Там было слышно, как тоненько попискивает во сне Велька, как натужно сопит Армина, как бормочут даже во сне наши вечные болтушки Велинка, Риттика и Ольгуца, как поскрипывают старые деревянные кровати, когда кто-нибудь переворачивается. Я настолько привыкла быть среди людей, и днем, и ночью, и на прогулке, и сантурии (сантурия – святое место, храм) и в бане, и даже в уборной, что в самое темное время, ночью, в этой хоть и маленькой комнате, мне было страшно и одиноко. Кроме того, я боялась проспать…
Но самый сильный ужас в меня вселяло другое – я не знала, чего от меня хотят, а то, что многого ждут, было понятно как ясный день. А вдруг захотят чего-то мерзкого, такого гадкого, чего я себе и представить не могу? От этого страх становился только сильнее, порой перерастая в панику.
Прошла пара недель в неизвестности и страхе. Я стала лучше разбираться, что делает старушка, которой должна была помогать. Вот только она сдавала на глазах: всё чаще заговаривалась и всё чаще замирала с безучастным видом над работой. В такие моменты я какое-то время молча сидела рядом, ожидая, что старушка очнется, а затем, опасаясь, что пожилую женщину накажут за не выполненную работу, начинала разбирать вещи.
И это тоже было странно - работа, которую приходилось делать. Перед нами со старушкой в огромных коробах высились кучи носков. Мужских носков разных цветов и оттенков, фактур и качества, материалов и размеров. В одном коробе были носки темные: темно-синие, темно-зеленые, фиолетовые, коричневые и бордовые, в другом посветлее: красные, серые, лазурные, бирюзовые, оранжевые, ещё в одном вовсе белые, желтые или бежевые. И только разбирая эти носки по парам, я начинала понимать, что неспроста старушка что-то такое бормотала про пяточки-носочки, парные вещицы и тому подобное.
У меня получалось плохо. Я часто неправильно собирала пары. То по размеру не совпадали, то по оттенку, то разные были носочки, то пяточки… Но я спешила, стараясь сделать как можно больше работы, чтобы, когда старушка ненадолго придёт в себя, успела бы исправить мои ошибки.
Она, очнувшись, пересматривала мою работу, радостно кивала, невнятно что-то бормоча, когда пара была собрана удачно, качала головой - если неудачно, исправляла пары, пытаясь кое-как объяснить мне почему и где я ошиблась. При этом с любовью смотрела на меня, гладила по голове, улыбалась. И все прикладывала свою слабую сморщенную ладошку к моей груди, что-то с трудом проговаривая непослушным уже языком.
6.
В то утро я шла по коридорам королевского замка, приветствовала знакомых и с радостью понимала – всё не так страшно, как было поначалу. Я уже знаю эти ходы и не заблужусь, люди, что попадались навстречу, – знакомы, я знаю их имена и что они делают в замке. Я привыкла к роскоши вокруг, и она теперь уже не так сильно меня смущает. И это всё - радость! И в едальне сегодня я справилась с вилкой, да так, что ожидающие обычной потехи насмешники, не нашли над чем посмеяться. Может нос я им не утёрла, я не Лукка, но... При воспоминании о названной сестре из груди вырвался прерывистый вздох. Не слёзы, и хорошо.
Я шла, и мне было светло и было бы радостно, если бы не грусть о Лукке. Но это уже не тоска. Наверное, всё ещё может наладиться. Хорошо бы!
Комнатка, где мы с моей наставницей разбирали носки, оказалась пустой. Старушка всё чаще прибаливала, и я, жалея её, никому не рассказывала, что она почти каждый день опаздывает, иногда являясь только к обеду. Ничего, я молодая, работаю быстро, а ей неможется, надо пожалеть старушку. Она и так здорово мне помогает.
Когда я по утру заходила в нашу рабочую комнатку, моё настроение всегда падало – эти горы и горы носков угнетали. И сколько не работай сегодня, завтра гора снова встретит тебя в середине комнаты.
Когда я оценивала сколько предстоит работы, я всегда желала, чтобы мужчин в замке было поменьше. Казалось, что, вся знать, живущая в королевской резиденции и даже те, кто просто иногда здесь бывал, зачем-то отдавали в стирку свои носки, которые приходилось разбирать мне. Жаль, было некого спросить, права ли я в своей догадке, – свою наставницу я берегла, а кому другому задавать вопросы опасалась.
Но ещё ни разу не было такого дня, чтобы огромная куча была хоть чуточку меньше, чем вчера. Но я старалась видеть работу и с другой стороны - её не становилось больше, и это уже хорошо.
Ну что ж, сколько ни грусти, а нужно работать. Я тяжело вздохнул и принялась за дело.
Сначала нужно было разобрать всё на три огромные корзины по цветам, и здесь я справлялась всегда хорошо. Цвета – то, что мне было близко. А вот дальше… Пары не всегда собирались. Часто оставались носочки-одиночки, и их нужно было отложить отдельно. К вечеру из одиночных собиралась отдельная гора, и начиналась новая мука – искать пары уже среди них. Хорошо, что наставница была рядом и помогала, потому что у меня самой не всегда это получалось. Но иногда даже многоопытная старушка не всегда могла найти пару, и тогда мы откладывали эти носки на завтра. Они становились основанием следующей горы, которую приносили из прачечной рано утром, как раз к началу нашего рабочего дня.
Со своей наставницей я подружилась. Её звали Евангелина, она была очень мудрой и доброй. И, как ни удивительно, очень была мне рада. Даже не из-за того, что я ей помогала. Не знаю, как это назвать, но когда она смотрела на меня, то улыбалась и обязательно ласково гладила по руке или голове, или по плечу, и столько любви, столько ласки было в это взгляде и этих жестах!.. Наверное, так бы могла любить меня бабушка. Если бы она у меня была... Добрая, родная бабушка, которая любит просто так, а не за что-то.
Евангелина была терпеливой наставницей, показывая мне снова и снова, как должны выглядеть пары. Жаль она уже с трудом говорила. Но однажды, когда я никак не могла найти второй носок, с трудом произнесла:
- Деточка… если не можешь разобраться… возьми носок… закрой глаза и… прислушайся к себе... В тебе должно быть... это…
Я замерла, напрягая слух. Тихие прерывистые слова, слабеющий голос.
- Евангелина! Матушка! Что, что должно быть?! – я легонько потрясла её за руку, но старушка свесила голову и замолчала, только мерное дыхание немного колебало тонкую седую прядь, выбившуюся из-под чепца. Снова уснула. Я вздохнула и принялась перебирать носки.
Когда попался такой, к которому никак не находилась пара, я решила попробовать: посмешищем не стану, к нам всё равно никто не заглядывает, а вдруг пойму, что там такое должно быть во мне?
Я взяла носок двумя руками, посмотрела на него и закрыла глаза, как советовала наставница. Прислушалась. Прислушалась к себе, не к звукам же шаркающих шагов из коридора прислушиваться? Постояла. Да, какое-то новое ощущение в руках я действительно почувствовала. Если второй где-то рядом, то… Одной рукой стала водить над кучей, что была передо мной. Ничего. Ещё поводила, снова подержалась за носок двумя руками. Опять поводила, только другой рукой. Нет, ничего.
Я опять тяжко вздохнула, возвела очи горе и взмолилась:
- Дева-Праматерь! Помоги мне, несчастной дщери твоей! Никого у меня нет, некому помочь мне! Как мне делать работу, если я не знаю этого? Помоги, Дева-Праматерь!
Руки сами прижались к груди в молитвенном жесте. И вдруг… И вдруг я почувствовала, как одна моя рука куда-то потянулась, зарылась в мягкую ткань и вытащила пучок носков. Я медленно, не веря себе, открыла глаза и осторожно посмотрела на свой кулак. Там были зажаты несколько штук, из которых я легко выбрала пару одиночному. И я запрыгала, заскакала по комнатке. Хо-хо! Нашлась, нашлась пара! Надо было просто прижать носок к груди! Слава Деве-Праматери! Она подсказывает дочерям своим!... Я отплясывала и пела, кружилась и хохотала. Да, Евангелина была права, что-то во мне есть.
Я глянула на старушку, она слабо улыбнулась мне, чуть приоткрыв глаза, и снова мерно засопела. А я с азартом стала работать. Так вот в чем мой дар, вот в чем моё предназначение, про которое все уши мне прожужжал младший помощник мага! Я могу наводить порядок!
Тогда, в тот день я первый раз подумала о том, что жизнь в замке может быть вполне сносной.
Я тихонько напевала, споро разбирая носки по цветам. Уже наполнился короб со светлыми, почти полон был тот, куда я бросала цветные, и всё росла и росла гора тёмных. А наставницы всё не было.
Вот уже попарно разобраны все светлые, аккуратно свернуты, упакованы по тринадцати коробкам. С ними всегда так. Ну и кроме того на каждом носочке была маленькая метка, как на коробках. Это означало, что именно эту пару именно в эту коробку и нужно класть. Это была самая приятная часть работы – мне казалось, что я почтальон и раскладываю маленькие посылочки по почтовым ящикам, как это делал дядька Яков. Дядька Яков был почтальоном, и когда он приносил почту к ящикам напротив ворот нашего приюта, мы очень любили наблюдать за ним. Когда он раскладывал газеты, письма и пакеты, казалось, будто они сами летают от рук к ящикам, до того ловко почтальон управлялся со своей работой.
Евангелины всё не было…
Большой гонг прозвонил к обеду. Обычно я шла ко второму удару, а старушке приносила обед прямо к нашу коморку, затем бежала на занятия к младшему ученику магистра. Сегодня наставница так и не пришла, и как мне теперь быть, я не знала. Брать для неё обед или не брать?
Мои сомнения разрешила кухарка Аннина. Она, между прочим, оказалась вовсе не такой страшной, как показалось в самом начале. Хмурость её объяснялась дикой нелюбовью к людской худобе. «Худой, значит, больной!» - сурово утверждала она, заставляя каждого, на кого могла повлиять, накормить до отвла. Вот и меня она при первой нашей встрече так пристально рассматривала потому, что я показалась ей слишком худой.
И сейчас её взгляд был недовольным - по её меркам я всё ещё не была красавицей. Она грозно приподняла бровь и скомандовала, не дав мне и рта раскрыть:
- А ну-ка, быстро за стол!
Я спряталась от неё в едальне, быстро съела свой обед и опять вернулась к кухонной двери.
- Тётя Аннина, не знаете, Евангелине нести еду? Она сегодня не пришла.
Кухарка глянула на меня грустно и произнесла, грустно понизив свой и так низкий голос, сказала:
- Ты же моя девочка! Ничего ещё не знаешь? – я замерла, поняла, что сейчас услышу что-то плохое. – Слегла она, совсем немощна стала. Приходил к ней маг, сказал, что угасает на глазах, и сколько ей осталось, не известно. Но совсем, совсем мало.
В носу защекотало, горло сдавило спазмом. Моя наставница… и слегла? А как же я теперь буду без неё? Как же я справлюсь? О, нет! Дева-Праматерь, милости прошу, пусть Евангелина живёт!
Я опоздала на занятия к младшему помощнику магистра Лютина. После обеда тётя Аннина впихнула мне в руки разнос с чашкой бульона и небольшой тарелочкой сухарей, кружкой с каким-то ароматно пахнущим настоем, и велела всё это отнести Евангелине.
Я не только отнесла еду, но и покормила старушку. Сама она была столь слаба, что могла только моргать. Вливая ей рот ложку за ложкой бульон с размоченными сухариками, я тихо глотала слёзы – такой она был беспомощной, но при этом тихой и какой-то смиренной. Я не хотела верить в плохое, и постоянно отгоняла от себя мысль о том, что она умирает. Конечно, я опоздала.
Господин молодой маг был очень недоволен.
- У меня масса важнейших дел! Я не могу тратить своё ценнейшее время на ожидание какой-то прислуги!
- Да, господин. Моя наставница не встаёт, мне пришлось помочь ей с обедом.
Этот молодой человек был очень важным и невероятно гордился тем, что он ученик придворного мага. Правда, я заметила, очень не любил, если ему напоминали, что он молод или что он всё же младший ученик придворного мага. Но в нём иногда прорывался хороший человек, недавний добрый мальчишка, которым он был до того, как ему оказали честь и приняли на службу во дворец. Вот и сейчас его плечи опустились, а в глазах мелькнула жалость.
- Ты уже доложила кому следует? – тихо спросил он.
- Нет. А кому следует?
- Не тревожься, - так же тихо продолжил он. – Я сообщу. Мы проведем с тобой наше последнее занятие и я сообщу кому следует.
- Почему последнее? – мне стало интересно и немного тревожно. Но господин молодой маг задумчиво проговорил:
- Всё узнаешь в своё время…
Ещё несколько часов он рассказывал всякие истории, каждая из которых заканчивалась фразой «Это твой долг!», а ещё - многозначительным взглядом, а потом я вновь побежала к Евангелине.
Кормила её, меняла ей постель, поила отварами, что с кухни мне приносили служанки. Поздно вечером пришла сиделка от придворного целителя и сказала, что проведет ночь у постели умирающей, а я могу идти.
Это слово – умирающая – больно резануло по сердцу. И я испугалась, что наставница его услышит и обернулась поглядеть, спит ли она. Не спала. У меня опять полились слёзы – зачем говорить такое, даже если это правда? Однако старушка хоть и была очень слаба, слегка улыбалась, глядя на меня. Она несколько раз опустила веки, а потом я заметила, что она делает слабое движение рукой, будто манит к себе. Я подошла и наклонилась пониже.
- Слушай… себя… здесь… - и она дрожащей от слабости рукой коснулась середины моей груди, там, где билось сердце. – Я рада… что ты… есть…
Она опять опустила веки и едва заметно улыбнулась.
- Иди отсюда, девка! – довольно бесцеремонно вытолкала меня за двери сиделка.
Я ушла, и долго ещё плакала в своей одинокой маленькой комнатушке. Об умирающей старушке, о грубой сиделке, о себе, о всех несчастных людях, что умирают или уже умерли…
7.
На следующий день меня не радовали ни знакомые лица, ни знакомые коридоры, ни то, что я освоилась в королевском замке. Перед службой я заглянула в комнату моей наставницы, но успела увидеть только, что она лежит на постели. Новая сиделка, уже другая, не та, что была вчера вечером, грубо прогнала меня, сказав, что её подопечная отдыхает и посетители ей сейчас ни к чему.
Занималась я работой как-то механически, то и дело смахивала слёзы и старалась не думать. Но не думать не получалось. У нас в приюте тоже умирали, чаще всего от болезней, и не только дети, но и служители. Их хоронили рядом, за высоким каменным забором, который отделял наш приют от кладбища. Иногда мы со священником из сентурии, что находилась по другую сторону от нашего приюта, приходили на могилы совершить обряд памяти. Мы, девочки, часто плакали, вспоминая своих знакомых и друзей. Но вот такой тоски, как сейчас, никогда в моей душе не было.
А может, я что-то предчувствовала?
Потому что перед самым обедом ко мне в коморку заглянул лакей и приказал после обеда ожидать возле едальни – мне назначена аудиенция у короля. Я была настолько потрясена, что не сразу смогла говорить, а когда смогла, спрашивать было не кого, лакей ушёл.
У меня затряслись руки, стали стучать зубы. Я боялась. Нет, я паниковала! Зачем?! Зачем меня – к королю? Даже преступников король не допрашивает лично. Почему же меня – на адиленц… аулиденц… к королю?!
Работать я не могла, проглотить еду не могла, крупная дрожь сотрясало всё моё существо. И к тому моменту, когда за мной пришли, я уже плохо соображала от страха и едва сдерживалась, чтобы не зарыдать в голос.
Но самый сильный ужас в меня вселяло другое – я не знала, чего от меня хотят, а то, что многого ждут, было понятно как ясный день. А вдруг захотят чего-то мерзкого, такого гадкого, чего я себе и представить не могу? От этого страх становился только сильнее, порой перерастая в панику.
Прошла пара недель в неизвестности и страхе. Я стала лучше разбираться, что делает старушка, которой должна была помогать. Вот только она сдавала на глазах: всё чаще заговаривалась и всё чаще замирала с безучастным видом над работой. В такие моменты я какое-то время молча сидела рядом, ожидая, что старушка очнется, а затем, опасаясь, что пожилую женщину накажут за не выполненную работу, начинала разбирать вещи.
И это тоже было странно - работа, которую приходилось делать. Перед нами со старушкой в огромных коробах высились кучи носков. Мужских носков разных цветов и оттенков, фактур и качества, материалов и размеров. В одном коробе были носки темные: темно-синие, темно-зеленые, фиолетовые, коричневые и бордовые, в другом посветлее: красные, серые, лазурные, бирюзовые, оранжевые, ещё в одном вовсе белые, желтые или бежевые. И только разбирая эти носки по парам, я начинала понимать, что неспроста старушка что-то такое бормотала про пяточки-носочки, парные вещицы и тому подобное.
У меня получалось плохо. Я часто неправильно собирала пары. То по размеру не совпадали, то по оттенку, то разные были носочки, то пяточки… Но я спешила, стараясь сделать как можно больше работы, чтобы, когда старушка ненадолго придёт в себя, успела бы исправить мои ошибки.
Она, очнувшись, пересматривала мою работу, радостно кивала, невнятно что-то бормоча, когда пара была собрана удачно, качала головой - если неудачно, исправляла пары, пытаясь кое-как объяснить мне почему и где я ошиблась. При этом с любовью смотрела на меня, гладила по голове, улыбалась. И все прикладывала свою слабую сморщенную ладошку к моей груди, что-то с трудом проговаривая непослушным уже языком.
Прода от 15.03.2019, 13:19
6.
В то утро я шла по коридорам королевского замка, приветствовала знакомых и с радостью понимала – всё не так страшно, как было поначалу. Я уже знаю эти ходы и не заблужусь, люди, что попадались навстречу, – знакомы, я знаю их имена и что они делают в замке. Я привыкла к роскоши вокруг, и она теперь уже не так сильно меня смущает. И это всё - радость! И в едальне сегодня я справилась с вилкой, да так, что ожидающие обычной потехи насмешники, не нашли над чем посмеяться. Может нос я им не утёрла, я не Лукка, но... При воспоминании о названной сестре из груди вырвался прерывистый вздох. Не слёзы, и хорошо.
Я шла, и мне было светло и было бы радостно, если бы не грусть о Лукке. Но это уже не тоска. Наверное, всё ещё может наладиться. Хорошо бы!
Комнатка, где мы с моей наставницей разбирали носки, оказалась пустой. Старушка всё чаще прибаливала, и я, жалея её, никому не рассказывала, что она почти каждый день опаздывает, иногда являясь только к обеду. Ничего, я молодая, работаю быстро, а ей неможется, надо пожалеть старушку. Она и так здорово мне помогает.
Когда я по утру заходила в нашу рабочую комнатку, моё настроение всегда падало – эти горы и горы носков угнетали. И сколько не работай сегодня, завтра гора снова встретит тебя в середине комнаты.
Когда я оценивала сколько предстоит работы, я всегда желала, чтобы мужчин в замке было поменьше. Казалось, что, вся знать, живущая в королевской резиденции и даже те, кто просто иногда здесь бывал, зачем-то отдавали в стирку свои носки, которые приходилось разбирать мне. Жаль, было некого спросить, права ли я в своей догадке, – свою наставницу я берегла, а кому другому задавать вопросы опасалась.
Но ещё ни разу не было такого дня, чтобы огромная куча была хоть чуточку меньше, чем вчера. Но я старалась видеть работу и с другой стороны - её не становилось больше, и это уже хорошо.
Ну что ж, сколько ни грусти, а нужно работать. Я тяжело вздохнул и принялась за дело.
Сначала нужно было разобрать всё на три огромные корзины по цветам, и здесь я справлялась всегда хорошо. Цвета – то, что мне было близко. А вот дальше… Пары не всегда собирались. Часто оставались носочки-одиночки, и их нужно было отложить отдельно. К вечеру из одиночных собиралась отдельная гора, и начиналась новая мука – искать пары уже среди них. Хорошо, что наставница была рядом и помогала, потому что у меня самой не всегда это получалось. Но иногда даже многоопытная старушка не всегда могла найти пару, и тогда мы откладывали эти носки на завтра. Они становились основанием следующей горы, которую приносили из прачечной рано утром, как раз к началу нашего рабочего дня.
Со своей наставницей я подружилась. Её звали Евангелина, она была очень мудрой и доброй. И, как ни удивительно, очень была мне рада. Даже не из-за того, что я ей помогала. Не знаю, как это назвать, но когда она смотрела на меня, то улыбалась и обязательно ласково гладила по руке или голове, или по плечу, и столько любви, столько ласки было в это взгляде и этих жестах!.. Наверное, так бы могла любить меня бабушка. Если бы она у меня была... Добрая, родная бабушка, которая любит просто так, а не за что-то.
Евангелина была терпеливой наставницей, показывая мне снова и снова, как должны выглядеть пары. Жаль она уже с трудом говорила. Но однажды, когда я никак не могла найти второй носок, с трудом произнесла:
- Деточка… если не можешь разобраться… возьми носок… закрой глаза и… прислушайся к себе... В тебе должно быть... это…
Я замерла, напрягая слух. Тихие прерывистые слова, слабеющий голос.
- Евангелина! Матушка! Что, что должно быть?! – я легонько потрясла её за руку, но старушка свесила голову и замолчала, только мерное дыхание немного колебало тонкую седую прядь, выбившуюся из-под чепца. Снова уснула. Я вздохнула и принялась перебирать носки.
Когда попался такой, к которому никак не находилась пара, я решила попробовать: посмешищем не стану, к нам всё равно никто не заглядывает, а вдруг пойму, что там такое должно быть во мне?
Я взяла носок двумя руками, посмотрела на него и закрыла глаза, как советовала наставница. Прислушалась. Прислушалась к себе, не к звукам же шаркающих шагов из коридора прислушиваться? Постояла. Да, какое-то новое ощущение в руках я действительно почувствовала. Если второй где-то рядом, то… Одной рукой стала водить над кучей, что была передо мной. Ничего. Ещё поводила, снова подержалась за носок двумя руками. Опять поводила, только другой рукой. Нет, ничего.
Я опять тяжко вздохнула, возвела очи горе и взмолилась:
- Дева-Праматерь! Помоги мне, несчастной дщери твоей! Никого у меня нет, некому помочь мне! Как мне делать работу, если я не знаю этого? Помоги, Дева-Праматерь!
Руки сами прижались к груди в молитвенном жесте. И вдруг… И вдруг я почувствовала, как одна моя рука куда-то потянулась, зарылась в мягкую ткань и вытащила пучок носков. Я медленно, не веря себе, открыла глаза и осторожно посмотрела на свой кулак. Там были зажаты несколько штук, из которых я легко выбрала пару одиночному. И я запрыгала, заскакала по комнатке. Хо-хо! Нашлась, нашлась пара! Надо было просто прижать носок к груди! Слава Деве-Праматери! Она подсказывает дочерям своим!... Я отплясывала и пела, кружилась и хохотала. Да, Евангелина была права, что-то во мне есть.
Я глянула на старушку, она слабо улыбнулась мне, чуть приоткрыв глаза, и снова мерно засопела. А я с азартом стала работать. Так вот в чем мой дар, вот в чем моё предназначение, про которое все уши мне прожужжал младший помощник мага! Я могу наводить порядок!
Тогда, в тот день я первый раз подумала о том, что жизнь в замке может быть вполне сносной.
Я тихонько напевала, споро разбирая носки по цветам. Уже наполнился короб со светлыми, почти полон был тот, куда я бросала цветные, и всё росла и росла гора тёмных. А наставницы всё не было.
Вот уже попарно разобраны все светлые, аккуратно свернуты, упакованы по тринадцати коробкам. С ними всегда так. Ну и кроме того на каждом носочке была маленькая метка, как на коробках. Это означало, что именно эту пару именно в эту коробку и нужно класть. Это была самая приятная часть работы – мне казалось, что я почтальон и раскладываю маленькие посылочки по почтовым ящикам, как это делал дядька Яков. Дядька Яков был почтальоном, и когда он приносил почту к ящикам напротив ворот нашего приюта, мы очень любили наблюдать за ним. Когда он раскладывал газеты, письма и пакеты, казалось, будто они сами летают от рук к ящикам, до того ловко почтальон управлялся со своей работой.
Евангелины всё не было…
Большой гонг прозвонил к обеду. Обычно я шла ко второму удару, а старушке приносила обед прямо к нашу коморку, затем бежала на занятия к младшему ученику магистра. Сегодня наставница так и не пришла, и как мне теперь быть, я не знала. Брать для неё обед или не брать?
Мои сомнения разрешила кухарка Аннина. Она, между прочим, оказалась вовсе не такой страшной, как показалось в самом начале. Хмурость её объяснялась дикой нелюбовью к людской худобе. «Худой, значит, больной!» - сурово утверждала она, заставляя каждого, на кого могла повлиять, накормить до отвла. Вот и меня она при первой нашей встрече так пристально рассматривала потому, что я показалась ей слишком худой.
И сейчас её взгляд был недовольным - по её меркам я всё ещё не была красавицей. Она грозно приподняла бровь и скомандовала, не дав мне и рта раскрыть:
- А ну-ка, быстро за стол!
Я спряталась от неё в едальне, быстро съела свой обед и опять вернулась к кухонной двери.
- Тётя Аннина, не знаете, Евангелине нести еду? Она сегодня не пришла.
Кухарка глянула на меня грустно и произнесла, грустно понизив свой и так низкий голос, сказала:
- Ты же моя девочка! Ничего ещё не знаешь? – я замерла, поняла, что сейчас услышу что-то плохое. – Слегла она, совсем немощна стала. Приходил к ней маг, сказал, что угасает на глазах, и сколько ей осталось, не известно. Но совсем, совсем мало.
В носу защекотало, горло сдавило спазмом. Моя наставница… и слегла? А как же я теперь буду без неё? Как же я справлюсь? О, нет! Дева-Праматерь, милости прошу, пусть Евангелина живёт!
Я опоздала на занятия к младшему помощнику магистра Лютина. После обеда тётя Аннина впихнула мне в руки разнос с чашкой бульона и небольшой тарелочкой сухарей, кружкой с каким-то ароматно пахнущим настоем, и велела всё это отнести Евангелине.
Я не только отнесла еду, но и покормила старушку. Сама она была столь слаба, что могла только моргать. Вливая ей рот ложку за ложкой бульон с размоченными сухариками, я тихо глотала слёзы – такой она был беспомощной, но при этом тихой и какой-то смиренной. Я не хотела верить в плохое, и постоянно отгоняла от себя мысль о том, что она умирает. Конечно, я опоздала.
Господин молодой маг был очень недоволен.
- У меня масса важнейших дел! Я не могу тратить своё ценнейшее время на ожидание какой-то прислуги!
- Да, господин. Моя наставница не встаёт, мне пришлось помочь ей с обедом.
Этот молодой человек был очень важным и невероятно гордился тем, что он ученик придворного мага. Правда, я заметила, очень не любил, если ему напоминали, что он молод или что он всё же младший ученик придворного мага. Но в нём иногда прорывался хороший человек, недавний добрый мальчишка, которым он был до того, как ему оказали честь и приняли на службу во дворец. Вот и сейчас его плечи опустились, а в глазах мелькнула жалость.
- Ты уже доложила кому следует? – тихо спросил он.
- Нет. А кому следует?
- Не тревожься, - так же тихо продолжил он. – Я сообщу. Мы проведем с тобой наше последнее занятие и я сообщу кому следует.
- Почему последнее? – мне стало интересно и немного тревожно. Но господин молодой маг задумчиво проговорил:
- Всё узнаешь в своё время…
Ещё несколько часов он рассказывал всякие истории, каждая из которых заканчивалась фразой «Это твой долг!», а ещё - многозначительным взглядом, а потом я вновь побежала к Евангелине.
Кормила её, меняла ей постель, поила отварами, что с кухни мне приносили служанки. Поздно вечером пришла сиделка от придворного целителя и сказала, что проведет ночь у постели умирающей, а я могу идти.
Это слово – умирающая – больно резануло по сердцу. И я испугалась, что наставница его услышит и обернулась поглядеть, спит ли она. Не спала. У меня опять полились слёзы – зачем говорить такое, даже если это правда? Однако старушка хоть и была очень слаба, слегка улыбалась, глядя на меня. Она несколько раз опустила веки, а потом я заметила, что она делает слабое движение рукой, будто манит к себе. Я подошла и наклонилась пониже.
- Слушай… себя… здесь… - и она дрожащей от слабости рукой коснулась середины моей груди, там, где билось сердце. – Я рада… что ты… есть…
Она опять опустила веки и едва заметно улыбнулась.
- Иди отсюда, девка! – довольно бесцеремонно вытолкала меня за двери сиделка.
Я ушла, и долго ещё плакала в своей одинокой маленькой комнатушке. Об умирающей старушке, о грубой сиделке, о себе, о всех несчастных людях, что умирают или уже умерли…
Прода от 17.03.2019, 20:09
7.
На следующий день меня не радовали ни знакомые лица, ни знакомые коридоры, ни то, что я освоилась в королевском замке. Перед службой я заглянула в комнату моей наставницы, но успела увидеть только, что она лежит на постели. Новая сиделка, уже другая, не та, что была вчера вечером, грубо прогнала меня, сказав, что её подопечная отдыхает и посетители ей сейчас ни к чему.
Занималась я работой как-то механически, то и дело смахивала слёзы и старалась не думать. Но не думать не получалось. У нас в приюте тоже умирали, чаще всего от болезней, и не только дети, но и служители. Их хоронили рядом, за высоким каменным забором, который отделял наш приют от кладбища. Иногда мы со священником из сентурии, что находилась по другую сторону от нашего приюта, приходили на могилы совершить обряд памяти. Мы, девочки, часто плакали, вспоминая своих знакомых и друзей. Но вот такой тоски, как сейчас, никогда в моей душе не было.
А может, я что-то предчувствовала?
Потому что перед самым обедом ко мне в коморку заглянул лакей и приказал после обеда ожидать возле едальни – мне назначена аудиенция у короля. Я была настолько потрясена, что не сразу смогла говорить, а когда смогла, спрашивать было не кого, лакей ушёл.
У меня затряслись руки, стали стучать зубы. Я боялась. Нет, я паниковала! Зачем?! Зачем меня – к королю? Даже преступников король не допрашивает лично. Почему же меня – на адиленц… аулиденц… к королю?!
Работать я не могла, проглотить еду не могла, крупная дрожь сотрясало всё моё существо. И к тому моменту, когда за мной пришли, я уже плохо соображала от страха и едва сдерживалась, чтобы не зарыдать в голос.
