И даже соседи, суки, постарались, влезли со своими вопросами. И продавщица Зина из магазина на первом этаже. И заметивший исчезновение кольца охранник с платной парковки. Короче говоря, достали, обложили как волка флажками, и гнали куда-то. Наверное, на номера.
Но Димон волком не был, не был и волчонком, и прыгать через флажки не собирался. Он пошёл проверенным путём – воспользовавшись пожеланием коллег-мужчин, после недолгих поисков, вызвал себе женщину на дом.
Хоть и распутный балагур, но воспитанный в строгости, он долго и старательно приводил в порядок свою охолощённую берлогу. Это даже не берлога была, скорее – солдатский бардак. Димон пропылесосил, и пол помыл, и посуду, пыль протёр, кровать заправил, пепельницу вытряхнул и мусор вынес. Запыхавшись, вздохнул облегчённо. Осмотрелся – не то. Расстроился. Заварил чай, закурил, и тут – БАЦ! – такая напасть. Нещадно растягивая ворот, стянул эту мерзкую футболку, в которой с вызовом собирался предстать перед девятнадцатилетней (если верить объявлению, выглядела-то она на все шестнадцать) жрицей любви, и вытер ей жидкость, ей же собрал гущу, ей же, сложив вчетверо, попытался вытереть стол насухо, что получилось совсем плохо. Стирать эту гадость он не собирался, и отправил жёлтую тряпочку прямиком в пустое мусорное ведро, решив встретить девицу облегчённого поведения голой волосатой грудью, увенчанной жирным крестиком на не менее жирной серебряной цепочке.
Девица была хороша собой. Девятнадцати ей, конечно же, не было; по крайней мере, Димон в этом не сомневался и в тайне надеялся, что есть хотя бы восемнадцать. Неопытная молодость пёрла из всех её щелей. Мокренькая сучка то лежала бревно бревном, то не в такт извивалась и подёргивалась. Очевидно стыдясь блядских криков, она нездорово охала и ахала, сильно закатывала глаза, словно стараясь разглядеть собственный мозг, и чрезмерно активно впивалась когтями в его спину (с его, безусловно, предварительного разрешения). Прогибалась девчонка плохо, да и спина её не обладала теми изгибами и грацией линий, что были у Вики. Её же феллятивные способности не выдерживали никакой критики вовсе.
Всё Димону пришлось делать самому. Только этого ему и надо было.
- А ты ничего, - сказал он, смотря в потолок и левой рукой поглаживая её ляжку. – Я в тебе не ошибся. Давно работаешь?
- Нет, - кротко ответила девчонка.
- Я заметил, - довольно хмыкнул Димон, гордый своей проницательностью. – Но работы много?
- Хватает, на новеньких всегда спрос.
- Что, прямо так и спрашивают?
- Я не знаю, кого и как вы спрашиваете, но то, что нас рекомендуют – это точно. Давят на похоть, на самое низменное. Человека с сомнениями или неопределёнными требованиями убедить в чём-либо очень легко.
- Ты, случайно, на психолога не учишься? – заинтриговано протянул Димон, и его рука поднялась чуть выше.
- Нет, но книжки по психологии читать люблю, - на выдохе ответила девчонка, плотно стиснув бёдра.
Собираясь с силами, надо было потянуть время, поговорить о чём-то ещё, но что спросить Димон не знал, и задал первый пришедший на ум вопрос:
- Выпить хочешь?
- Я не пью.
- Совсем или только на работе?
- Совсем.
- Тогда, может, пойдём перекурим?
- И не курю, - усмехнулась девчонка, - даже не пробовала никогда.
- Какое досадное упущение, - заключил Димон. – А я, пожалуй, пыхну.
Как плащ, накинув на плечи служивший покрывалом пушистый плед, Димон прошлёпал на балкон. Первая эйфория растаяла в его крови без следа. Спокойствие, неизменно преследующее первую радость завершившейся близости – тоже. Был в девчонке какой-то подвох, подковырка. Ощущение неправильности давило чисто физически. Часто и глубоко затягиваясь, Димон «поплыл». Отправив окурок в первый и последний полёт, поигрывая слюной, чтобы смыть вяжущую горечь, он вернулся обратно в комнату.
Девчонка сидела на кровати, прижавшись спиной к подушке и, поджав ноги к груди и поигрывая пальцами, с любопытством разглядывала свой педикюр.
- Тебе нравится этот оттенок розового? – спросила она, застыв под изучающим взглядом Димона.
- Не нравится, - ответил он. – Пошло.
- А по-моему мило. А какой цвет тебе нравится?
- Фиолетовый, - сказал Димон, подсел к девчонке и пощекотал её ступню.
Девчонка засмеялась.
- Фиолетовый-баклажан или фиолетовый-лавандовый?
- Тёмно-пурпурный с отливом в глубокий синий, - поправил её Димон, сам не представляя, как выглядит то, что он сейчас сказал.
- Да ты консерватор, - промяукала девчонка, ластясь к нему. – Любишь порядок и строгость?
- Только строгость, - сказал, как отрезал, Димон.
- Тогда будь со мной строгим.
Повинуясь её рукам, он звездой раскинулся на простыне. Девчонка оседлала Димона и прижала его руки к своим маленьким грудям. Наивно заглянув в глаза, она склонилась над его лицом, лукаво улыбнулась и медленно поползла вниз-назад. Не чувствуя ни её нежности, ни своего возбуждения, Димон отвернулся к окну и спросил:
- Как хоть тебя зовут?
- Ты заказывал Анни? Ты её получил, - не прекращая поцелуев, выпалила девчонка.
- А мама тебя как называет? Аня? Или Анька?
- Софи.
- Стало быть, Софья? А где логика?
- А логики нет. В мире есть только причинно-следственные связи.
- И хаос, - согласно добавил Димон.
Он вдруг всё понял. Понял, что наивная простота этой девчонки кроется отнюдь не в неопытности. Просто ей самой нравится то, что она делает. И как она это делает. Процесс. Простые мгновения, которые никогда не станут совершенными, потому что она сама себя поставила вне выигрышной ситуации. Сартра она, конечно, не читала, несмотря на выбранный псевдоним, – психологи философов не любят, - и поэтому никогда своего положения не поймёт. С таким слепым энтузиазмом её ждёт большое будущее, только не очень светлое, и когда оно настанет, будет уже слишком поздно.
Димону стало жаль старательную девчонку. Димону стало грустно. Ещё несколько минут он продолжал смотреть в тёмное окно, но природа и девичьи старания взяли своё.
Наблюдая за процессом и раздавая ценные указания, он медленно погружался в мир пустоты и хаоса. Впереди его ждала целая ночь, спать которой он не собирался. Длинная ночь. Оплаченная.
Он очнулся от мягких толчков в плечо.
- Просыпайся, - шептала Софи-Анни, - утро уже.
- И что? – не понял Димон.
- Мне пора.
- А-а-а, - протянул он, - ну, давай, собирайся.
Не вылезая из-под одеяла, Софи-Анни проскользнула над ним, не задев ни единой частью тела, лишь длинными волосами махнув по лицу. Бесшумно и быстро, она на цыпочках прошла в ванную и закрылась там. Услышав шум воды, Димон с кряхтением сел на кровати, и с наслаждением уставился в никуда, что удавалось ему только тем утром, когда его будили, и только если это был не будильник. Физика этого процесса занимала его давно; он силился его осмыслить: ведь если взгляд куда-то устремлён, значит должен на чём-то остановиться, даже на этом «чём-то» не фокусируясь?
Вернувшись обратно в бренный и понятный мир, ещё раз крякнув, он, пыхтя, проследовал на кухню. Пшикнув, зашипел газ. Глухо ударила сковородка. Из раскрытой дверцы холодильника вырвалось немного холодка. На столе образовались маслёнка и три яйца. Занятый привычными приготовлениями, Димон ни о чём не думал. Всё было просто и понятно. Всё было как прежде: в душе плещется женщина, он готовит завтрак. О чём тут можно думать, даже не ясно.
Когда Софи-Анни вышла из ванной, она была совершенно не похожа на себя вчерашнюю, и дело обстояло не в причёске и косметике. Добрый взгляд из-под пушистых ресниц не казался больше наивным, плавные движения вдруг стали упругими, пружинящими, и в нежном голосе тоже чего-то недоставало, как в гитаре с оборванной первой струной.
- Садись, позавтракаем, - сказал Димон и, приглашая, отодвинул для неё стул.
- Я по утрам не ем, - деловито заявила Софи-Анни.
- Не пьёшь, не куришь, не завтракаешь, - затараторил Димон, отведя глаза на остывающую яичницу. – Как же ты живёшь?
- Трезво дышу полной грудью, ощущая лёгкость во всём теле, - хохотнула Софи-Анни, - но чашечку зелёного чая выпью.
- Может, чёрного? – неуверенно спросил Димон. Расставаться с девчонкой вот так ему отчего-то не хотелось.
- Ну, если зелёного нет, тогда я, пожалуй, пойду, - поджав губы, ответила она, - только соберу быстренько вещи.
Вещей было не много, но разбросаны они оказались повсюду. Сумочка, телефон, косметичка, неиспользованные презервативы, флакончик «Мирамистина», ещё какая-то лабуда… когда, зачем и как её вещи успели разлететься по его квартире, Димон понять не мог. Глядя как длинная невесомая фигура мечется по комнате набивая сумку барахлом, Димон решил пошутить:
- Трусы не забыла? – и тут же добавил: - И почему все женщины уходят от меня в такой спешке?
- Не знаю на счёт всех, но твоя жена так торопилась, что кое-что явно забыла.
- Ты откуда про жену знаешь? – присвистнул от удивления Димон.
- Вторая щётка в стаканчике, причём розовая, пудровый дезодорант и прокладки в шкафчике. Я надеюсь, не ты ими пользуешься?
- А я-то думаю, что это мне так глаза мозолит. А всё просто оказывается. Наверное, она ещё много чего здесь оставила, а я к этому настолько привык, что не замечаю.
- Не переживай, - стоя перед ним, улыбнулась Софи-Анни, закончившая сборы, - она не просто так это оставила.
- А зачем?
- Метит территорию, других отпугивает, рассматривает вариант возвращения. Не факт, конечно, но как возможный вариант – вполне. Ну, я пошла?
- Да куда ты пойдёшь, Софи, давай я тебя подвезу, что ли.
- Не надо, я вызову такси. И не называй меня так, пожалуйста. Для тебя я – Анни. Договорились?
- Как хочешь, - отмахнулся от неё Димон и направился обратно на кухню.
«Шлюха, она и есть шлюха, - беззлобно подумал он». Услышав цоканье надеваемых каблучков, крикнул:
- И дверью сильно не хлопай, не люблю.
И тут же, услышав тихий щелчок замка, нежно добавил сам для себя:
- Ещё увидимся…
Когда умер дед, Тима сильно переживал. Он любил этого простого и добродушного старика с огромной плешью и щетиной на дряблых впалых щеках. Дед был очень умным человеком, образованным, но своими университетами никогда не хвалился, поставив во главу угла саморазвитие ещё задолго до того, как это стало трендом. За свою долгую жизнь он прочитал тысячи книг, чем занимался до самого последнего дня. Впрочем, точно неизвестно, читал ли он что-нибудь накануне смерти, кроме бесплатно распространяемой «Царскосёлки», так и оставшейся лежать раскрытой на диване. Только в его домашней библиотеке, в огромном, собственноручно сделанном книжном стеллаже, Тима насчитал шестьсот семьдесят две книги. Несомненно, что дед прочитал их все, ведь он никогда не волок в дом то, что читать не собирался, а то, что начал, всегда дочитывал до корки, даже если ему это не нравилось. Своей библиотекой он гордился. В ней было, как Тиме казалось, всё: от малого атласа мира (если его можно читать, конечно) до «Ушинского в Петербурге» Зажурило. Не чурался дед и современной боевой фантастики, которой щедро снабжал его Тима в период подросткового увлечения, ибо никто больше читать её не хотел, а поделиться с кем-нибудь требовалось.
Когда дед умер, из его квартиры выбросили всё, кроме инструментов, мебели, посуды, двух таджикистанских ковров, банок с консервированными огурцами, трёх бутылок водки и книг. Собственно, кроме одежды, старой электробритвы «Харьков» и всего этого, у деда ничего больше и не было, поэтому выкинули только бритву и одежду. Три года квартира пустовала – сдавать её попросту не решались. Иногда Тима ночевал в ней, чтобы не заваливаться домой среди ночи пьяным в брабодан. Всегда один. О чём в такие ночи думала мать, можно было только догадываться, но, скорее всего, своим ошибочным мыслям она только радовалась, ибо на возвратившегося блудного сына поглядывала с усмешкой. О чём она думала теперь, когда сын открыто связался с любовью детства, и догадываться было не нужно.
Как только Тиму выписали из больницы, он поспешил выписаться и от матери. Ну как выписаться – попросту съехать. Конечно, разгорелся столь скоропалительной решимостью он не сам. Матери, разумеется, всё поведал иначе. Она всё понимала, но ничего не сказала. Схватив предметы первой необходимости и Вику с её чемоданами, Тима спешил начать самостоятельную жизнь. Самостоятельную, но под чутким женским началом.
Поначалу всё шло неплохо. Жрать Викину стряпню было тяжеловато, но он видел, как она старается, и давился. В свои выходные Тима готовил ужин сам, что было в радость, а днём бегал к маме поесть супчику, к которому был приучен с детства. У самого с супами не ладилось, зато спагетти и жареное мясо удавались ему на славу. Еда – это важно, но всё ж таки мелочь. Были вопросы и пострашнее. Например, с Викой приходилось спать. Вот уж где ужас оказался действительно ужасным. Её ненасытность выжимала из Тимы все соки, её настойчивость сметала любые преграды, её требования были столь изощрёнными и ультимативными, что не оставалось никаких сомнений – это крепко вбитые в голову привычки, вбитые жизнью с другим мужчиной. Противно было, но он терпел, страдал и мучился, но старался. А потом с ней приходилось спать по-настоящему – под одним одеялом. Тут он терпел полное фиаско. Привыкший натягивать одеяло по самые уши и прижимать собой его левый край, Тиме было трудно заснуть, оттого что Вика привыкла сворачиваться клубком, заворачиваясь в одеяло, как в кокон. В итоге, даже двуспального одеяла на полутораспальной кровати хватало фактически только ей, ему же приходилось плотно-плотно прижиматься к «кокону», чтобы иметь хоть чуточку уютного тепла.
К слову, новая кровать со всеми спальными принадлежностями была выдвинута как первое Викино требование в их совместной жизни. От двух одеял она упорно отказывалась, выдвигая совсем уж малограмотные невесомые доводы, истину которых, сколь ни силился, Тима постичь не сумел.
Выбор новой мебели – дело сложное и долгое, поэтому кровать и матрас выбрали из тех, что были в наличии. Соответственно купили то, что не очень-то нравилось обоим. Но после этого Вика сразу захотела новый кухонный стол, и обязательно, чтоб стеклянный. Купили. За столом последовал шкаф, за шкафом – комод на десять ящиков, за комодом – три зеркала в прихожей, чтоб видеть себя со всех сторон одновременно. Пожелания Вики множились, словно муравьи в муравейнике. Финансовые резервы Тимы таяли, как сухой лёд – без следа и запаха, что и стало причиной первых высказанных сожительских недовольств. Высказанных, естественно, Викой. Высказанных мягко, как бы между прочим, но с плохо скрываемым разочарованием в глазах.
Хуже дело обстояло с остальным имуществом. Проявив несвойственную для себя настойчивость, выбрасывать ковры Тима отказался наотрез. Рука не поднималась отправить на помойку шерстяное великолепие, пёстро украшенное хитрым, почти психоделическим, красно-жёлто-ультрамариновым узором. Свернув в трубочку, Тима, скрепя сердце, затолкал ковры под кровать и принялся ждать, что же ещё вызовет негодование любимой.
Но Димон волком не был, не был и волчонком, и прыгать через флажки не собирался. Он пошёл проверенным путём – воспользовавшись пожеланием коллег-мужчин, после недолгих поисков, вызвал себе женщину на дом.
Хоть и распутный балагур, но воспитанный в строгости, он долго и старательно приводил в порядок свою охолощённую берлогу. Это даже не берлога была, скорее – солдатский бардак. Димон пропылесосил, и пол помыл, и посуду, пыль протёр, кровать заправил, пепельницу вытряхнул и мусор вынес. Запыхавшись, вздохнул облегчённо. Осмотрелся – не то. Расстроился. Заварил чай, закурил, и тут – БАЦ! – такая напасть. Нещадно растягивая ворот, стянул эту мерзкую футболку, в которой с вызовом собирался предстать перед девятнадцатилетней (если верить объявлению, выглядела-то она на все шестнадцать) жрицей любви, и вытер ей жидкость, ей же собрал гущу, ей же, сложив вчетверо, попытался вытереть стол насухо, что получилось совсем плохо. Стирать эту гадость он не собирался, и отправил жёлтую тряпочку прямиком в пустое мусорное ведро, решив встретить девицу облегчённого поведения голой волосатой грудью, увенчанной жирным крестиком на не менее жирной серебряной цепочке.
Девица была хороша собой. Девятнадцати ей, конечно же, не было; по крайней мере, Димон в этом не сомневался и в тайне надеялся, что есть хотя бы восемнадцать. Неопытная молодость пёрла из всех её щелей. Мокренькая сучка то лежала бревно бревном, то не в такт извивалась и подёргивалась. Очевидно стыдясь блядских криков, она нездорово охала и ахала, сильно закатывала глаза, словно стараясь разглядеть собственный мозг, и чрезмерно активно впивалась когтями в его спину (с его, безусловно, предварительного разрешения). Прогибалась девчонка плохо, да и спина её не обладала теми изгибами и грацией линий, что были у Вики. Её же феллятивные способности не выдерживали никакой критики вовсе.
Всё Димону пришлось делать самому. Только этого ему и надо было.
- А ты ничего, - сказал он, смотря в потолок и левой рукой поглаживая её ляжку. – Я в тебе не ошибся. Давно работаешь?
- Нет, - кротко ответила девчонка.
- Я заметил, - довольно хмыкнул Димон, гордый своей проницательностью. – Но работы много?
- Хватает, на новеньких всегда спрос.
- Что, прямо так и спрашивают?
- Я не знаю, кого и как вы спрашиваете, но то, что нас рекомендуют – это точно. Давят на похоть, на самое низменное. Человека с сомнениями или неопределёнными требованиями убедить в чём-либо очень легко.
- Ты, случайно, на психолога не учишься? – заинтриговано протянул Димон, и его рука поднялась чуть выше.
- Нет, но книжки по психологии читать люблю, - на выдохе ответила девчонка, плотно стиснув бёдра.
Собираясь с силами, надо было потянуть время, поговорить о чём-то ещё, но что спросить Димон не знал, и задал первый пришедший на ум вопрос:
- Выпить хочешь?
- Я не пью.
- Совсем или только на работе?
- Совсем.
- Тогда, может, пойдём перекурим?
- И не курю, - усмехнулась девчонка, - даже не пробовала никогда.
- Какое досадное упущение, - заключил Димон. – А я, пожалуй, пыхну.
Как плащ, накинув на плечи служивший покрывалом пушистый плед, Димон прошлёпал на балкон. Первая эйфория растаяла в его крови без следа. Спокойствие, неизменно преследующее первую радость завершившейся близости – тоже. Был в девчонке какой-то подвох, подковырка. Ощущение неправильности давило чисто физически. Часто и глубоко затягиваясь, Димон «поплыл». Отправив окурок в первый и последний полёт, поигрывая слюной, чтобы смыть вяжущую горечь, он вернулся обратно в комнату.
Девчонка сидела на кровати, прижавшись спиной к подушке и, поджав ноги к груди и поигрывая пальцами, с любопытством разглядывала свой педикюр.
- Тебе нравится этот оттенок розового? – спросила она, застыв под изучающим взглядом Димона.
- Не нравится, - ответил он. – Пошло.
- А по-моему мило. А какой цвет тебе нравится?
- Фиолетовый, - сказал Димон, подсел к девчонке и пощекотал её ступню.
Девчонка засмеялась.
- Фиолетовый-баклажан или фиолетовый-лавандовый?
- Тёмно-пурпурный с отливом в глубокий синий, - поправил её Димон, сам не представляя, как выглядит то, что он сейчас сказал.
- Да ты консерватор, - промяукала девчонка, ластясь к нему. – Любишь порядок и строгость?
- Только строгость, - сказал, как отрезал, Димон.
- Тогда будь со мной строгим.
Повинуясь её рукам, он звездой раскинулся на простыне. Девчонка оседлала Димона и прижала его руки к своим маленьким грудям. Наивно заглянув в глаза, она склонилась над его лицом, лукаво улыбнулась и медленно поползла вниз-назад. Не чувствуя ни её нежности, ни своего возбуждения, Димон отвернулся к окну и спросил:
- Как хоть тебя зовут?
- Ты заказывал Анни? Ты её получил, - не прекращая поцелуев, выпалила девчонка.
- А мама тебя как называет? Аня? Или Анька?
- Софи.
- Стало быть, Софья? А где логика?
- А логики нет. В мире есть только причинно-следственные связи.
- И хаос, - согласно добавил Димон.
Он вдруг всё понял. Понял, что наивная простота этой девчонки кроется отнюдь не в неопытности. Просто ей самой нравится то, что она делает. И как она это делает. Процесс. Простые мгновения, которые никогда не станут совершенными, потому что она сама себя поставила вне выигрышной ситуации. Сартра она, конечно, не читала, несмотря на выбранный псевдоним, – психологи философов не любят, - и поэтому никогда своего положения не поймёт. С таким слепым энтузиазмом её ждёт большое будущее, только не очень светлое, и когда оно настанет, будет уже слишком поздно.
Димону стало жаль старательную девчонку. Димону стало грустно. Ещё несколько минут он продолжал смотреть в тёмное окно, но природа и девичьи старания взяли своё.
Наблюдая за процессом и раздавая ценные указания, он медленно погружался в мир пустоты и хаоса. Впереди его ждала целая ночь, спать которой он не собирался. Длинная ночь. Оплаченная.
Он очнулся от мягких толчков в плечо.
- Просыпайся, - шептала Софи-Анни, - утро уже.
- И что? – не понял Димон.
- Мне пора.
- А-а-а, - протянул он, - ну, давай, собирайся.
Не вылезая из-под одеяла, Софи-Анни проскользнула над ним, не задев ни единой частью тела, лишь длинными волосами махнув по лицу. Бесшумно и быстро, она на цыпочках прошла в ванную и закрылась там. Услышав шум воды, Димон с кряхтением сел на кровати, и с наслаждением уставился в никуда, что удавалось ему только тем утром, когда его будили, и только если это был не будильник. Физика этого процесса занимала его давно; он силился его осмыслить: ведь если взгляд куда-то устремлён, значит должен на чём-то остановиться, даже на этом «чём-то» не фокусируясь?
Вернувшись обратно в бренный и понятный мир, ещё раз крякнув, он, пыхтя, проследовал на кухню. Пшикнув, зашипел газ. Глухо ударила сковородка. Из раскрытой дверцы холодильника вырвалось немного холодка. На столе образовались маслёнка и три яйца. Занятый привычными приготовлениями, Димон ни о чём не думал. Всё было просто и понятно. Всё было как прежде: в душе плещется женщина, он готовит завтрак. О чём тут можно думать, даже не ясно.
Когда Софи-Анни вышла из ванной, она была совершенно не похожа на себя вчерашнюю, и дело обстояло не в причёске и косметике. Добрый взгляд из-под пушистых ресниц не казался больше наивным, плавные движения вдруг стали упругими, пружинящими, и в нежном голосе тоже чего-то недоставало, как в гитаре с оборванной первой струной.
- Садись, позавтракаем, - сказал Димон и, приглашая, отодвинул для неё стул.
- Я по утрам не ем, - деловито заявила Софи-Анни.
- Не пьёшь, не куришь, не завтракаешь, - затараторил Димон, отведя глаза на остывающую яичницу. – Как же ты живёшь?
- Трезво дышу полной грудью, ощущая лёгкость во всём теле, - хохотнула Софи-Анни, - но чашечку зелёного чая выпью.
- Может, чёрного? – неуверенно спросил Димон. Расставаться с девчонкой вот так ему отчего-то не хотелось.
- Ну, если зелёного нет, тогда я, пожалуй, пойду, - поджав губы, ответила она, - только соберу быстренько вещи.
Вещей было не много, но разбросаны они оказались повсюду. Сумочка, телефон, косметичка, неиспользованные презервативы, флакончик «Мирамистина», ещё какая-то лабуда… когда, зачем и как её вещи успели разлететься по его квартире, Димон понять не мог. Глядя как длинная невесомая фигура мечется по комнате набивая сумку барахлом, Димон решил пошутить:
- Трусы не забыла? – и тут же добавил: - И почему все женщины уходят от меня в такой спешке?
- Не знаю на счёт всех, но твоя жена так торопилась, что кое-что явно забыла.
- Ты откуда про жену знаешь? – присвистнул от удивления Димон.
- Вторая щётка в стаканчике, причём розовая, пудровый дезодорант и прокладки в шкафчике. Я надеюсь, не ты ими пользуешься?
- А я-то думаю, что это мне так глаза мозолит. А всё просто оказывается. Наверное, она ещё много чего здесь оставила, а я к этому настолько привык, что не замечаю.
- Не переживай, - стоя перед ним, улыбнулась Софи-Анни, закончившая сборы, - она не просто так это оставила.
- А зачем?
- Метит территорию, других отпугивает, рассматривает вариант возвращения. Не факт, конечно, но как возможный вариант – вполне. Ну, я пошла?
- Да куда ты пойдёшь, Софи, давай я тебя подвезу, что ли.
- Не надо, я вызову такси. И не называй меня так, пожалуйста. Для тебя я – Анни. Договорились?
- Как хочешь, - отмахнулся от неё Димон и направился обратно на кухню.
«Шлюха, она и есть шлюха, - беззлобно подумал он». Услышав цоканье надеваемых каблучков, крикнул:
- И дверью сильно не хлопай, не люблю.
И тут же, услышав тихий щелчок замка, нежно добавил сам для себя:
- Ещё увидимся…
***
Когда умер дед, Тима сильно переживал. Он любил этого простого и добродушного старика с огромной плешью и щетиной на дряблых впалых щеках. Дед был очень умным человеком, образованным, но своими университетами никогда не хвалился, поставив во главу угла саморазвитие ещё задолго до того, как это стало трендом. За свою долгую жизнь он прочитал тысячи книг, чем занимался до самого последнего дня. Впрочем, точно неизвестно, читал ли он что-нибудь накануне смерти, кроме бесплатно распространяемой «Царскосёлки», так и оставшейся лежать раскрытой на диване. Только в его домашней библиотеке, в огромном, собственноручно сделанном книжном стеллаже, Тима насчитал шестьсот семьдесят две книги. Несомненно, что дед прочитал их все, ведь он никогда не волок в дом то, что читать не собирался, а то, что начал, всегда дочитывал до корки, даже если ему это не нравилось. Своей библиотекой он гордился. В ней было, как Тиме казалось, всё: от малого атласа мира (если его можно читать, конечно) до «Ушинского в Петербурге» Зажурило. Не чурался дед и современной боевой фантастики, которой щедро снабжал его Тима в период подросткового увлечения, ибо никто больше читать её не хотел, а поделиться с кем-нибудь требовалось.
Когда дед умер, из его квартиры выбросили всё, кроме инструментов, мебели, посуды, двух таджикистанских ковров, банок с консервированными огурцами, трёх бутылок водки и книг. Собственно, кроме одежды, старой электробритвы «Харьков» и всего этого, у деда ничего больше и не было, поэтому выкинули только бритву и одежду. Три года квартира пустовала – сдавать её попросту не решались. Иногда Тима ночевал в ней, чтобы не заваливаться домой среди ночи пьяным в брабодан. Всегда один. О чём в такие ночи думала мать, можно было только догадываться, но, скорее всего, своим ошибочным мыслям она только радовалась, ибо на возвратившегося блудного сына поглядывала с усмешкой. О чём она думала теперь, когда сын открыто связался с любовью детства, и догадываться было не нужно.
Как только Тиму выписали из больницы, он поспешил выписаться и от матери. Ну как выписаться – попросту съехать. Конечно, разгорелся столь скоропалительной решимостью он не сам. Матери, разумеется, всё поведал иначе. Она всё понимала, но ничего не сказала. Схватив предметы первой необходимости и Вику с её чемоданами, Тима спешил начать самостоятельную жизнь. Самостоятельную, но под чутким женским началом.
Поначалу всё шло неплохо. Жрать Викину стряпню было тяжеловато, но он видел, как она старается, и давился. В свои выходные Тима готовил ужин сам, что было в радость, а днём бегал к маме поесть супчику, к которому был приучен с детства. У самого с супами не ладилось, зато спагетти и жареное мясо удавались ему на славу. Еда – это важно, но всё ж таки мелочь. Были вопросы и пострашнее. Например, с Викой приходилось спать. Вот уж где ужас оказался действительно ужасным. Её ненасытность выжимала из Тимы все соки, её настойчивость сметала любые преграды, её требования были столь изощрёнными и ультимативными, что не оставалось никаких сомнений – это крепко вбитые в голову привычки, вбитые жизнью с другим мужчиной. Противно было, но он терпел, страдал и мучился, но старался. А потом с ней приходилось спать по-настоящему – под одним одеялом. Тут он терпел полное фиаско. Привыкший натягивать одеяло по самые уши и прижимать собой его левый край, Тиме было трудно заснуть, оттого что Вика привыкла сворачиваться клубком, заворачиваясь в одеяло, как в кокон. В итоге, даже двуспального одеяла на полутораспальной кровати хватало фактически только ей, ему же приходилось плотно-плотно прижиматься к «кокону», чтобы иметь хоть чуточку уютного тепла.
К слову, новая кровать со всеми спальными принадлежностями была выдвинута как первое Викино требование в их совместной жизни. От двух одеял она упорно отказывалась, выдвигая совсем уж малограмотные невесомые доводы, истину которых, сколь ни силился, Тима постичь не сумел.
Выбор новой мебели – дело сложное и долгое, поэтому кровать и матрас выбрали из тех, что были в наличии. Соответственно купили то, что не очень-то нравилось обоим. Но после этого Вика сразу захотела новый кухонный стол, и обязательно, чтоб стеклянный. Купили. За столом последовал шкаф, за шкафом – комод на десять ящиков, за комодом – три зеркала в прихожей, чтоб видеть себя со всех сторон одновременно. Пожелания Вики множились, словно муравьи в муравейнике. Финансовые резервы Тимы таяли, как сухой лёд – без следа и запаха, что и стало причиной первых высказанных сожительских недовольств. Высказанных, естественно, Викой. Высказанных мягко, как бы между прочим, но с плохо скрываемым разочарованием в глазах.
Хуже дело обстояло с остальным имуществом. Проявив несвойственную для себя настойчивость, выбрасывать ковры Тима отказался наотрез. Рука не поднималась отправить на помойку шерстяное великолепие, пёстро украшенное хитрым, почти психоделическим, красно-жёлто-ультрамариновым узором. Свернув в трубочку, Тима, скрепя сердце, затолкал ковры под кровать и принялся ждать, что же ещё вызовет негодование любимой.
