Лейпясуо

Разговаривать Димону не хотелось совершенно. Ещё больше ему не хотелось ничего знать о Тане: ведь, признаться честно, рассчитывал сегодня вечером он именно на неё. Она была более простым вариантом. Более доступным. А теперь, когда всё случилось так, как случилось, Димон боялся сам себе признаться в мелочности собственных помыслов. Милена была лучше. По всем параметрам. Он о такой девушке и не мечтал. «Удача. Бинго. Сектор приз на барабане, - думал он, неумело подбирая эпитеты для своей победы». Но вслух всё же сказал:
        - А что с ней?
        - Ей не везёт. На пути попадаются одни уроды и клоуны, причём злые. А всё потому, что для простушки у неё слишком высокая нравственность, к сожалению, напускная. На самом же деле, в высоких материях, вроде этики и морали, она не разбирается вовсе, чем и пользуется каждый, у кого язык подвешен и лицо приличным кажется.
        - И всё? – спросил Димон, надеясь, что всё.
        - Нет, - вздохнула Милена и покрепче прижалась к нему. – Ещё живёт она бедно, чего чрезмерно стыдится. Отец её – бывший военный, а ныне – просто безработный. У них есть ещё одна квартира, от бабушки, её и сдают. Вот и все его доходы. При этом мать всё время за гроши пропадает на работе, а отец частенько пьёт.
        - Кажется, она говорила, что у неё ещё сестра есть старшая?
        - Ага, Соня. Она на три года старше. То ещё сучарище. Таня её ненавидит тихой ненавистью.
        - За что?
        - За неразборчивость и отсутствие принципов. Скачет Сонька по чужим койкам, как коза, да пытается каждого склонить к сожительству. Надолго, конечно, ничего не выходит, и она каждый раз возвращается в родительский дом и живёт в Танькиной комнате. Таньке, разумеется, такие расклады не по нутру.
        - Понятно, - ответил Димон, уразумев, что ненужной информацией переполнен.
        Он глубоко вздохнул. Полученные впечатления усвоились и отхлынули. Как вести себя и что делать дальше он просто не знал.
        - Ты, кажется, покурить хотел? – спросила Милена. – Пойдём.
        - Холодно же.
        - Мы не на балкон. На кухню пойдём, под вытяжку.
        Кухня оказалась не менее впечатляющей, чем прихожая. Голый, стоя во мраке посреди квадратного помещения, Димон осмелел. Осмотревшись, он по-хозяйски оценил содержимое нескольких полок, набор дорогущих ножей, самую современную технику, и только после этого обратил внимание на Миленин силуэт, резко очерченный на фоне незашторенного окна. Стоя без трусов, но в чёрном лифчике, она показалась ему маленькой хрупкой девочкой, по недоразумению, чтобы казаться старше, нацепившей мамин бюстгальтер.
        Он ухмыльнулся этому сравнению.
        - Что тебя так смешит? – недоверчиво спросила Милена.
        - Ничего. Просто нравится мне здесь. И смеситель классный, - ответил Димон, мотнув головой за левое плечо.
        - Итальянский.
        - Тем более.
        - И это всё, что тебе здесь нравится?
        - Ну и ты конечно нравишься.
        - Да уж, комплиментов от тебя не дождёшься. Давай курить, - сказала Милена и щёлкнула несколькими кнопками на вытяжке. Загорелась подсветка, загудел моторчик. – Мы же за этим сюда пришли.
        - Ошибаешься. Мы сюда не просто курить пришли, а чтобы, покурив, продолжить.
        - Тогда покурим позже, - решительно заявила Милена, отвернулась от него и, чуть прогнувшись, опёрлась руками на подоконник.
        Щёлкнув по пути теми же кнопками, Димон подошёл к ней сзади…
       
       

***

        Засунув руки под подушку, Тима не мог уснуть. Он думал. Он ворочался и думал. Думал, ворочался и тосковал. Как и всех обделённых, его мучали вопросы несправедливости. Нет, не социальной. Нет, не общемировой. Обыкновенной, житейской, и от того – сугубо личной.
        Он думал о Вике.
        Он не мог понять: что с ним не так? Что не так с ней? Чего ей не хватает? Чего недостаёт в нём? И затосковать было от чего, ведь на все вопросы были ответы, лежали они на поверхности и ужасали своей обезоруживающей поверхностной простотой. Более того – простотой животной.
        Что с ним не так? Он мягок, приветлив, дружелюбен. Не нагл, не напорист, рук не распускает. Интеллигент. Крутящихся на уме пошлостей вслух не позволяет. Скромен. Не конфликтен. Вывод: не самец. По крайней мере, по оценке двадцатилетней девочки. Впрочем, и не девочки уже давно.
        Что не так с ней? Тут ещё проще – с ней не так абсолютно всё. К чему она стремится, а чего просто желает по наивности душевной. Сколько сил она к этому прикладывает и какие средства использует. На что она рассчитывает и какой в этом расчёте процент отводится на удачу. Критичность мышления – отсутствует. Угол взора на окружающих – тупой. Образ мысли – системный. Короче, всё настолько ясно, что ничего непонятно.
        Чего ей не хватает? Прежде всего, видимо, удачи. И денег. Ну и, конечно, красоты – это уж если честно, по-мужски. И ещё верности, и прежде всего – верности дружеской. Есть, само собой, один друг, но… в том-то и дело, что друг. Только лишь и всего. А почём нынче дружба?
        Чего недостаёт в нём? Того же, чего и ей, плюс к этому – обратной стороны того, что с ним не так…
        В своих размышлениях он дошёл до того, что мир перевернулся, и земля рухнула на небо. Ниспало благородство, обесчестилось. Обвалились котировки душевных позывов. Баррель разума расплескался. Не осталось ничего.
        Только утро осталось. Утро не доброе и не весёлое. Оно всегда такое, если думать начать ещё не проснувшись. А он думал. Опять. Опять и снова. И мысль была глупая, нереальная, но логичная. «А что, если утро однажды не наступит? - думал он. – Вот забавно будет посмотреть на панику людскую. А что для этого должно произойти? Земля должна перестать вращаться. Но тогда через полгода, а может чуть раньше или позже, учитывая, что орбита Земли эллиптическая, утро всё равно настанет. Значит, и орбитальное движение должно быть остановлено. Тоже неплохо, ведь можно будет увидеть другую сторону Луны. Но что произойдёт на земной поверхности, если планета остановится? И что должно произойти во Вселенной, чтобы это случилось?»
        Ответов на эти внезапно постигшие его вопросы он не знал - школьного курса астрономии банально не хватало. Чтобы хоть как-то заглушить постыдные вопли своей недоразвитости, Тима поднялся с постели и пошёл поссать.
        Ссанина – первый шаг на пути к хорошему настроению. Но не всегда верный и точно выверенный шаг. Обрызгав ободок унитаза, Тима выругался. Субботнее утро началось паскудно. Впрочем, обычно. Оно всегда начиналось примерно одинаково.
        Субботнее утро Тима не любил точно также как и любое другое, за исключением воскресного. Выходные дни он не любил в целом, воскресенье – особенно. Они, эти выходные дни, сколько он себя помнил, всегда травили ему жизнь. В памяти, по каким-то неведомым бабьим её капризам, они откладывались как дни осени, и были связаны исключительно с дождями и первой влюблённостью. Радоваться тут действительно нечему.
        Зубной пасты в тюбике осталось чуть, и, яростно прессуя тюбик, он снова выругался.
        - Ну что ты всё время ворчишь? – весело спросила мама, когда он вошёл на кухню.
        - Ты же знаешь, как я не люблю утро.
        - Был бы ты нормальным молодым человеком, гулял бы до утра и спал потом до обеда, а так – мучайся теперь.
        Позитива, жизнерадостности и иронии маме было не занимать. Всегда.
        - Омлет будешь? – спросила она.
        - С луком?
        - И с помидорами, и сухариками.
        - Буду.
        Пышный омлет выходного дня был её коронным номером. И его фатальной зависимостью. Несмотря на врождённый кулинарный талант, делать омлет «как у мамы» он так и не научился. Всегда у него выходила какая-то дрянь: то жидкий, то плоский, то подгоревший… Таким образом, омлет стал единственной радостью выходных. По будням мама готовить его почему-то отказывалась напрочь.
        Семейный завтрак прошёл в молчании. Мать видела глубокую озабоченность сына, и с глупыми вопросами не лезла. Она привыкла и, кажется, давно смирилась с его закидонами и одиночеством.
        - Что делать будешь? – наконец спросила она. – Опять за книжки свои сядешь?
        - Угу.
        Ох, не нравились же ей эти книжки! «900 дней боёв за Ленинград», «Ленинград действует», мемуары Маннергейма, «Инженерные войска города-фронта». «Понакупал чуши всякой, - думала она, - вместо того чтобы с девочкой какой познакомиться, и сидит тут. Что вообще в голове у него твориться?». Не нравились и ей новые его увлечения. Сначала ружьё решил купить, охотиться, мол, вместе с Ромкой и его батей будут, когда тот из рейса вернётся. Не стал, конечно, охотиться, зато сейф теперь стоит и ружьё в нём. В прошлом году, всё с тем же Ромкой, записался на курсы автомехаников. А в этом году того хлеще – металлопоиском занялся. Ту уж, правда, сам учудил. «То монетки какие-то ковыряет, то патроны, то за книжками сидит, то над картами. Чем бы ему помочь? С кем познакомить?».
        Во всех сыновьих злоключениях она втихомолку винила Ромку, этого ехидного негодяя, научившего, как она думала, её Тиму курить и приучившего к выпивке, этого разгильдяя, совсем не думающего о своём будущем, столь безответственно бросившего институт. Ромка был виноват вообще во всём: в том, что Тима прогулял урок русского языка, за что ей высказали на родительском собрании, в том, что Тима отказался убирать школьную территорию, сославшись на бациллы и заразу, за что ей опять же высказали, за то, что семиклассник Тима послал на хрен пьяного трудовика… во всём был виноват Ромка, во всём повинен.
        На самом же деле она просто немного завидовала счастливой Ромкиной семье, если, конечно, можно так сказать о семье с вечно отсутствующим дома отцом. Жили они в известной степени скромно, но при том в достатке - да, случается и такое. Сама же она подозревала, что Ромкина мать его отца никогда не любила; была она скромна, тиха, чуть веснушчата, стройна и плоскогруда – идеальный набор вечной изменщицы, никогда бы не бросившей выгодного мужа, но умело, и в своё удовольствие, использовавшей его долговременное отсутствие. Это, конечно же, были лишь голые догадки, но их было более чем достаточно для того чтобы недолюбливать беззаботное существование, насыщенное деньгами, свободным временем и отсутствием печалей. Ведь она растила Тиму сама, одна. Отец-подлец сбежал, когда ему ещё и года не было. Но она его не винила: уж лучше так, чем… В общем, то была обычная женская зависть. Неподдельная. Неподкупная. Святая.
        Тима понимал негодование матери и от разговоров на эти темы увиливал. Возникающие в голове идеи захватывали его полностью, и он стремился реализовать их с максимально возможной поспешностью. Последним его закидоном стало краеведение.
        Царское Село – город старый. Когда-то здесь жили финны-саари, и называлось их поселение как-то сложно, но потом пришли русские и назвали его Саарской мызой, а самих финнов удалили в неизвестном направлении. Место было хорошее, благоприятное; как рассказали Тиме в краеведческом музее, жившие триста лет назад «древние люди» одним только им известным способом определили, что дождей и прочей непогоды здесь гораздо меньше, чем во всей округе. Одним словом, аномалия. И построили русские Знаменскую церковь, а затем и другие строения, ну а закончили, разумеется, дворцом. Саарская мыза стала Царской, а вместе с тем – летней императорской резиденцией. Короче, потеснили финнов, как издревна на Руси повелось. Но русские люди – это вам не советские; русские были благородны, и окрестные финские деревушки оставили в покое, не став даже и переименовывать. Заодно основали новые. Но к тридцать седьмому году, когда над миром нависла нестабильность, финнов отсюда всё же выперли.
        Время шло, город рос. Прокатилась по нему война. Крупные деревушки ожили, мелкие – канули в лету, оставшись лишь на старых картах. Соболево стало картофельным полем, Баболово - застроили военные, Красную Слободку – промышленность, Катлино – распахали огородники, Гуккалово и Геркелево – ушли под совхозные поля и плодоовощную станцию. Неприкаянными и отданными на поругание времени остались только Кискисары. Не повезло им – оказались в полосе наступления красной армии, отчего и перестали существовать, абсолютно с землёй сравнявшись и украсившись братской могилой. В семидесятые годы, военные с соседнего аэродрома свой городок построили рядом. А в девяностые окончательно «окучили» их огородники-самозахватчики, растащившие остатки более-менее уцелевших кирпичей, по камушкам разобравшие фундаменты домов, понастроившие сараев и разбившие картофельные посадки. Такое было время.
        Теперь же над старой картой сидел Тима и как загипнотизированный смотрел на курсивом выведенную надпись «Кискисары». Бушевала фантазия, рисуя перед глазами сочные картины деревенской пасторали. Фантазия бушевала, треща в ушах длинными очередями немецких пулемётов, и что-то взрывалось, и кто-то кричал. И необычное чувство испытывал при этом Тима. Он задумывался над ним и не мог подобрать точных слов. Это чувство было чем-то средним между предвкушением чего-то грандиозного и печалью о несбыточном. Это чувство он не мог описать, и придумал для него определение – пассионарная монопенисуальность – и хотя смысловая нагрузка данного словосочетания была совсем иной, оно ему просто нравилось. А само чувство оттеняло многие другие: грусть, голод, и даже любовь к Вике.
        Достав справочник «Царское Село и окрестности», Тима пролистал оглавление, открыл двести пятьдесят шестую страницу и в очередной раз начал перечитывать давно известные строки: «Большинство деревень Царскосельского уезда примыкали к Софии с запада и юго-запада. Одной из таких деревень была Попово (Попова), примечательная, прежде всего, своим …».
        Но дочитать Тима не успел. Его отвлёк телефон.
        - Ну ты вчера конечно дал, - насмешливым упрёком ответил на приветствие Димон.
        - А тебе дали?
        - Ну, в общем – да.
        Голос Димона надрывался от радости и басовел от гордости. Тима не стал спрашивать, кто именно ему дал. Почему-то ответ напрашивался сам собой. Вместо этого он недружелюбно спросил:
        - Ты только похвастаться звонишь?
        - Не без этого. У меня деликатный вопрос.
        - Задавай, чего тянуть-то?
        - Ну, это, хм, - замялся Димон. – Я знаю, что тебе Милена симпатична. Но раз уж так вышло, то, как ты смотришь на то, что я с ней замучу?
        - Делайте что хотите. Меня это не касается.
        - А по-моему – касается.
        - Думай что угодно. Будет тема – позвони. А сейчас иди в задницу. ОК? – ответил Тима и повесил трубку.
        Вероломное вторжение Димона в исторические дебри пошатнуло его переживания. Едва он настроился на прежний лад, телефон мяукнул снова. Пришло сообщение. «Привет. Как дела?» - прочитал он, и тут же ответил, - «ТЕБЕ что надо?». Получилось достаточно грубо, на что он и рассчитывал. Ответа не последовало. «Вот придурки, - подумал Тима, - лежат сейчас, наверное, в обнимку, и издеваются, мрази». Впрочем, злобы в его мыслях не было ни грамма. Его заботило совершенно другое…
       
        Тем временем отношения Димона и Милены развивались так стремительно, а протекали настолько бурно, что к Новому году захлебнулись вовсе. Причина оказалась проста: Милена вела свою игру, тем самым порывая дружеские связи, а Димон по другу скучал, и эта скука оказалась куда как сильнее, чем любые интимные шалости. Простить этого и смириться Милена, увы, не могла…