Остаток дня мы провели в разговорах о предстоящей работе. Не перестаю удивляться, как в моём состоянии, да после вчерашнего, да в горизонтальном положении, ей удалось увлечь меня такой нудной темой.
А вечером она уехала. Я отвёз её на Московский вокзал. На прощание она отрывисто, нежно целовала меня и грозилась вернуться ещё через неделю, если всё не уладится окончательно – через две. А я стоял, как дурак, и молчал, думая о том, как мне повезло, и как не повезло. А ещё думалось о том, что несколько лет я глубоко заблуждался, полагая, будто самые нежные губы и чувственные поцелуи принадлежат таинственно исчезнувшей Лене Синицкой.
Посадив Иру в третий вагон «Сапсана», я вернулся в Царское Село. Было ещё не поздно, и я, ставя точку, вызвонил Ерофеева на встречу. Мне нужен был его ответ.
- Ты был когда-нибудь счастлив? Вот так, чтоб прям по-настоящему? – спросил Миша, когда деловая нота разговора уже отзвучала. Он на нашу авантюру к тому моменту уже согласился.
- Думал, что был, - ответил я. – Да нет, точно был. Поверил в человека и сам был готов ему довериться, а человек, к несчастью, оказался более женственным, чем человечным.
- Женщина, - задумчиво ответил он, глядя куда-то в сторону. – Я так и думал. А вообще знаешь, я давно заметил, что счастье – путь к несчастью. Только вот вопрос мучает: а дальше-то что?
- Не знаю. Я, например, собираюсь жениться.
- На другой? – спросил Миша таким тоном, каким мучают собеседника, заставляя его произносить и без того известный ответ.
- На другой, - вздохнув, ответил я.
Неделю спустя Ирка вернулась. Со всеми, кроме Йоги, я её перезнакомил, со всеми она переговорила, всех убедила. Ещё через месяц у нас уже был свой офис недалеко от площади Александра Невского (точного адреса и названия фирмы не назову, так как она ещё функционирует). Впервые в моём распоряжении оказался личный кабинет и шикарное кожаное кресло в нём, но в полной мере насладиться этими привилегиями не удалось. Дел было много. Очень много.
Больше всего мне нравилось проводить собеседования. Своими необычными вопросами я круто смущал кандидатов, и особенно – кандидаток. Забавно было наблюдать, как тает уверенность в людях, за которых поручились «члены первого созыва». Конечно, я не мог оценить их профессиональных качеств, да и зачем, если в них уверены те, в ком уверен я. Поэтому я больше задавал им вопросы на самые общие темы гуманитарной направленности, чтобы ликвидировать совсем уж тупых высокообразованных.
Это оказалось очень познавательно. Так я узнал, что Ремарк – женщина, потому что он Эрих Мария. «Герой нашего времени» оказался про революцию, но в ответ на моё удивление выяснилось, что собеседник перепутал «Героя…» с «Отцы и дети». Толстой А.Н. стал братом Толстого Л.Н., Пушкин отметился в боях с французами под Верденом, а Гумилёв развёлся с Ахматовой, чтобы беспрепятственно эмигрировать во Францию.
Немало открытий я сделал и в истории. В отличие от моей будущей секретарши, маршал Маннергейм не знал, что был немцем (но поскольку секретарша должна быть не умной, а сообразительной, то ей это простительно). Минин и Пожарский возглавили ополчение под Севастополем. Княгиня Ольга, первая жена Ивана Грозного, невзлюбила половцев за то, что эти негодяи сожгли Москву. А круче всего досталось англичанам, которым в битве на Сомме крепко вмазали русские.
Также сталось, что впору перерисовывать географический атлас. Мало кто знает про Мадагаскар, таинственным образом уплывший в Тихий океан, про столицу Дании - Осло, а также о беспощадно разбросанных по полюсам Антарктике и Антарктиде. Австралийским городом оказался Кейптаун. Ни много ни мало, аж на две страны распалась Югославия. Пятьдесят вторым штатом обзавелись Соединённые штаты. И даже убогий, богом забытый Буэнос-Айрес, вдруг стал городом белых штанов и мечтой Остапа Бендера, попутно перейдя на территорию Бразилии.
Открыв для себя много нового, я невольно засомневался в своих ставленниках. Впрочем, сами они ни в чём подобном замечены не были, а замеченные не виноваты в просчётах системы образования; они ведь не для знаний учились, правильно?
Тем не менее, первоначальный штат был укомплектован быстро и без особых проблем. В работу мы включились сразу, но достойных результатов пришлось ждать. С приходом первых неудач с корабля побежали и первые крысы. Плевать. Зато первый успех все восприняли спокойно, как должное и неизбежное, что не могло не радовать. Отсутствие эмоций напоказ – признак хорошего тона.
Через восемь месяцев акт моей мести достиг своего апогея. Можно было праздновать, но не случилось. Радости не было, удовлетворения. Хреновая какая-то победа вышла. Я думал, счастье нахлынет или ярая ненависть; думал, что пуще прежнего воодушевлюсь, но и этого не произошло. Я просто устал, и всё стало противно.
С этого момента начался томительный обратный отсчёт очередного жизненного виража.
Но время скоротечно. Вот что такое один световой год? Так, плевок в вечность. То ли дело год жизни – раз, и нету. А потом ещё одного, и ещё. Но время летит, только в пути этого часто не замечаешь. А на финише оно, как награда, ложится на плечи тяжкой ношей и тянет обратно, вниз – туда, где уже не ждут.
Я часто, долго и нудно, предостерегал людей от совершения подобной глупости. Я приводил аргументы, убеждал и внушал столь откровенно, разве что не умоляя. Разумеется, что меня внимательно слушали. И, конечно же, поступали по-своему.
Пелена спала с моих глаз, когда тело встало на пороге безысходности. Вокруг суетились люди с торжественно-глупыми, глупо-самовлюблёнными и влюблённо-безответственными лицами. Одни из них кучковались, другие – разрозненно хаотично перемещались. Натянутые улыбки перемежались с ехидно-мрачноватыми взглядами. Мерцали вспышки фотоаппаратов, впервые в жизни заставлявшие почувствовать себя индейцем, у которого отнимают душу. В воздухе висел тяжёлый и мутный аромат парфюмерного магазина.
Не разумею до конца, за какие такие прегрешения и как это произошло, но ещё через четыре месяца, в один из пасмурных сентябрьских дней я сам наступил на свои же грабли. Да-да, вы правильно поняли – я очнулся в ЗАГСе.
С осознанием сего факта, небо не упало на землю, придавив сводами старого дворца. Оно не осыпало градом молний. Оно лишь хмурилось тучами и недоверчиво скалилось далёкими глухими раскатами. Но настали минуты расплаты. Закрылись двери в зал. Наступила мрачная тягучая тишина.
Несколько лет назад, в этом самом зале, я сидел на стуле в последних рядах, сжимая в руках букет. Я сидел и, также как и десятки присутствующих, смотрел на робкого парнишку, неумело скрывающего все свои опасения. Теперь на его месте стоял я, а он, подлец, пилил меня цепким взглядом победителя: «Чего, мол, чушь нёс, а теперь сам, добровольно… Я же говорил тебе, что по-другому и быть не может?!». В том поединке мнений я проигрывал, но мне было всё равно. Я внимательно оглядывал присутствующих.
С моей стороны их должно было быть двенадцать. Но было всего десять. Да что я говорю – целых десять! Очень не хватало сурового Игоряна, с его тяжёлым пронзительным взглядом. С этим фактом я сжился, но смириться так и не смог. Он должен был быть одиннадцатым. А я всё ждал двенадцатого… двенадцатую. Приглашать её было грубо и глупо, и я не надеялся, что она придёт. Но ждал…
Замученная однообразием женщина, в тысячный, наверное, раз в жизни бубнила свою лживую речь; я её не слушал – я «простреливал» гостей. Вот мама – счастливая и печальная одновременно, глаза блестят; вот Кестнеры – сидят, губы напрягают, чтобы не зубоскалить; вот Жигалов в углу приуныл; тут же и вся остальная наша шайка… а её нет…
… Но она пришла. Чуть опоздала, как всегда. Милая, немного нелепая, умудрилась скрипнуть дверью, зашла, молча пошевелила губами, извиняясь перед всеми, и робко встала у входа. Я не сводил с неё глаз.
Женщина продолжала «втирать» про нашедшие друг друга одинокие сердца...
Я знал, почувствовал просто, что Ирка перехватила наш зрительный контакт – иначе и быть не могло. Но вида не подала. Пройдя четыре четверти пути к собственной несознательности, я на это знание никак не отреагировал.
Пропасть ширилась…
- Согласны ли вы, Павел, взять… - я лишь расслышал далёкое эхо, звавшее меня по имени.
- Павел… - вновь повторила женщина. По голосу было ясно, что её программа и сценарий поломались. В зале кто-то вздохнул, кто-то другой ойкнул, и все зашушукались.
- Что? – спросил я.
- Согласны ли вы?
- Я?
- Да, вы.
Я взглянул на неё. На невесту. Снова на неё. На маму. Опять на невесту…
- Я?.. Нет… Не могу… - затараторил я, стремительно осознавая всю свою слабость и подлость создаваемого положения. – Прости, Ира, не могу… никак нельзя, - повернувшись спиной к гостям, я держал Ирку за руки и не смотрел ей в глаза. – Прости… нечестно это будет, не по правде…
И стремительно направился к выходу, буквально налету загребая свою долгожданную гостью, хватая за шиворот Жигалова и выталкивая его в дверь первым. На секунду она остановилась, задержав нашу процессию, и, обращаясь к оставшимся, скромно пожав плечами, тихонечко сказала:
- Извините…
Мы бежали вниз по лестнице.
- Ну ты дал! Узнаю старую гвардию! – задыхаясь от радости и восхищения, говорил Жигалов. – Бля, точняк – такого поворота никто не ждал!
- Ей восхищайся, - ответил я, - это из-за неё вся моя жизнь кривая.
- Как вас зовут, прекрасная незнакомка? – обратился он к ней.
Она только снова пожала худыми плечами. Она такая – слова лишнего не вытянешь.
- И правильно, - не унимался Жигалов, - так даже интереснее, а потом всё равно узнаю! Куда вы теперь?
- Потом узнаешь, - передразнил я и начал раздавать указания. – За мамой присмотри, объясни всё, чтоб не волновалась. Она чуткая, она поймёт. Телефон я на пару дней отключу. Потом и ей и тебе позвоню. Что ещё… Ресторан не отменяйте, покутите там хорошенько, такого ведь в жизни больше не будет. За Иркой присмотри. Она гордая, сильная, но ежели чего, то и ей объясни. Хотя… нет, ничего не объясняй. «По собственному» напиши от моего имени. Остальное разрулишь сам. Пока всё! А теперь давай, прикрывай отход!
Закончился наш разговор уже на улице. Я хлопнул его по плечу, и он помчался обратно. А мы, как неродные, молча и даже не держась за руки, поспешили на парковку, где нас ожидал её тёмно-синий маленький «Пежо».
«Главное, что не чёрный, - сказал я, увидев впервые её не менее синий «Мерседес», проклятым туманным вечером первого ноября две тысячи пятнадцатого года».
- Главное, что не чёрный, - сказал я у ЗАГСа, почти три года спустя.
- Да, я всё помню. Главное, что не чёрный…
А вечером она уехала. Я отвёз её на Московский вокзал. На прощание она отрывисто, нежно целовала меня и грозилась вернуться ещё через неделю, если всё не уладится окончательно – через две. А я стоял, как дурак, и молчал, думая о том, как мне повезло, и как не повезло. А ещё думалось о том, что несколько лет я глубоко заблуждался, полагая, будто самые нежные губы и чувственные поцелуи принадлежат таинственно исчезнувшей Лене Синицкой.
Посадив Иру в третий вагон «Сапсана», я вернулся в Царское Село. Было ещё не поздно, и я, ставя точку, вызвонил Ерофеева на встречу. Мне нужен был его ответ.
- Ты был когда-нибудь счастлив? Вот так, чтоб прям по-настоящему? – спросил Миша, когда деловая нота разговора уже отзвучала. Он на нашу авантюру к тому моменту уже согласился.
- Думал, что был, - ответил я. – Да нет, точно был. Поверил в человека и сам был готов ему довериться, а человек, к несчастью, оказался более женственным, чем человечным.
- Женщина, - задумчиво ответил он, глядя куда-то в сторону. – Я так и думал. А вообще знаешь, я давно заметил, что счастье – путь к несчастью. Только вот вопрос мучает: а дальше-то что?
- Не знаю. Я, например, собираюсь жениться.
- На другой? – спросил Миша таким тоном, каким мучают собеседника, заставляя его произносить и без того известный ответ.
- На другой, - вздохнув, ответил я.
***
Неделю спустя Ирка вернулась. Со всеми, кроме Йоги, я её перезнакомил, со всеми она переговорила, всех убедила. Ещё через месяц у нас уже был свой офис недалеко от площади Александра Невского (точного адреса и названия фирмы не назову, так как она ещё функционирует). Впервые в моём распоряжении оказался личный кабинет и шикарное кожаное кресло в нём, но в полной мере насладиться этими привилегиями не удалось. Дел было много. Очень много.
Больше всего мне нравилось проводить собеседования. Своими необычными вопросами я круто смущал кандидатов, и особенно – кандидаток. Забавно было наблюдать, как тает уверенность в людях, за которых поручились «члены первого созыва». Конечно, я не мог оценить их профессиональных качеств, да и зачем, если в них уверены те, в ком уверен я. Поэтому я больше задавал им вопросы на самые общие темы гуманитарной направленности, чтобы ликвидировать совсем уж тупых высокообразованных.
Это оказалось очень познавательно. Так я узнал, что Ремарк – женщина, потому что он Эрих Мария. «Герой нашего времени» оказался про революцию, но в ответ на моё удивление выяснилось, что собеседник перепутал «Героя…» с «Отцы и дети». Толстой А.Н. стал братом Толстого Л.Н., Пушкин отметился в боях с французами под Верденом, а Гумилёв развёлся с Ахматовой, чтобы беспрепятственно эмигрировать во Францию.
Немало открытий я сделал и в истории. В отличие от моей будущей секретарши, маршал Маннергейм не знал, что был немцем (но поскольку секретарша должна быть не умной, а сообразительной, то ей это простительно). Минин и Пожарский возглавили ополчение под Севастополем. Княгиня Ольга, первая жена Ивана Грозного, невзлюбила половцев за то, что эти негодяи сожгли Москву. А круче всего досталось англичанам, которым в битве на Сомме крепко вмазали русские.
Также сталось, что впору перерисовывать географический атлас. Мало кто знает про Мадагаскар, таинственным образом уплывший в Тихий океан, про столицу Дании - Осло, а также о беспощадно разбросанных по полюсам Антарктике и Антарктиде. Австралийским городом оказался Кейптаун. Ни много ни мало, аж на две страны распалась Югославия. Пятьдесят вторым штатом обзавелись Соединённые штаты. И даже убогий, богом забытый Буэнос-Айрес, вдруг стал городом белых штанов и мечтой Остапа Бендера, попутно перейдя на территорию Бразилии.
Открыв для себя много нового, я невольно засомневался в своих ставленниках. Впрочем, сами они ни в чём подобном замечены не были, а замеченные не виноваты в просчётах системы образования; они ведь не для знаний учились, правильно?
Тем не менее, первоначальный штат был укомплектован быстро и без особых проблем. В работу мы включились сразу, но достойных результатов пришлось ждать. С приходом первых неудач с корабля побежали и первые крысы. Плевать. Зато первый успех все восприняли спокойно, как должное и неизбежное, что не могло не радовать. Отсутствие эмоций напоказ – признак хорошего тона.
Через восемь месяцев акт моей мести достиг своего апогея. Можно было праздновать, но не случилось. Радости не было, удовлетворения. Хреновая какая-то победа вышла. Я думал, счастье нахлынет или ярая ненависть; думал, что пуще прежнего воодушевлюсь, но и этого не произошло. Я просто устал, и всё стало противно.
С этого момента начался томительный обратный отсчёт очередного жизненного виража.
Но время скоротечно. Вот что такое один световой год? Так, плевок в вечность. То ли дело год жизни – раз, и нету. А потом ещё одного, и ещё. Но время летит, только в пути этого часто не замечаешь. А на финише оно, как награда, ложится на плечи тяжкой ношей и тянет обратно, вниз – туда, где уже не ждут.
Эпилог
Я часто, долго и нудно, предостерегал людей от совершения подобной глупости. Я приводил аргументы, убеждал и внушал столь откровенно, разве что не умоляя. Разумеется, что меня внимательно слушали. И, конечно же, поступали по-своему.
Пелена спала с моих глаз, когда тело встало на пороге безысходности. Вокруг суетились люди с торжественно-глупыми, глупо-самовлюблёнными и влюблённо-безответственными лицами. Одни из них кучковались, другие – разрозненно хаотично перемещались. Натянутые улыбки перемежались с ехидно-мрачноватыми взглядами. Мерцали вспышки фотоаппаратов, впервые в жизни заставлявшие почувствовать себя индейцем, у которого отнимают душу. В воздухе висел тяжёлый и мутный аромат парфюмерного магазина.
Не разумею до конца, за какие такие прегрешения и как это произошло, но ещё через четыре месяца, в один из пасмурных сентябрьских дней я сам наступил на свои же грабли. Да-да, вы правильно поняли – я очнулся в ЗАГСе.
С осознанием сего факта, небо не упало на землю, придавив сводами старого дворца. Оно не осыпало градом молний. Оно лишь хмурилось тучами и недоверчиво скалилось далёкими глухими раскатами. Но настали минуты расплаты. Закрылись двери в зал. Наступила мрачная тягучая тишина.
Несколько лет назад, в этом самом зале, я сидел на стуле в последних рядах, сжимая в руках букет. Я сидел и, также как и десятки присутствующих, смотрел на робкого парнишку, неумело скрывающего все свои опасения. Теперь на его месте стоял я, а он, подлец, пилил меня цепким взглядом победителя: «Чего, мол, чушь нёс, а теперь сам, добровольно… Я же говорил тебе, что по-другому и быть не может?!». В том поединке мнений я проигрывал, но мне было всё равно. Я внимательно оглядывал присутствующих.
С моей стороны их должно было быть двенадцать. Но было всего десять. Да что я говорю – целых десять! Очень не хватало сурового Игоряна, с его тяжёлым пронзительным взглядом. С этим фактом я сжился, но смириться так и не смог. Он должен был быть одиннадцатым. А я всё ждал двенадцатого… двенадцатую. Приглашать её было грубо и глупо, и я не надеялся, что она придёт. Но ждал…
Замученная однообразием женщина, в тысячный, наверное, раз в жизни бубнила свою лживую речь; я её не слушал – я «простреливал» гостей. Вот мама – счастливая и печальная одновременно, глаза блестят; вот Кестнеры – сидят, губы напрягают, чтобы не зубоскалить; вот Жигалов в углу приуныл; тут же и вся остальная наша шайка… а её нет…
… Но она пришла. Чуть опоздала, как всегда. Милая, немного нелепая, умудрилась скрипнуть дверью, зашла, молча пошевелила губами, извиняясь перед всеми, и робко встала у входа. Я не сводил с неё глаз.
Женщина продолжала «втирать» про нашедшие друг друга одинокие сердца...
Я знал, почувствовал просто, что Ирка перехватила наш зрительный контакт – иначе и быть не могло. Но вида не подала. Пройдя четыре четверти пути к собственной несознательности, я на это знание никак не отреагировал.
Пропасть ширилась…
- Согласны ли вы, Павел, взять… - я лишь расслышал далёкое эхо, звавшее меня по имени.
- Павел… - вновь повторила женщина. По голосу было ясно, что её программа и сценарий поломались. В зале кто-то вздохнул, кто-то другой ойкнул, и все зашушукались.
- Что? – спросил я.
- Согласны ли вы?
- Я?
- Да, вы.
Я взглянул на неё. На невесту. Снова на неё. На маму. Опять на невесту…
- Я?.. Нет… Не могу… - затараторил я, стремительно осознавая всю свою слабость и подлость создаваемого положения. – Прости, Ира, не могу… никак нельзя, - повернувшись спиной к гостям, я держал Ирку за руки и не смотрел ей в глаза. – Прости… нечестно это будет, не по правде…
И стремительно направился к выходу, буквально налету загребая свою долгожданную гостью, хватая за шиворот Жигалова и выталкивая его в дверь первым. На секунду она остановилась, задержав нашу процессию, и, обращаясь к оставшимся, скромно пожав плечами, тихонечко сказала:
- Извините…
Мы бежали вниз по лестнице.
- Ну ты дал! Узнаю старую гвардию! – задыхаясь от радости и восхищения, говорил Жигалов. – Бля, точняк – такого поворота никто не ждал!
- Ей восхищайся, - ответил я, - это из-за неё вся моя жизнь кривая.
- Как вас зовут, прекрасная незнакомка? – обратился он к ней.
Она только снова пожала худыми плечами. Она такая – слова лишнего не вытянешь.
- И правильно, - не унимался Жигалов, - так даже интереснее, а потом всё равно узнаю! Куда вы теперь?
- Потом узнаешь, - передразнил я и начал раздавать указания. – За мамой присмотри, объясни всё, чтоб не волновалась. Она чуткая, она поймёт. Телефон я на пару дней отключу. Потом и ей и тебе позвоню. Что ещё… Ресторан не отменяйте, покутите там хорошенько, такого ведь в жизни больше не будет. За Иркой присмотри. Она гордая, сильная, но ежели чего, то и ей объясни. Хотя… нет, ничего не объясняй. «По собственному» напиши от моего имени. Остальное разрулишь сам. Пока всё! А теперь давай, прикрывай отход!
Закончился наш разговор уже на улице. Я хлопнул его по плечу, и он помчался обратно. А мы, как неродные, молча и даже не держась за руки, поспешили на парковку, где нас ожидал её тёмно-синий маленький «Пежо».
«Главное, что не чёрный, - сказал я, увидев впервые её не менее синий «Мерседес», проклятым туманным вечером первого ноября две тысячи пятнадцатого года».
- Главное, что не чёрный, - сказал я у ЗАГСа, почти три года спустя.
- Да, я всё помню. Главное, что не чёрный…
