Согнувшись ещё сильнее, прильнула к ней губами. Вода приятно холодила. Прополоскав рот и напившись, Вика захотела омыть всю голову, - несмотря на стрессовую ситуацию и разбитый нос, запах чужой мочи, накрепко засевший в волосах, нещадно терзал чуткое женское обоняние. Но так изогнуться было невозможно. Не глядя на Тиму, она обошла колонку, встала в лужу и, подставив голову предстоящему потоку, повисла на рычаге. Вода с силой ударила в затылок, полилась за шиворот. Моментально намок бежевый плащ.
Чуть очухавшийся от брызг, Тима повалился на бок, упёрся во влажную землю локтями и коленями, и нагнулся к расплывшейся луже, окунув в неё лицо. Заметив его у своих ног, Вика опомнилась, засуетилась. Горстями черпая воду из лужи, она плескала её на Тиму, оттирала его лицо и слипшиеся волосы. Снова и снова она висла на рычаге, чтобы набрать иссякающую лужу и вновь бросалась умывать поверженного. Когда Тима начал дышать глубоко и ровно, когда забормотал что-то более-менее членораздельное, она усадила его попрямее, прислонив к колонке, и опять встала на колени рядом. Мотая головой, он старался смотреть ей глаза.
- Тима, Тимочка, дорогой мой, - лепетала Вика, удерживая его за щёки, - всё уже кончилось. Ты слышишь меня? Всё уже кончилось, славный мой, любимый. Хочешь пить? Нет? Что я могу для тебя сделать? Чем помочь? Ну не молчи только, я прошу тебя. А?
Тима молчал. Его тошнило, он всеми силами старался сдерживать подступающую блевотину. Зрение прыгало, то выхватывая из ночи чёткую картинку, то опять расплываясь, и только слух ему по-прежнему не изменял. Он слышал и понимал, как взволнована любимая девушка. Превозмогая боль, он вдохнул, закашлялся. Вдохнул ещё раз, и ещё. Наконец спросил:
- У тебя всё хорошо?
- Да, я в порядке, - ответила Вика, с трудом узнававшая его голос, - всё хорошо, слышишь? У меня всё хорошо, Тимочка. Я люблю тебя, Тимоша, слышишь? Люблю, милый мой…
- Не твои слова, - пробормотал он, закрывая глаза и опустив голову.
Вика бормотала что-то ещё и целовала его, но в угасающем сознании Тимы билось: «милый мой… мальчик…». Пошатнувшись, он опрокинулся навзничь.
Сознание покинуло его.
В голове было пусто. Нет, мысли, конечно, были, но целостностью похвастаться они не могли. Крутились идеи, вращались слова, циркулировали обрывки фраз, а в ровное предложение выстраиваться весь этот сумбур не желал упорно. В безуспешных попытках задержать и соединить их погибала бутылка виски, а точнее – бурбона. Он уже много лет предпочитал «Джек Дениелс». В голове царил хаос. Опрокинув очередной полтишок, Димон так и записал в свой блокнот: «Существует ли в пустоте хаос? Не думаю. Уверен».
Больше ничего выдавить из себя в этот вечер он не сумел. Да и не хотел. Не хотел себе признаться, что снова сел за стол лишь затем, чтобы отвлечься и задуматься над чем угодно, кроме того, что действительно волновало. Удивительная вещь: не прошло и суток с тех пор, как она ушла, а в доме стало удивительно пусто. Положение не сказать, чтобы огорчающее, но в известной степени гнетущее. Он никогда не жил один. Он не привык к тому, что можно сидеть в тишине и одиночестве, что никто рядом не ходит, не разговаривает. В любой другой вечер он бы просто включил телевизор и закемарил под монотонный зомбирующий бубнёж, но сейчас… тишина. Относительная, конечно, но от этого не менее безнадёжная. То вода в батарее булькнет, то машина во дворе просигналит, а то и вовсе некто сверху уронит на пол тяжёлый шар, и тот стремительно покатится и бесшумно остановится. Все эти шумы были информацией знакомой и ненужной, информацией, наполнявшей пустоту пространства. «Пустота не пустая, она же не вакуум, - записал он в продолжение первой мысли, - она наполнена пустотой. Да, именно так. Наполнена сама собой. Она самодостаточна. Именно поэтому она – и есть хаос».
Перечитав написанное, он и сам не понял, что написал. Перечитал снова. И опять не понял. Попробовал представить движение ничего в ничём. Не получилось. Рассудив здраво, Димон решил эту экзистенцию перекурить. На кухне сигарет не оказалось. Он прошёл в коридор и запустил руку в объёмный карман висящей на крючке куртки. Не доставая пачки, изъял из неё две сигареты и заметил, что его куртка висит поверх Викиного шарфика. Лавандовый цвет, синтетика под кашемир… он нежно погладил кончик шарфа с ниточками-висюльками, вспомнил, как долго они его искали-выбирали и как Вика, крутясь перед зеркалом в магазине, лихим движением накрутила его вокруг шеи, выправила прижатые им волосы, как лучезарно она улыбалась своему позёрскому отражению. Ей очень шёл этот цвет. Воспоминания кольнули Димона, и он уткнулся в шарф лицом. Пропитавший шарфик аромат нельзя было спутать ни с чем, ведь он сам его ей подарил. «Ланван». Как у Милены.
Одни воспоминания тут же сменились другими. Он и без того часто к ним возвращался, вызывая их специально, любя покопаться в прошлом. Обычно тягучие, томные и сладкие, теперь они пролетели стрелой. Перед закрытыми глазами замельтешили лица, ситуации, интерьеры, в ушах послышались голоса, кожа ощутила тепло и холод рук – рук разных женщин… и через секунду всё исчезло. Ещё раз глубоко втянув аромат, Димон отпустил кончик шарфа и отправился на балкон.
Вообще-то он давно привык курить на кухне, но возвращаться туда не хотелось. Там царила ПУСТОТА. Вот лоджия – другое дело. Место нежилое, там никогда ничего не происходит, не считая бродящего сквозняка. «Никогда? Ничего? – подумал он, застыв перед балконной дверью. – Да ведь это же – ПУСТОТА! Значит, она и там тоже. Удивительно». Закрыв дверь застеклённой лоджии изнутри, он прикурил от розовой Викиной зажигалки, в куче других вечно живущей на подоконнике. Растворив пошире окошко, высунулся на улицу. Прохладный воздух быстро остудил разгорячённую пустотой голову, напрочь лишив её набегающих мыслей. На пятой затяжке табак показался нестерпимо горьким. Запершило в горле. Запустив бычок подальше, Димон смачно харкнул вниз и поспешил обратно, в продуктивное для умозаключений тепло.
Намахнув ещё пятьдесят грамм, он подпёр щёку ладонью и уставился на блестящий хромом угловатый смеситель. Смотрел на него долго, вдумчиво, пытаясь представить всю водопроводную систему дома, а затем и города. Мысленно уперевшись в водонапорную башню, о конструкции которой не имел даже поверхностного представления, он решил пропутешествовать в обратном направлении – в сторону водоочистных сооружений, о функционировании которых также ничего не знал. В хмельной голове закружились прочно вбитые школой постулаты: «круговорот воды в природе», «если где-то убыло, значит, где-то прибыло», «мировой океан». Ему даже взгрустнулось, но скоро повеселила шальная мысль. «Это что ж получается, если я поссу, то где-нибудь в Новой Гвинее рано или поздно это обязательно выпьют?». И тут же он понял, что в пустоте нет ни времени, ни пространства, и в то же время, время и пространство наполнены пустотой.
Окрылённый внезапно напавшей логичностью, он поспешил эту мысль записать…
Его разбудила отчаянная трель дверного звонка. Пробуждение пришло мгновенно. В надежде увидеть светящиеся стрелки, Димон машинально взглянул на запястье. Часов на руке не оказалось. Он пошарил по тумбочке – пусто. Трель повторилась. За окном темно, в комнате темно, в голове пустота. Очевидно одно – была поздняя ночь. Крякнув что-то матерное, он поднялся с кровати. Что за чёрт?
Не зажигая света, босиком прошлёпав к двери, стараясь не дышать, он припал к дверному глазку. На лестничной клетке, в тусклом свете одинокой лампочки, сгорбившись, застыла неподвижная фигура: голова склонена так, что лица не видно, рука вытянута в сторону, повисла на кнопке звонка и теперь уже непрерывно на неё давит. Фигура показалась ему знакомой.
- А, это ты, - хриплым спросонок голосом сказал он, открыв дверь. – А я уж думал…
Что именно он думал, Димон говорить не стал. Столкнувшись с непонятным, он вмиг сообразил, что дело приняло непредвиденный оборот. Выждав секунду-другую, голова поднялась и уставилась на него прямым ненавидящим взглядом. Рука продолжала давить пимпочку звонка. Глаза Вики, как две далёкие звезды, пылали ледяным огнём. Красно-синий разбитый нос в полумраке казался совсем тёмным, а общая потрёпанность вида не сулила ничего хорошего.
- Да перестань, - просипел он, ступил за порог и сбил её руку с кнопки, но в ушах продолжало звенеть. Глядя на жену в упор, он испугался. – Что случилось?!
- Это всё из-за тебя, козёл! – прошипела Вика и резко плюнула ему в лицо.
- Что из-за меня? – не понял Димон. Утираясь, ни злости, ни обиды он не испытывал.
- Из-за тебя его чуть не убили! И меня, кстати, тоже!
- Кого убили? Зайди и толком всё объясни.
- Что? Зайти? Ноги моей в этом доме больше не будет, мразь! Он сейчас лежит там, - рукой Вика описала широкую дугу, указывая куда-то туда, - весь в синяках, почки отбиты, сотрясение, а ты, скотина, ещё спрашиваешь «кого?». Это же ты его туда послал!
- Куда? – всё ещё силился понять что-либо Димон. – Что случилось? Заходи, говорю, и объясни, - он схватил её за рукав, но Вика вырвалась.
- Да пошёл ты, урод, - бросила она, развернулась и направилась к лифту.
Её шаги были усталыми и медленными, но широкими, и каждый из них сопровождался отборной руганью. Молча смотря ей вслед, Димон понимал, что теперь уж точно потерял жену навсегда. Двери поджидавшего лифта открылись, Вика зашла внутрь. Не оборачиваясь, чтобы не видеть мужа, не глядя нажала кнопку. Двери закрылись, и лифт, монотонно гудя и постукивая, потащился вниз. Слушая гулкие шаги, доносившиеся с далёкого первого этажа, Димон услышал, как захлопнулась входная дверь. Пожав плечами, он передёрнулся от холода. Опомнившись, вернулся в квартиру и, по-прежнему не зажигая света, уселся за кухонный стол.
Сонное отупение ясного разума сменилось чем-то горьким, подступающим не то изнутри, не то снаружи, не то к горлу, не то пониже. Продираясь сквозь тени сознания, он и сам не заметил, как начал думать о Тиме. Нарастающая тревога за друга с нарастающей стремительностью затмевала мысли об ушедшей жене. Забылся плевок в лицо и её бешеные глаза. Забылось ядовитое шипение её голоса.
Опомнившись, он схватил телефон и набрал Тиму. В трубке раздались длинные гудки. Они тянулись, тянулись, и вдруг оборвались. Не теряя ни секунды, он набрал номер снова, но телефон вызываемого абонента оказался выключен либо внезапно покинул зону действия сети. Тогда он набрал жену, но слушать его она не стала, забористо послав в прекрасное далёко. Он позвонил ей ещё раз. Результат тот же, что и с Тимой – абонент – не абонент.
- Да что ж такое, - вскрикнул Димон. – Что та-ко-е?! – повторил он, в такт слогам шлёпая ладонью по столу.
Что делать дальше, он не знал.
Дни в больничной палате тянулись медленно. По подоконнику барабанили капли дождя. Иногда они сменялись важно ходящими по нему голубями, своим недоумённым оранжевым глазом то и дело заглядывавшими в окно. Дождь часто сменялся солнцем, а солнце – ночью. Когда ни дождя, ни голубей не было, приходил ветер, и тогда, без кружений и прочих кленовых витиеватостей, за стеклом пролетали, опадая, дубовые листья. Особенно красиво им это удавалось ранним утром, до завтрака. Оно и понятно: зачем-то пожевав, а затем и вовсе проглотив непонятную клейстерную субстанцию, к тому же холодную, замечать прекрасное не так уж трудно.
Он лежал на койке у окна. Сначала его положили головой к окну и строго-настрого запрещали разворачиваться, но, в конце концов, его непокорное упрямство взяло верх. Мир за стеклом был несравненно лучше, чем «прелести» общей палаты. Однако и в таком положении был существенный минус – вечно искажённое ужасной гримасой лицо соседа справа. Это был мужчина неопределённого возраста с пробитой и наглухо перемотанной бинтами головой, который постоянно стонал, а по ночам бубнил что-то несвязное, и замолкал только во время дождя. Неясно было, в сознании он или нет, и если нет, то приходит ли в него вообще. А наяву, кроме врачей, к нему никто не приходил. Но был в этом мужчине и плюс – уж очень он на своей койке задержался. Несчастливая была койка. На ней уже трое умерли, а этот лежал смирнёхонько, кряхтел, правда, ходил под себя, но это ничего. К запахам привыкаешь быстро, главное – на их источник не смотреть. Поэтому мир за стеклом был прекрасен. До завтрака – особенно.
Сосед сзади, тот, что от входа слева, тоже был не подарок. Старый пердун, в прямом и переносном смысле. Брюзга и зануда. Вечно лежащий под всевозможными капельницами поборник морали и нравственности. Постоянно всем недовольный, к тому же с противным голосом и манерой говорить в нос. Этот хрен, о чём бы ни начал разглагольствовать, всегда вворачивал крепкое словцо, служившее и союзом и междометием, а также заменявшим любую иную часть речи, но делал это исключительно мастерски. Умение говорить матом, но не разговаривать на нём – старая школа, утерянная. Его приятно было бы слушать, если бы не вся чушь, которую он нёс, а заботили его проблемы исключительно пенсионерского толка. Когда к нему приходила его бабка, его ораторское мастерство, казалось, увеличивалось вдвое. После нескольких взаимных вопросов о самочувствии, они на чём свет стоит поносили всё и вся. Пели мотивно, да только слушать противно – бабка неуместно вклинивалась в певучие дедовские монологи, как погнутый камертон. Не бабское то дело – ораторское искусство.
Сосед сзади, который от входа справа, как и дед, тоже стал местным аборигеном. Поселился уже в девятой палате. Но если у деда болезней был целый пучок, и одна сменяла другую (казалось, что только этой нескончаемой сменой вся его жизнь и поддерживается), то у второго постояльца жизнь была скучнее. Отказывалась срастаться поломанная кость правой ноги. Было мужику тридцать шесть. Звали его Серёга. Бывший мент, а ныне охранник. Алкаш. Вообще-то, мент-алкаш – это нормально. Бывший мент – охранник – логично. А вот Серёга – это уже диагноз. Имя, как известно, накладывает на человека свой отпечаток. Серёга может быть хорошим другом, но вот человек он так себе. Мент – тому подтверждение. Короче, мент-охранник-Серёга – это знак свыше, судьба и карма в одном флаконе, клеймо на лоб и плевок в биографию. И женщину он выбрал себе соответствующую. Товарка. Хабалка. Быдло. Сварливая баба, кудахчущая. Резкая с врачами, стелющаяся перед «любимым Серёженькой». Если она пришла – жди беды после её ухода. Всем, кроме Серёги, настроение испортит. Этот не так лежит, тот не так смотрит, чем-то воняет, и вообще холодно, постельное – грязное, стены – унылые, освещение – тусклое. Она-то уйдёт, а униженные и оскорблённые доктора, измученные всем, чем только можно, относиться к оставшимся будут соответственно. Их понять можно, ибо впереди ещё целая смена, а эта сука, как специально, приходит в самом начале. Жалко Серёгу – дурак и неудачник, и болезнь у него паскудная, вроде как неизлечимая даже.
Лежать у окна было чудом и благом, позволявшим не видеть этих мерзких харь. Но что делать прикажете с острым слухом, в котором резонируют
Чуть очухавшийся от брызг, Тима повалился на бок, упёрся во влажную землю локтями и коленями, и нагнулся к расплывшейся луже, окунув в неё лицо. Заметив его у своих ног, Вика опомнилась, засуетилась. Горстями черпая воду из лужи, она плескала её на Тиму, оттирала его лицо и слипшиеся волосы. Снова и снова она висла на рычаге, чтобы набрать иссякающую лужу и вновь бросалась умывать поверженного. Когда Тима начал дышать глубоко и ровно, когда забормотал что-то более-менее членораздельное, она усадила его попрямее, прислонив к колонке, и опять встала на колени рядом. Мотая головой, он старался смотреть ей глаза.
- Тима, Тимочка, дорогой мой, - лепетала Вика, удерживая его за щёки, - всё уже кончилось. Ты слышишь меня? Всё уже кончилось, славный мой, любимый. Хочешь пить? Нет? Что я могу для тебя сделать? Чем помочь? Ну не молчи только, я прошу тебя. А?
Тима молчал. Его тошнило, он всеми силами старался сдерживать подступающую блевотину. Зрение прыгало, то выхватывая из ночи чёткую картинку, то опять расплываясь, и только слух ему по-прежнему не изменял. Он слышал и понимал, как взволнована любимая девушка. Превозмогая боль, он вдохнул, закашлялся. Вдохнул ещё раз, и ещё. Наконец спросил:
- У тебя всё хорошо?
- Да, я в порядке, - ответила Вика, с трудом узнававшая его голос, - всё хорошо, слышишь? У меня всё хорошо, Тимочка. Я люблю тебя, Тимоша, слышишь? Люблю, милый мой…
- Не твои слова, - пробормотал он, закрывая глаза и опустив голову.
Вика бормотала что-то ещё и целовала его, но в угасающем сознании Тимы билось: «милый мой… мальчик…». Пошатнувшись, он опрокинулся навзничь.
Сознание покинуло его.
***
В голове было пусто. Нет, мысли, конечно, были, но целостностью похвастаться они не могли. Крутились идеи, вращались слова, циркулировали обрывки фраз, а в ровное предложение выстраиваться весь этот сумбур не желал упорно. В безуспешных попытках задержать и соединить их погибала бутылка виски, а точнее – бурбона. Он уже много лет предпочитал «Джек Дениелс». В голове царил хаос. Опрокинув очередной полтишок, Димон так и записал в свой блокнот: «Существует ли в пустоте хаос? Не думаю. Уверен».
Больше ничего выдавить из себя в этот вечер он не сумел. Да и не хотел. Не хотел себе признаться, что снова сел за стол лишь затем, чтобы отвлечься и задуматься над чем угодно, кроме того, что действительно волновало. Удивительная вещь: не прошло и суток с тех пор, как она ушла, а в доме стало удивительно пусто. Положение не сказать, чтобы огорчающее, но в известной степени гнетущее. Он никогда не жил один. Он не привык к тому, что можно сидеть в тишине и одиночестве, что никто рядом не ходит, не разговаривает. В любой другой вечер он бы просто включил телевизор и закемарил под монотонный зомбирующий бубнёж, но сейчас… тишина. Относительная, конечно, но от этого не менее безнадёжная. То вода в батарее булькнет, то машина во дворе просигналит, а то и вовсе некто сверху уронит на пол тяжёлый шар, и тот стремительно покатится и бесшумно остановится. Все эти шумы были информацией знакомой и ненужной, информацией, наполнявшей пустоту пространства. «Пустота не пустая, она же не вакуум, - записал он в продолжение первой мысли, - она наполнена пустотой. Да, именно так. Наполнена сама собой. Она самодостаточна. Именно поэтому она – и есть хаос».
Перечитав написанное, он и сам не понял, что написал. Перечитал снова. И опять не понял. Попробовал представить движение ничего в ничём. Не получилось. Рассудив здраво, Димон решил эту экзистенцию перекурить. На кухне сигарет не оказалось. Он прошёл в коридор и запустил руку в объёмный карман висящей на крючке куртки. Не доставая пачки, изъял из неё две сигареты и заметил, что его куртка висит поверх Викиного шарфика. Лавандовый цвет, синтетика под кашемир… он нежно погладил кончик шарфа с ниточками-висюльками, вспомнил, как долго они его искали-выбирали и как Вика, крутясь перед зеркалом в магазине, лихим движением накрутила его вокруг шеи, выправила прижатые им волосы, как лучезарно она улыбалась своему позёрскому отражению. Ей очень шёл этот цвет. Воспоминания кольнули Димона, и он уткнулся в шарф лицом. Пропитавший шарфик аромат нельзя было спутать ни с чем, ведь он сам его ей подарил. «Ланван». Как у Милены.
Одни воспоминания тут же сменились другими. Он и без того часто к ним возвращался, вызывая их специально, любя покопаться в прошлом. Обычно тягучие, томные и сладкие, теперь они пролетели стрелой. Перед закрытыми глазами замельтешили лица, ситуации, интерьеры, в ушах послышались голоса, кожа ощутила тепло и холод рук – рук разных женщин… и через секунду всё исчезло. Ещё раз глубоко втянув аромат, Димон отпустил кончик шарфа и отправился на балкон.
Вообще-то он давно привык курить на кухне, но возвращаться туда не хотелось. Там царила ПУСТОТА. Вот лоджия – другое дело. Место нежилое, там никогда ничего не происходит, не считая бродящего сквозняка. «Никогда? Ничего? – подумал он, застыв перед балконной дверью. – Да ведь это же – ПУСТОТА! Значит, она и там тоже. Удивительно». Закрыв дверь застеклённой лоджии изнутри, он прикурил от розовой Викиной зажигалки, в куче других вечно живущей на подоконнике. Растворив пошире окошко, высунулся на улицу. Прохладный воздух быстро остудил разгорячённую пустотой голову, напрочь лишив её набегающих мыслей. На пятой затяжке табак показался нестерпимо горьким. Запершило в горле. Запустив бычок подальше, Димон смачно харкнул вниз и поспешил обратно, в продуктивное для умозаключений тепло.
Намахнув ещё пятьдесят грамм, он подпёр щёку ладонью и уставился на блестящий хромом угловатый смеситель. Смотрел на него долго, вдумчиво, пытаясь представить всю водопроводную систему дома, а затем и города. Мысленно уперевшись в водонапорную башню, о конструкции которой не имел даже поверхностного представления, он решил пропутешествовать в обратном направлении – в сторону водоочистных сооружений, о функционировании которых также ничего не знал. В хмельной голове закружились прочно вбитые школой постулаты: «круговорот воды в природе», «если где-то убыло, значит, где-то прибыло», «мировой океан». Ему даже взгрустнулось, но скоро повеселила шальная мысль. «Это что ж получается, если я поссу, то где-нибудь в Новой Гвинее рано или поздно это обязательно выпьют?». И тут же он понял, что в пустоте нет ни времени, ни пространства, и в то же время, время и пространство наполнены пустотой.
Окрылённый внезапно напавшей логичностью, он поспешил эту мысль записать…
Его разбудила отчаянная трель дверного звонка. Пробуждение пришло мгновенно. В надежде увидеть светящиеся стрелки, Димон машинально взглянул на запястье. Часов на руке не оказалось. Он пошарил по тумбочке – пусто. Трель повторилась. За окном темно, в комнате темно, в голове пустота. Очевидно одно – была поздняя ночь. Крякнув что-то матерное, он поднялся с кровати. Что за чёрт?
Не зажигая света, босиком прошлёпав к двери, стараясь не дышать, он припал к дверному глазку. На лестничной клетке, в тусклом свете одинокой лампочки, сгорбившись, застыла неподвижная фигура: голова склонена так, что лица не видно, рука вытянута в сторону, повисла на кнопке звонка и теперь уже непрерывно на неё давит. Фигура показалась ему знакомой.
- А, это ты, - хриплым спросонок голосом сказал он, открыв дверь. – А я уж думал…
Что именно он думал, Димон говорить не стал. Столкнувшись с непонятным, он вмиг сообразил, что дело приняло непредвиденный оборот. Выждав секунду-другую, голова поднялась и уставилась на него прямым ненавидящим взглядом. Рука продолжала давить пимпочку звонка. Глаза Вики, как две далёкие звезды, пылали ледяным огнём. Красно-синий разбитый нос в полумраке казался совсем тёмным, а общая потрёпанность вида не сулила ничего хорошего.
- Да перестань, - просипел он, ступил за порог и сбил её руку с кнопки, но в ушах продолжало звенеть. Глядя на жену в упор, он испугался. – Что случилось?!
- Это всё из-за тебя, козёл! – прошипела Вика и резко плюнула ему в лицо.
- Что из-за меня? – не понял Димон. Утираясь, ни злости, ни обиды он не испытывал.
- Из-за тебя его чуть не убили! И меня, кстати, тоже!
- Кого убили? Зайди и толком всё объясни.
- Что? Зайти? Ноги моей в этом доме больше не будет, мразь! Он сейчас лежит там, - рукой Вика описала широкую дугу, указывая куда-то туда, - весь в синяках, почки отбиты, сотрясение, а ты, скотина, ещё спрашиваешь «кого?». Это же ты его туда послал!
- Куда? – всё ещё силился понять что-либо Димон. – Что случилось? Заходи, говорю, и объясни, - он схватил её за рукав, но Вика вырвалась.
- Да пошёл ты, урод, - бросила она, развернулась и направилась к лифту.
Её шаги были усталыми и медленными, но широкими, и каждый из них сопровождался отборной руганью. Молча смотря ей вслед, Димон понимал, что теперь уж точно потерял жену навсегда. Двери поджидавшего лифта открылись, Вика зашла внутрь. Не оборачиваясь, чтобы не видеть мужа, не глядя нажала кнопку. Двери закрылись, и лифт, монотонно гудя и постукивая, потащился вниз. Слушая гулкие шаги, доносившиеся с далёкого первого этажа, Димон услышал, как захлопнулась входная дверь. Пожав плечами, он передёрнулся от холода. Опомнившись, вернулся в квартиру и, по-прежнему не зажигая света, уселся за кухонный стол.
Сонное отупение ясного разума сменилось чем-то горьким, подступающим не то изнутри, не то снаружи, не то к горлу, не то пониже. Продираясь сквозь тени сознания, он и сам не заметил, как начал думать о Тиме. Нарастающая тревога за друга с нарастающей стремительностью затмевала мысли об ушедшей жене. Забылся плевок в лицо и её бешеные глаза. Забылось ядовитое шипение её голоса.
Опомнившись, он схватил телефон и набрал Тиму. В трубке раздались длинные гудки. Они тянулись, тянулись, и вдруг оборвались. Не теряя ни секунды, он набрал номер снова, но телефон вызываемого абонента оказался выключен либо внезапно покинул зону действия сети. Тогда он набрал жену, но слушать его она не стала, забористо послав в прекрасное далёко. Он позвонил ей ещё раз. Результат тот же, что и с Тимой – абонент – не абонент.
- Да что ж такое, - вскрикнул Димон. – Что та-ко-е?! – повторил он, в такт слогам шлёпая ладонью по столу.
Что делать дальше, он не знал.
***
Дни в больничной палате тянулись медленно. По подоконнику барабанили капли дождя. Иногда они сменялись важно ходящими по нему голубями, своим недоумённым оранжевым глазом то и дело заглядывавшими в окно. Дождь часто сменялся солнцем, а солнце – ночью. Когда ни дождя, ни голубей не было, приходил ветер, и тогда, без кружений и прочих кленовых витиеватостей, за стеклом пролетали, опадая, дубовые листья. Особенно красиво им это удавалось ранним утром, до завтрака. Оно и понятно: зачем-то пожевав, а затем и вовсе проглотив непонятную клейстерную субстанцию, к тому же холодную, замечать прекрасное не так уж трудно.
Он лежал на койке у окна. Сначала его положили головой к окну и строго-настрого запрещали разворачиваться, но, в конце концов, его непокорное упрямство взяло верх. Мир за стеклом был несравненно лучше, чем «прелести» общей палаты. Однако и в таком положении был существенный минус – вечно искажённое ужасной гримасой лицо соседа справа. Это был мужчина неопределённого возраста с пробитой и наглухо перемотанной бинтами головой, который постоянно стонал, а по ночам бубнил что-то несвязное, и замолкал только во время дождя. Неясно было, в сознании он или нет, и если нет, то приходит ли в него вообще. А наяву, кроме врачей, к нему никто не приходил. Но был в этом мужчине и плюс – уж очень он на своей койке задержался. Несчастливая была койка. На ней уже трое умерли, а этот лежал смирнёхонько, кряхтел, правда, ходил под себя, но это ничего. К запахам привыкаешь быстро, главное – на их источник не смотреть. Поэтому мир за стеклом был прекрасен. До завтрака – особенно.
Сосед сзади, тот, что от входа слева, тоже был не подарок. Старый пердун, в прямом и переносном смысле. Брюзга и зануда. Вечно лежащий под всевозможными капельницами поборник морали и нравственности. Постоянно всем недовольный, к тому же с противным голосом и манерой говорить в нос. Этот хрен, о чём бы ни начал разглагольствовать, всегда вворачивал крепкое словцо, служившее и союзом и междометием, а также заменявшим любую иную часть речи, но делал это исключительно мастерски. Умение говорить матом, но не разговаривать на нём – старая школа, утерянная. Его приятно было бы слушать, если бы не вся чушь, которую он нёс, а заботили его проблемы исключительно пенсионерского толка. Когда к нему приходила его бабка, его ораторское мастерство, казалось, увеличивалось вдвое. После нескольких взаимных вопросов о самочувствии, они на чём свет стоит поносили всё и вся. Пели мотивно, да только слушать противно – бабка неуместно вклинивалась в певучие дедовские монологи, как погнутый камертон. Не бабское то дело – ораторское искусство.
Сосед сзади, который от входа справа, как и дед, тоже стал местным аборигеном. Поселился уже в девятой палате. Но если у деда болезней был целый пучок, и одна сменяла другую (казалось, что только этой нескончаемой сменой вся его жизнь и поддерживается), то у второго постояльца жизнь была скучнее. Отказывалась срастаться поломанная кость правой ноги. Было мужику тридцать шесть. Звали его Серёга. Бывший мент, а ныне охранник. Алкаш. Вообще-то, мент-алкаш – это нормально. Бывший мент – охранник – логично. А вот Серёга – это уже диагноз. Имя, как известно, накладывает на человека свой отпечаток. Серёга может быть хорошим другом, но вот человек он так себе. Мент – тому подтверждение. Короче, мент-охранник-Серёга – это знак свыше, судьба и карма в одном флаконе, клеймо на лоб и плевок в биографию. И женщину он выбрал себе соответствующую. Товарка. Хабалка. Быдло. Сварливая баба, кудахчущая. Резкая с врачами, стелющаяся перед «любимым Серёженькой». Если она пришла – жди беды после её ухода. Всем, кроме Серёги, настроение испортит. Этот не так лежит, тот не так смотрит, чем-то воняет, и вообще холодно, постельное – грязное, стены – унылые, освещение – тусклое. Она-то уйдёт, а униженные и оскорблённые доктора, измученные всем, чем только можно, относиться к оставшимся будут соответственно. Их понять можно, ибо впереди ещё целая смена, а эта сука, как специально, приходит в самом начале. Жалко Серёгу – дурак и неудачник, и болезнь у него паскудная, вроде как неизлечимая даже.
Лежать у окна было чудом и благом, позволявшим не видеть этих мерзких харь. Но что делать прикажете с острым слухом, в котором резонируют
