — Огонек попытался вскочить, но скачка и новый ушиб дали о себе знать, и он поднялся лишь на четвереньки. — Что это было? — спросил растерянно, — Мне почудилось, такой пень…
— Не почудилось.
— А... — тошнота подкатила к горлу. Огонек видел пепел на самом себе, на одежде, дышал этим пеплом — но тот не обжигал, будто костер прогорел с час назад, оставив о себе только память. Кайе смотрит с досадой, хоть и немного встревожено. А значит, значит...
— Я же защиту тебе обещал! — сказал он, словно всё объясняя.
— Оххх…— Огонек сглотнул колючий сухой комок. — Ты… Ты сам…
— Я.
Первый порыв был прямо так, на четвереньках, рвануться в лес, затаиться где-нибудь под корягой, и никогда, никогда...
— Прости, я не умею ездить верхом, — прошептал Огонек еле слышно, стараясь скрыть дрожь.
— Научишься. На сегодня хватит, — спутник его улыбался, помогая встать, отряхивая, хоть это бесполезно было, лишь сам перемазался. Кожа юноши была горячей. Огонек вспомнил — а ведь так было все время, но думал — то от солнца, то от быстрых движений. Отвел взгляд от выжженного круга; его трясло. Всего-то выжженный круг, но... так близко.
Кайе взял его за руку:
— А ну-ка, посмотри на меня.
Произнес почти жалобно:
— Хоть бы спасибо сказал, а не трясся! Разве я что сделал тебе?! — со вздохом оттолкнул его ладонь и повернулся к Буре.
— Я... боюсь... огня, — выдавил полукровка.
Кайе смерил Огонька взглядом. Внезапно криво усмехнулся, снова сжал его пальцы, вскинул другую руку и сжег стрекозу на лету.
Огонек только охнул. Хотелось бежать, но он заставил себя стоять смирно — на расстоянии вытянутой ладони, рядом совсем, сгорела... Нельзя бежать. Вспомнил погибшего на переправе человека — ему не помогло расстояние. Но у того, брата Кайе, что-то было в руке... у этого пусты ладони.
— Что же ты замолчал?
Но сил не было отвечать. "Зверь почует страх и ударит", — вспомнилось некстати.
А Кайе тронул пальцами его щеку, хмыкнул и продолжал уже задумчиво и как-то нехорошо:
— Значит, огонь тебе не по нраву. Вода нравилась больше... ты так упоенно бултыхался в реке!
— Мне...
— Значит, и твое прозвище тоже не нравится?
Я чем-то очень сильно обидел его, подумал полукровка. Иначе с чего бы так... Да, наверное — он ведь всегда меня защищал, а я...
— Зато ты никогда не замерзнешь, — сказал он первое, что пришло в голову, неважно, что глупость.
Кайе встряхнул короткими волосами, замер — и расхохотался. Огонек вздохнул еле слышно, глядел, как над головой Кайе шмель — рыже-полосатый шарик — ползет к сияющей блестке воды на листе.
А тот уже не смеялся, напротив, сам выглядел чуть не напуганно. Сказал тихо, почти нерешительно:
— Попробуй мне просто поверить. Просто жить здесь…
Глава 5
Натиу спала, раскинувшись на синем шерстяном покрывале. Из шерсти белых грис оно было, крашенное лепестками синих цветов. Дорогое — принимать дорогого гостя.
Находясь не здесь, Натиу шла по дороге, по серым камешкам, к своему сыну. Младшему.
Кайе сидел прямо на дорожке, зачерпывая камешки и высыпая их сквозь пальцы. Был он подростком уже, не малышом. Значит, доживет, подумала Натиу; потом поняла, что не помнит, а сколько ему сейчас, снится ей прошлое или будущее. Кайе поднял голову — чья-то фигура показалась рядом. Темная. Не увидеть лица. Склонилась к мальчишке, руку протянула к плечу… Натиу испуганно вздрогнула — на плече сына не было знака Рода.
А тот, темный, стал перед ней, заслонил сидящего.
Женщина досадливо топнула ногой — не пускает сон, не дает рассмотреть.
Топнула — и дорожка распалась, под ней была пропасть.
— Спит. Как... личинка в коконе, — раздался глуховатый негромкий голос.
— Разбудишь ее?
— Нет. Пусть... спит.
Къятта скользнул в дверной проем, прочь из покоев матери, еще один человек — следом. На ходу спросил нерешительно:
— Может, попробовать разбудить? А если слишком много выпила она айка и сонной травы?
— Значит, одним человеком в роде Тайау будет меньше. Не самым ценным.
Голоса разносились свободно, отражаясь от стен — говорящим нечего было скрывать. Натиу их видела.
В ее сне оба были сильно моложе. Нъенна, подросток тремя веснами младше, смуглый почти до черноты, угловатый и острый, устроился на полу. Троюродный брат Къятты, Нъенна пытался быть его точной копией, но смахивал больше на тень, повторяющую очертания искаженно.
— Тебе не жаль мать?
— Многие даже из лучших умирают, не в состоянии одолеть свой огонь. Подумаешь… Хуже другое. Каждого из Сильнейших сила ловит в капкан.
— Новость сказал! — кончик носа Нъенны дрогнул; так всегда бывало, когда подростку делалось смешно. — Все знают, что наша сила несет в себе нашу смерть.
