и усиливаются их паскудные голоса? Поэтому он смотрел на мир за стеклом, стараясь взглядом пронзить пространство и время, бесконечно ныряя в тёмное прошлое и каждый раз выныривая в светлом будущем. Но чаще получалось наоборот: прекрасные мечты рушились, и вновь приходилось доставать себя из-под обломков прошедших дней.
Жить настоящим не хотелось – всё в нём было печально, несмотря на то, что чувствовал он себя хорошо и явно шёл на поправку. И ещё в настоящем было слишком сыро.
Когда приходила мать, глаза её были мокрыми. Она держалась, конечно, улыбалась, но спокойно смотреть на потрёпанного сына не могла. Не было сомнений, что дома она плачет. И каждый её визит оставлял после себя горький привкус желчи и жалости, но сказать ей, что не хочет её видеть, он не мог.
Когда приходила Вика, глаза её тоже блестели. Голос был споен и вкрадчив, а тон – недоверчив. Наверное, она чувствовала свою вину. Больше всего он боялся, что она станет просить прощения. Чтобы этого не произошло, каждый раз, когда разговор сворачивал не в ту степь, он брал её за руку и держал за кончики пальцев. Это и её отвлекало, и ему тоже нравилось. Пальцы – самое красивое и приятное, что в ней было.
Димон, когда единственный раз припёрся, тоже подозрительно часто моргал. Но это, скорее всего, от вдумчивого любопытства. Он всё выспрашивал в мельчайших деталях. Приходилось отвечать. Соседи-сопалатники, естественно, при этом умолкали и прислушивались, чем ещё сильнее давили на психику. Но Димон был болтлив, и предупредить его дурацкий вопрос не удалось. Он прямо так и спросил: «Но ты не считаешь, что в этом я виноват? А то Вика во всём меня упрекает». Нет, он, конечно же, так не считал! А Димон, получив устраивавший его ответ, как-то разом потух, приумолк.
Но тот факт, что Вика о Димоне ни разу не упомянула, да и Димон лишь единственный раз вспомнил её имя, вызывал неподдельный интерес, проявлять который он не спешил. Не говорят – и не надо. Главное, чтобы всё это было не зря. И всё же: что между ними происходит?
В очередной раз задавшись столь интригующим вопросом, Тима впервые почувствовал себя неуверенно. Сегодня Вика как раз собиралась навестить его. Он давно начал подозревать, что она желает что-то ему сообщить, но всё никак не решается. Надо было помочь ей снять камень с души, но он не знал как.
Прошедшая ночь выдалась неспокойной, дождливой. Капли опять барабанили по жести подоконника. Он просыпался, наверное, раз десять, и каждый раз не мог понять, успевал ли заснуть или же только прикрывал глаза. Свет уличного фонаря не долетал до его окна, выходящего во внутренний двор больницы, и в темноте, очередной раз очнувшись от забытья, он подолгу смотрел на притихшего соседа справа, заинтригованно гадая, жив тот или уже нет.
Измученный бессонной ночью, под монотонное зудение старого пердуна и бесконечное шарканье тапок в коридоре, Тима уснул крепким, вполне здоровым сном, наполненным образами любимой девушки…
- Почему он умер, профессор?
«Профессор» профессором не был, и его покоробило столь лживое и пренебрежительное, как ему показалось, обращение, но делать замечание посетительнице он не стал.
- С точки зрения медицины, все люди умирают потому, что у них останавливается сердце.
- Вы же понимаете, что я не это хотела сказать?
- Понимаю. Вы, вероятно, хотели спросить – от чего? Так знайте: он умер от тоски, - внешне оставаясь спокойным и доброжелательным, ответил доктор.
- Так разве бывает? – спросила девушка, и на глаза её вновь навернулись слёзы.
Где-то в глубине души доктор недовольно поморщился. Девушка была хороша собой, но вызывала у него стойкую, брезгливую неприязнь. Фактически, она убила человека, не приложив к этому ни рук, ни каких бы то ни было стараний. С другой стороны, он извёл себя сам – с интеллигентами такое бывает. И всё же она была ему неприятна, но он старался не выказывать этого. Стоя у окна, доктор достал сигарету и мял её пальцами. Крупинки табака падали на подоконник. За стеклом, на больничном дворе, кружились, опадая, дубовые листья.
- К сожалению – да, бывает, хоть научного термина для данного явления и не придумано.
Опёршись локтями на стол, девушка уткнулась лицом в ладони и сильно всхлипнула. В искренности слёз доктор не сомневался, но жаль её ему не было. Больше он думал об умершем пациенте.
Парень шёл на поправку, но все симптомы депрессивного психоза налицо. Спустя какое-то время он перестал с кем бы то ни было контактировать по собственной инициативе, однако охотно и длинносложно отвечал, если с ним заговорить первым. Высказывания его были абсолютно адекватны, логичны, речь изобиловала хитрыми словарными оборотами. Взгляд в глаза держал он уверенно, при том не моргал, но и первым наладить зрительный контакт не стремился. Лишних телодвижений не совершал. Мучился утренним тремором. Подолгу сидел не шевелясь, но чаще стоял у окна и теребил пальцами стержень, крутил его, гнул, прямо как доктор сейчас трепал сигарету…
Тут доктор вынырнул из глубины собственных мыслей, заметив, что сигарету сломал и усиленно мнёт пальцами обнажившийся табак.
Недавно он бросил курить.
…Да, парень гнул, иногда грыз стержень, которым писал. Писал он мало, но каждый день. Писательские привычки у него были странные. Например, он никогда не пользовался авторучкой, всегда доставая из корпуса стержень, с которым после этого не расставался, пока тот не опустеет. Когда паста в стержне заканчивалась, он просил дать ему карандаш, который непременно ломал пополам, а заточенный огрызок вставлял в носимую на шее в качестве медальона гильзу. Когда огрызок стирался, либо ломался грифель, он снова просил дать ему ручку, причём обязательно целую, и вновь доставал из неё стрежень. Это повторялось часто, ибо большую часть бумаги занимали отнюдь не буквы, а руны и непонятные загогулины, больше похожие на арабскую вязь, густо окаймлявшие написанный текст…
Девушка, казалось, не дышала. Она так и продолжала сидеть, не рыдая и больше не всхлипывая, не шевелясь, вообще не подавая никаких признаков жизни. Устав смотреть на это изваяние в сером брючном костюме, доктор отошёл от окна, по ходу бесшумно подвинув своё рабочее кресло, прошёл в угол кабинета и достал из шкафа то, что порождало его нелюбовь. Вернувшись на своё место, он бросил перед девушкой ЭТО.
Когда на стол бросают кожаную папку с документами, раздаётся глухой, но резкий шлепок. Когда падает картонная папка с материалами подшитого в неё дела – звук ещё более глух и печален. Красиво хрустит газета. Сочно чмокает, закрываясь, толстый фолиант. А стопка перетянутых серой верёвочкой листов опустилась на стол почти беззвучно, ибо веса практически не имела, и была очень тонкой и ещё более мягкой. Но девушка этот звук услышала и встрепенулась. Сдвинув ладони к вискам, она молча смотрела на сильно измятые, а затем, видимо, расправленные бумаги.
- Это вам от меня. Он не хотел чтобы вы читали это, но ему теперь всё равно, а вы… - доктор замялся, не в силах подыскать подходящие культурные слова, - в общем, забирайте.
Девушка нерешительно вытянула руку и длинным вульгарно наманикюренным пальцем сдавила стопку бумаг, только теперь осознав насколько их мало. Подвинув их ближе, она всмотрелась в первые строки верхнего листа, и тут же издала такой звук, будто подавилась. К горлу подкатил ком, отступившие, казалось, слёзы снова наполнили глаза и сделали мир нечётким. Этот почерк она узнала сразу, хоть и не видела уже почти десять лет…
- Представляешь, какая ерунда может иногда присниться, - грустно выдохнув, жалобно произнесла Вика. – Даже стыдно.
- Зачем тогда рассказываешь, если стыдно? – искренне удивился Тима.
- Не знаю. Просто это касается тебя, вот и решила рассказать.
- Да, в моём положении рассказы о собственной смерти очень ободряют, - Тима усмехнулся и с игривым интересом заглянул ей в глаза. – Но почему ты решила, что убитая горем девушка – это именно ты?
- Это очень странный сон, мне такие раньше никогда не снились. Я-то в нём даже не участвовала напрямую, а как бы видела всё со стороны, сверху, будто в камеру наблюдения смотрела. И уж себя-то не узнать было трудно. При этом я переживала все чувства самой себя видимой со стороны.
- Ладно. Но почему умерший – именно я, если меня в кадре не было?
Скривив губы и пожав плечами, Вика изобразила удивление.
- Но ведь подчерк я узнала именно твой.
- Неужели ты его помнишь? – теперь уже удивился Тима.
- Наверное, нет. Я никогда не задумывалась об этом прежде, но увидела и сразу узнала. Так что теперь никаких сомнений – да, помню. А ты бы мой почерк узнал? – спросила она, и в её голосе промелькнули сомнения и надежды.
«Что за чушь у неё в голове? – подумал Тима. – Растут бабы, взрослеют, стареют, а глупые вопросы задавать не перестают. Только Алиса…, - и тут он прервал поток своих рассуждений, поймав себя на том, что его мысль намного опережает слова, безрассудно подбираемые для её оформления». Только Алиса была не такой. Она никогда не задавала глупых вопросов, а главное – не утруждала его ожиданием ответов на них. Неожиданно вспомнив Алису, Тима понял, что до обидного давно о ней не вспоминал. Он смутился, зло пнул аккуратную кучку дубовых листьев и, не предлагая Вике присесть, плюхнулся на стоящую рядом скамейку. Это был первый раз, когда ему разрешили выйти на прогулку. Он догадывался, что это Вика выпросила разрешение у лечащего врача, но спросить её об этом напрямую отчего-то не решался.
- Ты устал? – стоя рядом, заботливо спросила она.
- Нет, - буркнул Тима, злясь на самого себя. – Сначала я лежал, потом ходил, теперь, думаю, пришла пора и посидеть. Ты не против?
- Разве я могу быть против? – улыбаясь, игриво ответила Вика и неожиданно села к нему на колени вполоборота. – Тебе не тяжело?
- Ну что ты! Твои восемьдесят килограмм я выдержу с лёгкостью.
- Был бы ты здоров, дала бы тебе затрещину, - шутя, пригрозила Вика, изобразив в воздухе полёт растопыренной пятерни.
- А что, уже девяносто?
- Вообще-то, пятьдесят четыре.
- Это с каблуками?
- Это без всего. Так узнал бы?
- Что? – не понял Тима, задумавшись о «без всего».
- Почерк узнал бы?
- Во сне – не знаю, может быть, а наяву – точно нет.
- Почему ты говоришь об этом с такой уверенностью? – спросила Вика, и Тима расслышал в этом вопросе обиду.
- Потому что, если уверенности нет внутри, то в голосе она быть обязана, - выпалил Тима.
- Ты вправду так думаешь?
- Нет, но меня так учили, и я принял это за истину. Что бы ни произошло, главное – не мямлить.
- Это правильно. Как её зовут?
- Кого? – наигранно нагло спросил Тима, но ему всё же показалось, что промямлил.
- Женщину, которая тебя этому научила, - невозмутимо ответила Вика. – Только не спрашивай, почему я решила, что это именно женщина.
- А почему ты так решила? – делано возмутился Тима. – Только не отвечай, потому что и я на твой вопрос тоже не отвечу.
- Почему? Потому что я её знаю, и ты хочешь скрыть вашу связь?
- Потому что я в твоё прошлое не лезу, и ты моё не вороши. Тем более что вы с ней не знакомы.
- Да ты и в моё настоящее не лезешь, вот что мне обидно…
- Недостойное занятие – лезть в чужую семейную жизнь. Да, этому меня тоже научила она.
- А если никакой семейной жизни нет?
- Не понял? – удивился Тима, скривив глупую гримасу.
Так и рухнула, толком не начавшись, их первая ссора. Тима с удивлением посмотрел на Вику. Она ответила ему взглядом снисходительным и добрым, каким смотрят на безобидного сумасшедшего, соскользнула с его коленей и уставилась вдаль. Повисло молчание. Чувствуя психологическое превосходство, Вика играла свою игру. Лёгкий порыв ветра бросил на их скамейку несколько светло-коричневых листьев.
- Интересно: почему дубовые листья не краснеют и не желтеют, если изначально они зелёные? – вдруг спросила Вика, взяв один из листочков за черешок и покручивая его двумя пальцами.
- Потому что жёлтый – измена, а красный – удаление, - ответил Тима, как загипнотизированный глядя на листок.
- А коричневый – говно, как вся наша жизнь…
- И давно это тебя на бытовую философию потянуло?
- Да так, недавно. Это болезнь, которая, наверно, передаётся половым путём. Хотя один из доморощенных философов уверен в обратном.
- Вы что, поссорились?
- Почти. Развелись.
- Как?! – воскликнул Тима. – Уже?
Вика странно на него посмотрела, открыла рот, но ничего не сказала, лишь вздохнув. А затем:
- У меня в кафе увели перчатки, и я полюбила другого…
Тима всё понял.
- Это то, о чём ты хотела мне сообщить, но всё никак не решалась? Почему? Неужели обязательно ссориться, чтобы высказать друг другу правду?
- Здесь можно курить? – спросила Вика, доставая из сумочки сигареты.
- Наверное, можно. Или нельзя. Я не знаю, - ответил Тима, - но тоже закурю, пожалуй, хотя уже начал подумывать, что брошу.
Они сидели на холодной скамейке, и Вика долго и нудно, с кучей лишних слов, как у женщин водится, в обратной последовательности разворачивала историю своей семейной жизни. Тима слушал сосредоточенно, но информация, заглушаемая собственными мыслями, по большей части скользила мимо. Ясно было одно: друга он потерял. Оставалось понять, стоит ли того любимая девушка.
На город наползали тучи. Разыгравшийся ветер, предвестник ненастья, нагонял тревогу. А листья всё падали и падали, и Тима, стряхнув один из них с Викиных волос, с грустью подумал, что скоро их не останется вовсе. Ему было жаль листьев, он к ним привык. «Если не выпишут раньше, - подумал Тима, - придётся привыкать к уже опавшим. А ведь из окна их совсем не видно»…
«Какой блядский цвет, - подумал Димон, жёлтой футболкой вытирая разлитый по столу чай». Эта цыплячья футболка с глупой чёрной надписью «I love my wife» ему никогда не нравилась, но сказать об этом жене он не решался – обидится. Её же чёрная футболка с жёлтыми буквами «One man – one love» раздражала его ещё сильнее, но и с этим он поделать ничего не мог. Теперь же у него был полный карт-бланш, и он при первой же возможности не преминул им воспользоваться.
Вообще, развод не сильно задел его. Димон не страдал, не переживал, и на первых порах относился к этому факту своей биографии даже с юмором. А что оставалось делать? Не можешь переломить ситуацию – посмейся над ней. И над собой заодно. И вообще, смех продлевает жизнь. Так говорят. Но он в этом уверен не был. Посмеялся, ещё посмеялся, да и загрустил, ведь было отчего.
Неприятный разговор состоялся с матерью, которая, вопреки логике и всем ожиданиям, его не поддержала. Страшновато было встретить где-нибудь мать Вики и попасть под её бросающий молнии взгляд. Он не забыл ещё её бесноватые умалишённые глаза, которые пылали на их свадьбе – ну как же, такое событие, единственная дочь… чёрт бы её драл. И на работе все как взбесились: от женщин – сочувствие в глаза и ехидные недомолвки за спиной, от мужчин – колкие остроты, ценные советы, «очень ценные» советы, и пожелания приятных моментов с какой-нибудь красоткой, пускай и за деньги.
Жить настоящим не хотелось – всё в нём было печально, несмотря на то, что чувствовал он себя хорошо и явно шёл на поправку. И ещё в настоящем было слишком сыро.
Когда приходила мать, глаза её были мокрыми. Она держалась, конечно, улыбалась, но спокойно смотреть на потрёпанного сына не могла. Не было сомнений, что дома она плачет. И каждый её визит оставлял после себя горький привкус желчи и жалости, но сказать ей, что не хочет её видеть, он не мог.
Когда приходила Вика, глаза её тоже блестели. Голос был споен и вкрадчив, а тон – недоверчив. Наверное, она чувствовала свою вину. Больше всего он боялся, что она станет просить прощения. Чтобы этого не произошло, каждый раз, когда разговор сворачивал не в ту степь, он брал её за руку и держал за кончики пальцев. Это и её отвлекало, и ему тоже нравилось. Пальцы – самое красивое и приятное, что в ней было.
Димон, когда единственный раз припёрся, тоже подозрительно часто моргал. Но это, скорее всего, от вдумчивого любопытства. Он всё выспрашивал в мельчайших деталях. Приходилось отвечать. Соседи-сопалатники, естественно, при этом умолкали и прислушивались, чем ещё сильнее давили на психику. Но Димон был болтлив, и предупредить его дурацкий вопрос не удалось. Он прямо так и спросил: «Но ты не считаешь, что в этом я виноват? А то Вика во всём меня упрекает». Нет, он, конечно же, так не считал! А Димон, получив устраивавший его ответ, как-то разом потух, приумолк.
Но тот факт, что Вика о Димоне ни разу не упомянула, да и Димон лишь единственный раз вспомнил её имя, вызывал неподдельный интерес, проявлять который он не спешил. Не говорят – и не надо. Главное, чтобы всё это было не зря. И всё же: что между ними происходит?
В очередной раз задавшись столь интригующим вопросом, Тима впервые почувствовал себя неуверенно. Сегодня Вика как раз собиралась навестить его. Он давно начал подозревать, что она желает что-то ему сообщить, но всё никак не решается. Надо было помочь ей снять камень с души, но он не знал как.
Прошедшая ночь выдалась неспокойной, дождливой. Капли опять барабанили по жести подоконника. Он просыпался, наверное, раз десять, и каждый раз не мог понять, успевал ли заснуть или же только прикрывал глаза. Свет уличного фонаря не долетал до его окна, выходящего во внутренний двор больницы, и в темноте, очередной раз очнувшись от забытья, он подолгу смотрел на притихшего соседа справа, заинтригованно гадая, жив тот или уже нет.
Измученный бессонной ночью, под монотонное зудение старого пердуна и бесконечное шарканье тапок в коридоре, Тима уснул крепким, вполне здоровым сном, наполненным образами любимой девушки…
- Почему он умер, профессор?
«Профессор» профессором не был, и его покоробило столь лживое и пренебрежительное, как ему показалось, обращение, но делать замечание посетительнице он не стал.
- С точки зрения медицины, все люди умирают потому, что у них останавливается сердце.
- Вы же понимаете, что я не это хотела сказать?
- Понимаю. Вы, вероятно, хотели спросить – от чего? Так знайте: он умер от тоски, - внешне оставаясь спокойным и доброжелательным, ответил доктор.
- Так разве бывает? – спросила девушка, и на глаза её вновь навернулись слёзы.
Где-то в глубине души доктор недовольно поморщился. Девушка была хороша собой, но вызывала у него стойкую, брезгливую неприязнь. Фактически, она убила человека, не приложив к этому ни рук, ни каких бы то ни было стараний. С другой стороны, он извёл себя сам – с интеллигентами такое бывает. И всё же она была ему неприятна, но он старался не выказывать этого. Стоя у окна, доктор достал сигарету и мял её пальцами. Крупинки табака падали на подоконник. За стеклом, на больничном дворе, кружились, опадая, дубовые листья.
- К сожалению – да, бывает, хоть научного термина для данного явления и не придумано.
Опёршись локтями на стол, девушка уткнулась лицом в ладони и сильно всхлипнула. В искренности слёз доктор не сомневался, но жаль её ему не было. Больше он думал об умершем пациенте.
Парень шёл на поправку, но все симптомы депрессивного психоза налицо. Спустя какое-то время он перестал с кем бы то ни было контактировать по собственной инициативе, однако охотно и длинносложно отвечал, если с ним заговорить первым. Высказывания его были абсолютно адекватны, логичны, речь изобиловала хитрыми словарными оборотами. Взгляд в глаза держал он уверенно, при том не моргал, но и первым наладить зрительный контакт не стремился. Лишних телодвижений не совершал. Мучился утренним тремором. Подолгу сидел не шевелясь, но чаще стоял у окна и теребил пальцами стержень, крутил его, гнул, прямо как доктор сейчас трепал сигарету…
Тут доктор вынырнул из глубины собственных мыслей, заметив, что сигарету сломал и усиленно мнёт пальцами обнажившийся табак.
Недавно он бросил курить.
…Да, парень гнул, иногда грыз стержень, которым писал. Писал он мало, но каждый день. Писательские привычки у него были странные. Например, он никогда не пользовался авторучкой, всегда доставая из корпуса стержень, с которым после этого не расставался, пока тот не опустеет. Когда паста в стержне заканчивалась, он просил дать ему карандаш, который непременно ломал пополам, а заточенный огрызок вставлял в носимую на шее в качестве медальона гильзу. Когда огрызок стирался, либо ломался грифель, он снова просил дать ему ручку, причём обязательно целую, и вновь доставал из неё стрежень. Это повторялось часто, ибо большую часть бумаги занимали отнюдь не буквы, а руны и непонятные загогулины, больше похожие на арабскую вязь, густо окаймлявшие написанный текст…
Девушка, казалось, не дышала. Она так и продолжала сидеть, не рыдая и больше не всхлипывая, не шевелясь, вообще не подавая никаких признаков жизни. Устав смотреть на это изваяние в сером брючном костюме, доктор отошёл от окна, по ходу бесшумно подвинув своё рабочее кресло, прошёл в угол кабинета и достал из шкафа то, что порождало его нелюбовь. Вернувшись на своё место, он бросил перед девушкой ЭТО.
Когда на стол бросают кожаную папку с документами, раздаётся глухой, но резкий шлепок. Когда падает картонная папка с материалами подшитого в неё дела – звук ещё более глух и печален. Красиво хрустит газета. Сочно чмокает, закрываясь, толстый фолиант. А стопка перетянутых серой верёвочкой листов опустилась на стол почти беззвучно, ибо веса практически не имела, и была очень тонкой и ещё более мягкой. Но девушка этот звук услышала и встрепенулась. Сдвинув ладони к вискам, она молча смотрела на сильно измятые, а затем, видимо, расправленные бумаги.
- Это вам от меня. Он не хотел чтобы вы читали это, но ему теперь всё равно, а вы… - доктор замялся, не в силах подыскать подходящие культурные слова, - в общем, забирайте.
Девушка нерешительно вытянула руку и длинным вульгарно наманикюренным пальцем сдавила стопку бумаг, только теперь осознав насколько их мало. Подвинув их ближе, она всмотрелась в первые строки верхнего листа, и тут же издала такой звук, будто подавилась. К горлу подкатил ком, отступившие, казалось, слёзы снова наполнили глаза и сделали мир нечётким. Этот почерк она узнала сразу, хоть и не видела уже почти десять лет…
- Представляешь, какая ерунда может иногда присниться, - грустно выдохнув, жалобно произнесла Вика. – Даже стыдно.
- Зачем тогда рассказываешь, если стыдно? – искренне удивился Тима.
- Не знаю. Просто это касается тебя, вот и решила рассказать.
- Да, в моём положении рассказы о собственной смерти очень ободряют, - Тима усмехнулся и с игривым интересом заглянул ей в глаза. – Но почему ты решила, что убитая горем девушка – это именно ты?
- Это очень странный сон, мне такие раньше никогда не снились. Я-то в нём даже не участвовала напрямую, а как бы видела всё со стороны, сверху, будто в камеру наблюдения смотрела. И уж себя-то не узнать было трудно. При этом я переживала все чувства самой себя видимой со стороны.
- Ладно. Но почему умерший – именно я, если меня в кадре не было?
Скривив губы и пожав плечами, Вика изобразила удивление.
- Но ведь подчерк я узнала именно твой.
- Неужели ты его помнишь? – теперь уже удивился Тима.
- Наверное, нет. Я никогда не задумывалась об этом прежде, но увидела и сразу узнала. Так что теперь никаких сомнений – да, помню. А ты бы мой почерк узнал? – спросила она, и в её голосе промелькнули сомнения и надежды.
«Что за чушь у неё в голове? – подумал Тима. – Растут бабы, взрослеют, стареют, а глупые вопросы задавать не перестают. Только Алиса…, - и тут он прервал поток своих рассуждений, поймав себя на том, что его мысль намного опережает слова, безрассудно подбираемые для её оформления». Только Алиса была не такой. Она никогда не задавала глупых вопросов, а главное – не утруждала его ожиданием ответов на них. Неожиданно вспомнив Алису, Тима понял, что до обидного давно о ней не вспоминал. Он смутился, зло пнул аккуратную кучку дубовых листьев и, не предлагая Вике присесть, плюхнулся на стоящую рядом скамейку. Это был первый раз, когда ему разрешили выйти на прогулку. Он догадывался, что это Вика выпросила разрешение у лечащего врача, но спросить её об этом напрямую отчего-то не решался.
- Ты устал? – стоя рядом, заботливо спросила она.
- Нет, - буркнул Тима, злясь на самого себя. – Сначала я лежал, потом ходил, теперь, думаю, пришла пора и посидеть. Ты не против?
- Разве я могу быть против? – улыбаясь, игриво ответила Вика и неожиданно села к нему на колени вполоборота. – Тебе не тяжело?
- Ну что ты! Твои восемьдесят килограмм я выдержу с лёгкостью.
- Был бы ты здоров, дала бы тебе затрещину, - шутя, пригрозила Вика, изобразив в воздухе полёт растопыренной пятерни.
- А что, уже девяносто?
- Вообще-то, пятьдесят четыре.
- Это с каблуками?
- Это без всего. Так узнал бы?
- Что? – не понял Тима, задумавшись о «без всего».
- Почерк узнал бы?
- Во сне – не знаю, может быть, а наяву – точно нет.
- Почему ты говоришь об этом с такой уверенностью? – спросила Вика, и Тима расслышал в этом вопросе обиду.
- Потому что, если уверенности нет внутри, то в голосе она быть обязана, - выпалил Тима.
- Ты вправду так думаешь?
- Нет, но меня так учили, и я принял это за истину. Что бы ни произошло, главное – не мямлить.
- Это правильно. Как её зовут?
- Кого? – наигранно нагло спросил Тима, но ему всё же показалось, что промямлил.
- Женщину, которая тебя этому научила, - невозмутимо ответила Вика. – Только не спрашивай, почему я решила, что это именно женщина.
- А почему ты так решила? – делано возмутился Тима. – Только не отвечай, потому что и я на твой вопрос тоже не отвечу.
- Почему? Потому что я её знаю, и ты хочешь скрыть вашу связь?
- Потому что я в твоё прошлое не лезу, и ты моё не вороши. Тем более что вы с ней не знакомы.
- Да ты и в моё настоящее не лезешь, вот что мне обидно…
- Недостойное занятие – лезть в чужую семейную жизнь. Да, этому меня тоже научила она.
- А если никакой семейной жизни нет?
- Не понял? – удивился Тима, скривив глупую гримасу.
Так и рухнула, толком не начавшись, их первая ссора. Тима с удивлением посмотрел на Вику. Она ответила ему взглядом снисходительным и добрым, каким смотрят на безобидного сумасшедшего, соскользнула с его коленей и уставилась вдаль. Повисло молчание. Чувствуя психологическое превосходство, Вика играла свою игру. Лёгкий порыв ветра бросил на их скамейку несколько светло-коричневых листьев.
- Интересно: почему дубовые листья не краснеют и не желтеют, если изначально они зелёные? – вдруг спросила Вика, взяв один из листочков за черешок и покручивая его двумя пальцами.
- Потому что жёлтый – измена, а красный – удаление, - ответил Тима, как загипнотизированный глядя на листок.
- А коричневый – говно, как вся наша жизнь…
- И давно это тебя на бытовую философию потянуло?
- Да так, недавно. Это болезнь, которая, наверно, передаётся половым путём. Хотя один из доморощенных философов уверен в обратном.
- Вы что, поссорились?
- Почти. Развелись.
- Как?! – воскликнул Тима. – Уже?
Вика странно на него посмотрела, открыла рот, но ничего не сказала, лишь вздохнув. А затем:
- У меня в кафе увели перчатки, и я полюбила другого…
Тима всё понял.
- Это то, о чём ты хотела мне сообщить, но всё никак не решалась? Почему? Неужели обязательно ссориться, чтобы высказать друг другу правду?
- Здесь можно курить? – спросила Вика, доставая из сумочки сигареты.
- Наверное, можно. Или нельзя. Я не знаю, - ответил Тима, - но тоже закурю, пожалуй, хотя уже начал подумывать, что брошу.
Они сидели на холодной скамейке, и Вика долго и нудно, с кучей лишних слов, как у женщин водится, в обратной последовательности разворачивала историю своей семейной жизни. Тима слушал сосредоточенно, но информация, заглушаемая собственными мыслями, по большей части скользила мимо. Ясно было одно: друга он потерял. Оставалось понять, стоит ли того любимая девушка.
На город наползали тучи. Разыгравшийся ветер, предвестник ненастья, нагонял тревогу. А листья всё падали и падали, и Тима, стряхнув один из них с Викиных волос, с грустью подумал, что скоро их не останется вовсе. Ему было жаль листьев, он к ним привык. «Если не выпишут раньше, - подумал Тима, - придётся привыкать к уже опавшим. А ведь из окна их совсем не видно»…
***
«Какой блядский цвет, - подумал Димон, жёлтой футболкой вытирая разлитый по столу чай». Эта цыплячья футболка с глупой чёрной надписью «I love my wife» ему никогда не нравилась, но сказать об этом жене он не решался – обидится. Её же чёрная футболка с жёлтыми буквами «One man – one love» раздражала его ещё сильнее, но и с этим он поделать ничего не мог. Теперь же у него был полный карт-бланш, и он при первой же возможности не преминул им воспользоваться.
Вообще, развод не сильно задел его. Димон не страдал, не переживал, и на первых порах относился к этому факту своей биографии даже с юмором. А что оставалось делать? Не можешь переломить ситуацию – посмейся над ней. И над собой заодно. И вообще, смех продлевает жизнь. Так говорят. Но он в этом уверен не был. Посмеялся, ещё посмеялся, да и загрустил, ведь было отчего.
Неприятный разговор состоялся с матерью, которая, вопреки логике и всем ожиданиям, его не поддержала. Страшновато было встретить где-нибудь мать Вики и попасть под её бросающий молнии взгляд. Он не забыл ещё её бесноватые умалишённые глаза, которые пылали на их свадьбе – ну как же, такое событие, единственная дочь… чёрт бы её драл. И на работе все как взбесились: от женщин – сочувствие в глаза и ехидные недомолвки за спиной, от мужчин – колкие остроты, ценные советы, «очень ценные» советы, и пожелания приятных моментов с какой-нибудь красоткой, пускай и за деньги.
