Долго ждать не пришлось. Следом роковой час настал для посуды, которой, по её мнению, во-первых, было слишком много, а во-вторых, её устаревшая «советскость» не выдерживала никакой критики. Кроме того, такая посуда – стыдоба и срам, не дай Бог кто увидит. Ладно, с этим не сложно было согласиться, но когда дело дошло до книг…
Книги Вику раздражали. Всё в них было не так: слишком много, место занимают, пыль собирают не хуже ковров, скучные, не интересные, бесполезные, читать их никто никогда не будет, да и зачем они вообще нужны в век интернета? Доля правды в этих словах была бесспорна. Но правда у каждого своя, а истина, как известно, всего одна, и другой быть не может, и заменить её нечем. Но как донести столь простые догмы до женщины, которая искренне полагает, что Чаковский и Чуковский – это неправильно написанный Чайковский?
Выбрасывать книги Тима отказался, но пыль на стеллаже протёр основательно, не забыв при этом найти парочку действительно интересных книг, которые со всем усердием и прилежностью целых две недели показательно читал по вечерам. А вечера его от совместного проживания с женщиной, но не мамой, изменились мало, зато сильно, и, естественно, не в лучшую сторону. Он и раньше, закрывшись в своей комнате, читал от ужина до вечерней чистки зубов, а потом ещё и после. Теперь же ему приходилось слушать телевизор, музыку, диалоги романтических комедий и навязчивый Викин трёп, а что хуже того – на трёп отвечать умно и заинтересованно, а комедии порой приходилось ещё и смотреть, причём лёжа, да ещё и в обнимку. Информация, как ссанина, лилась в его чуткие уши. Информация абсолютно ненужная, даже вредная и при том раздражающая. В общем, какое-то время книги удавалось отстаивать.
Но это время далось ему непросто. Когда Вике в очередной раз «всё надоело», её неудержимо тянуло гулять. Поздняя осень – время не из приятных, даже в Царском Селе. После трудового дня, когда мозг переполнен думанными-передуманными мыслями, ищущими выхода или поддержки, а желудок не всегда вкусным ужином, здоровый организм требует тишины и спокойствия, столь необходимых для переваривания идей и пищи. Но это у нормальных людей. У Вики же всё обстояло иначе: после офиса и машины ей хотелось на воздух, чтобы пройтись после еды и поболтать перед сном. Так они и бродили вокруг прилегающих к дому кварталов, по бульварам и аллеям, под красными фонарями, под моросящим дождём, на пронизывающем ветру и среди вечерней нечисти и прочего быдла. Благо, случались такие припадки у Вики не часто, но от недели к неделе всё чаще и чаще. Что самое печальное, так это то, что подобный променад не отменял всех прочих составляющих вечернего моциона. Всё чаще Тима вспоминал, как наставляла его Алиса: учись жертвовать малым, говорила она, и не ищи в своих жертвах выгоды – просто отказывайся от лишнего. Вот он со спокойной душой и отказывался от очередной порции чтения; хоть и не мог назвать эту жертву «малой», а чтение «лишним», а всё ж таки шумы улиц, монотонный Викин бубнёж и его ритмичные поддакивания были лучше прочих звуков, наполнявших его новое жилище. Таким образом, пусть ненадолго, с жертвой и всего на полчасика, но он вырывался из того хомута, что с каждым днём всё сильнее и сильнее затягивался на его шее – хомута раздражителей, отказаться от которых он мог лишь вместе с их первопричиной. Мало-помалу он втянулся в такие прогулки и даже сам нередко становился инициатором, разумно назначив их меньшим из зол. И всё было бы хорошо, если бы не пошёл снег. Снег в декабре… какой кошмар! Вика снег не любила, особенно первый – мокрый и тающий.
О своей жизни с Димоном Вика предпочитала не рассказывать, больше расспрашивая Тиму о его недавнем прошлом, в котором они так долго не виделись. Тима нехотя, с улыбками и ужимками, отвечал на самые каверзные вопросы, ведь по большому счёту ему и рассказывать-то было не о чем. Первые порывы влюблённости сходили на «нет». Закрывать глаза на убогость Тиминого бытия становилось трудно, и Вика всё больше тяготилась собственным прошлым. Она скучала по нему. Особенно сильно её тянуло в рестораны. Рестораны, которые Тима терпеть не мог, а многие из которых не мог себе и позволить.
Надувная лодка сожительского счастья затрещала по швам.
И грянул гром…
- Где они? – едва сдерживая гнев, спросил Тима.
- Кто? – будто ничего не понимая, выпучила глаза Вика.
- Книги где, я спрашиваю.
- Какие?
- Вторая полка, справа. Восемь штук.
- Ах, ты об этом, - легко, как ни в чём не бывало, выдохнула Вика. – Я их продала.
- Кому? – голос Тимы прозвучал бесцветно.
- Ну, я поинтересовалась в скупке, какие книги у них чаще всего спрашивают. Они, не задумываясь, сказали, что Ремарка спрашивают постоянно, но его у них никогда нет – он в моде, и поэтому его никто не приносит. Я сразу поняла, что нормальной цены они не предложат, и решила подать объявление. Не поверишь, но мне в тот же день позвонили. Тима, дорогой, это же целое состояние: первый перевод, первые издания, почти полное собрание. Я уверена, что среди этой макулатуры ещё немало ценного. А на вырученные деньги мы хорошо отдохнём в «Сорбете». Новый год же на носу…
Сжав кулаки, Тима зеленел от подступающей ярости.
- Отлично, - выдохнув, наконец, ответил он, - великолепно. Только кто ж деньгами классику меряет?
- Да будет тебе, Тим. Это же нудятина и безысходность. Вечные беженцы, лишенцы и обделённые, бродят по какому-нибудь городу, страдают, пьют водку, вино и кальвадос. Вечная классика разной бывает, а в этой, я тебя уверяю, ничего ценного нет.
- Ты читала Ремарка? – удивился Тима, и, обескураженный, обмяк.
- Я – нет, но девчонки на работе восхищались.
- Вон оно что, - расхохотался было Тима, но тут же умолк. – А познакомь меня с ними, мне начитанные нравятся. Среди них блондинки есть?
- И блондинки, и брюнетки, и в попу дают, - злобно прыснула сражённая Вика, - ты ведь об этом только и мечтаешь, да?!
Защищать Ремарка Тима не собирался. А зачем? Дутый лев, алкоголик, нашедший и плотно занявший свою нишу, к тому же – чисто коммерческий писатель: возвысился на «На западном фронте…» и «Трёх товарищах», и пошло-поехало, одно и тоже, из пустого в порожнее. Так что Вика в своих поверхностных выводах оказалась совершенно права. Впрочем, будь это не так, всё равно никто не смог бы убедить её в обратном. А вот то, что она так легко повелась и бурно отреагировала на дешёвую провокацию с подружками, было тревожным звоночком, причём уже далеко не первым.
Столько лет не замечаемая, в совместном быту Викина ограниченность попёрла изо всех щелей. Недавно, например, она купила хлеб с отрубями, и слышать ничего не желала о том, что отруби – отход мучного производства, который первым начали добавлять в блокадный хлеб. Её контраргумент был убийственным: блокада была давно, тогда люди были тёмные и понятия о пользе отрубей не имели, а теперь об этом знают все, кто следит за своим здоровьем, а для тех, кто не следит и не знает, всё на упаковке популярно расписано.
Всё это и многое другое Тима передумал буквально за одну секунду. Надо было успокоиться. Заложив руки за спину, он отвернулся от неё, прошёл вдоль стеллажа и остановился у дальнего его края. Пробежался по потрёпанным корешкам, внимательно, как с надгробий, читая фамилии давно умерших авторов. Боковым зрением он видел, что Вика не сводит с него злых глаз. Он не знал, как без грубости ответить на её глупый вопрос-упрёк. Он ждал.
- Ну что ты молчишь? – не выдержала Вика. – Об анальном сексе замечтался? Да, я его не приемлю. Хочешь меня этим упрекнуть?
- Я об этом ни слова не сказал, - выждав ещё чуть-чуть, отозвался Тима. – А вообще, слишком много вопросов. Но если бы я и хотел в чём-либо тебя упрекнуть, так только в том, что в моей жизни есть вещи, касаться которых нельзя даже тебе, а ты понять этого упорно не желаешь.
- Намекаешь на то, что я глупая, да?
- Нет. Но вектор твоих мыслей носит исключительно деструктивный характер. Ты слишком импульсивная, себе на уме, и слышишь только то, что хочешь слышать.
- Значит, глупая, - угрожающим тоном заключила Вика.
- Вообще-то, я и этого не сказал, но раз ты настаиваешь…
- Не сказал, но подумал.
- Вообще-то, не подумал, но раз ты и на этом настаиваешь…
Вика зло выдохнула.
- Ты поссориться хочешь? – спросила она.
- Вообще-то, нет, но раз ты продолжаешь настаивать на своём…
Вика не выдержала. Фыркнув, она быстро проскочила в ванную и закрылась там. Что происходило в его маленькой ванной комнате, он не знал, - не слышал, мешала включённая вода,- но, вольготно развалившись на кровати, с радостным упоением подумал: «До чего же она предсказуемая. Такая же, как все. А, значит, всё таки глупая». Закрыв глаза, он лежал, позабыв об утерянных книгах. Его обуяла странная лёгкость, пришедшая с осознанием того факта, что ругаться, оказывается, бывает настолько легко; особенно легко, если ты ни в чём не виноват и при этом уверен в своём умственном превосходстве. Викин примитивизм и всё, чем легко было вывести её из себя, он просчитал давно.
А ещё он давно засёк хорошо маскируемую ею алчность и завистливость. Нет-нет, да и проскочит в её бесконечном монологе какой-либо, больше похожий на упрёк, намёк, что вот у кого-то что-то где-то там, или кто-то с кем-то, и вот у них-то… Короче, ей тоже было нужно, чтобы у неё то же и так же, всегда и без повода, а то она, вроде как, лохушкой получается. «Все они одинаковы, - снова подумал Тима, и тут же оборвал себя на полумысли. – Все да не все». По крайней мере, одну «не такую» он знал точно. Как-то она сказала ему: «Тимошенька, милый, ты запомни, что однажды в твоей жизни появится такая женщина, после которой ты поймёшь, сколь ошибочны были твои ожидания и наивны мечты. И ты будешь сожалеть, что она появилась. И лучше бы её не было, но она будет. Обязательно будет. Но, выбрав правильный момент, ты должен будешь уйти от неё, а иначе она сама сбежит, а ты останешься в дураках, и тебе будет горько, и ты не познаешь чувства освобождения. Будет тяжело, но иногда жертвовать надо не только малым».
Алиса всегда выражалась красиво, и очень часто – наставительно. Она была единственной женщиной, чьи речи подобного толка его не раздражали. Слова её были всегда просты, но речи из них складывались глубокомысленные, и произносила она их так, словно читала, соблюдая все знаки препинания. И голос у неё был сценический, с чёткой дикцией и приятным тембром, ласкающий слух, проникновенный, запоминающийся. А ещё она любила критику, но столько в свой адрес. Она никогда не судачила о других, не критиковала, не осуждала, и запрещала это делать ему. Однажды, выслушав замечание, она перестала подводить глаза на свой излюбленный хищный манер…
Воспоминания оглушили его. Исчезла самодовольная радость лёгкой победы. В ванной по-прежнему шумела вода, а в голове далёким эхом отдавались слова Алисы: обрывочные, несвязные, они терялись и глохли в ущельях памяти, проносясь с такой скоростью, что их было не остановить, не догнать. «Уж не Вика ли – та самая женщина, от которой надо уйти? - подумал Тима, и тут же ушёл от этой мысли».
Нет, этого быть не могло. Уж слишком долго он её ждал…
Развод действует на людей по-разному. Но, как правило, положительно. У них открывается второе дыхание и третий глаз, у особо одарённых – шестое чувство. Последним, кстати, частенько открывается и шестое измерение.
И если шестое измерение требует знаний, понимания и логики, чего у Димона было в достатке, но всё же немного недоставало, то с шестым чувством всё обстояло проще: оно просто появилось, и никуда от него деться было уже нельзя. Положение не из приятных, но полезное. Выпив, он трезво оценил обстановку, и понял, что с Софи пора расстаться навсегда.
За несколько минут до этого, натягивая чулки, она спросила:
- А есть на свете счастье?
- Конечно, - не раздумывая, ответил Димон, - на Земле очень много счастливых людей.
- Ты, правда, так думаешь?
- А то! В мире полно идиотов…
Заканчивая приготовления, Софи-Анни встала, поправила короткую юбчонку, одарила Димона ничего не выражающим взглядом, и заметила:
- Раньше я в тебе категоричности не замечала.
- Так то раньше было, а сейчас всё по-другому стало. Раньше и я думал, что идиотов просто много, недоразумение такое природное, а теперь уверен, что так и должно быть – на них держится Мир.
Софи-Анни хмыкнула и улыбнулась. Стоя перед зеркалом, она накрасила губы, поправила причёску и лифчик. Наблюдая за ней, Димон лихорадочно рассуждал, что же такое сказать. Он никогда никого не бросал – женщины всегда уходили от него сами – но в его картине мира ясно виделось, что, расставаясь навсегда, необходимо что-то сказать – что-то такое, что запомнится. И когда она влезла в шубку и повесила сумочку на плечо, он подошёл к ней, чтобы выпроводить в последний раз, и сказал:
- У меня есть к тебе одно заманчивое предложение.
- Интересно, какое же?
- Давай бухать вместе?
- Очень смешно…
- Тогда давай сразу поженимся.
- Ты серьёзно? – удивилась Софи-Анни.
Димон слегка приобнял её, втянул аромат духов, быстро и вскользь поцеловал в шею.
- Конечно, нет, - ответил он, грустно и насмешливо смотря ей в глаза.
- Да и пошёл ты, - улыбнулась ему Софи-Анни, чмокнула в нос и провела ладошкой по его небритой щеке.
- Да и ты ступай, - понизив голос, прошептал Димон, повернул ручку замка и легонько подтолкнул Софи-Анни в спину.
- До скорой встречи, милый, - не оборачиваясь, уже идя по лестничной клетке, игриво бросила Софи-Анни. Издёвки она, конечно, не заметила.
- Прощай, - захлопнув дверь, выдохнул Димон, и сам не понял, сказал он это вслух или только подумал…
На кухне он ещё выпил. Закурил. Опустившись на стул, задумался о Софи-Анни. Всё ж она была хорошенькая, такую не каждый день встретишь; да что там день – не каждый месяц углядишь, хотя бы издали. Неглупа, несмотря на необразованность. Раскрепощённая, открытая, ласковая. Добрая. Ни на кого непохожая, благодаря своей яркой индивидуальности. В конце концов – просто молодая, в чём, скорее всего, и крылся главный корень её привлекательности. Эту странность Димон начал замечать за собой недавно, вскоре после женитьбы, когда ясными майскими днями школьницы не самых старших классов, стайками бродящие по округе, осмелели в своих нарядах. Да и не в нарядах заключалась беда, - он быстро это понял, - а в том, что их голоса ещё не утратили своего звона, а смех – глубины, что их настроения и помыслы читались по взглядам, не прикрытым вуалью житейских проблем, а поражающие искренностью желания сочились из всех ужимок, стоило только одарить их наглостью своего взгляда. Вот и Софи-Анни была из их племени, разве что немного взрослее; ещё чуть-чуть, и она утратит это своё превосходство. С высоты своих двадцати семи лет не понимать этого Димон не мог. Ему грустно было сознавать, что если бы не род занятий Софи-Анни, а встреться они при иных обстоятельствах, он вполне бы мог на ней жениться.
С другой стороны, она сама была во всём виновата, и род занятий здесь ни при чём.
Книги Вику раздражали. Всё в них было не так: слишком много, место занимают, пыль собирают не хуже ковров, скучные, не интересные, бесполезные, читать их никто никогда не будет, да и зачем они вообще нужны в век интернета? Доля правды в этих словах была бесспорна. Но правда у каждого своя, а истина, как известно, всего одна, и другой быть не может, и заменить её нечем. Но как донести столь простые догмы до женщины, которая искренне полагает, что Чаковский и Чуковский – это неправильно написанный Чайковский?
Выбрасывать книги Тима отказался, но пыль на стеллаже протёр основательно, не забыв при этом найти парочку действительно интересных книг, которые со всем усердием и прилежностью целых две недели показательно читал по вечерам. А вечера его от совместного проживания с женщиной, но не мамой, изменились мало, зато сильно, и, естественно, не в лучшую сторону. Он и раньше, закрывшись в своей комнате, читал от ужина до вечерней чистки зубов, а потом ещё и после. Теперь же ему приходилось слушать телевизор, музыку, диалоги романтических комедий и навязчивый Викин трёп, а что хуже того – на трёп отвечать умно и заинтересованно, а комедии порой приходилось ещё и смотреть, причём лёжа, да ещё и в обнимку. Информация, как ссанина, лилась в его чуткие уши. Информация абсолютно ненужная, даже вредная и при том раздражающая. В общем, какое-то время книги удавалось отстаивать.
Но это время далось ему непросто. Когда Вике в очередной раз «всё надоело», её неудержимо тянуло гулять. Поздняя осень – время не из приятных, даже в Царском Селе. После трудового дня, когда мозг переполнен думанными-передуманными мыслями, ищущими выхода или поддержки, а желудок не всегда вкусным ужином, здоровый организм требует тишины и спокойствия, столь необходимых для переваривания идей и пищи. Но это у нормальных людей. У Вики же всё обстояло иначе: после офиса и машины ей хотелось на воздух, чтобы пройтись после еды и поболтать перед сном. Так они и бродили вокруг прилегающих к дому кварталов, по бульварам и аллеям, под красными фонарями, под моросящим дождём, на пронизывающем ветру и среди вечерней нечисти и прочего быдла. Благо, случались такие припадки у Вики не часто, но от недели к неделе всё чаще и чаще. Что самое печальное, так это то, что подобный променад не отменял всех прочих составляющих вечернего моциона. Всё чаще Тима вспоминал, как наставляла его Алиса: учись жертвовать малым, говорила она, и не ищи в своих жертвах выгоды – просто отказывайся от лишнего. Вот он со спокойной душой и отказывался от очередной порции чтения; хоть и не мог назвать эту жертву «малой», а чтение «лишним», а всё ж таки шумы улиц, монотонный Викин бубнёж и его ритмичные поддакивания были лучше прочих звуков, наполнявших его новое жилище. Таким образом, пусть ненадолго, с жертвой и всего на полчасика, но он вырывался из того хомута, что с каждым днём всё сильнее и сильнее затягивался на его шее – хомута раздражителей, отказаться от которых он мог лишь вместе с их первопричиной. Мало-помалу он втянулся в такие прогулки и даже сам нередко становился инициатором, разумно назначив их меньшим из зол. И всё было бы хорошо, если бы не пошёл снег. Снег в декабре… какой кошмар! Вика снег не любила, особенно первый – мокрый и тающий.
О своей жизни с Димоном Вика предпочитала не рассказывать, больше расспрашивая Тиму о его недавнем прошлом, в котором они так долго не виделись. Тима нехотя, с улыбками и ужимками, отвечал на самые каверзные вопросы, ведь по большому счёту ему и рассказывать-то было не о чем. Первые порывы влюблённости сходили на «нет». Закрывать глаза на убогость Тиминого бытия становилось трудно, и Вика всё больше тяготилась собственным прошлым. Она скучала по нему. Особенно сильно её тянуло в рестораны. Рестораны, которые Тима терпеть не мог, а многие из которых не мог себе и позволить.
Надувная лодка сожительского счастья затрещала по швам.
И грянул гром…
- Где они? – едва сдерживая гнев, спросил Тима.
- Кто? – будто ничего не понимая, выпучила глаза Вика.
- Книги где, я спрашиваю.
- Какие?
- Вторая полка, справа. Восемь штук.
- Ах, ты об этом, - легко, как ни в чём не бывало, выдохнула Вика. – Я их продала.
- Кому? – голос Тимы прозвучал бесцветно.
- Ну, я поинтересовалась в скупке, какие книги у них чаще всего спрашивают. Они, не задумываясь, сказали, что Ремарка спрашивают постоянно, но его у них никогда нет – он в моде, и поэтому его никто не приносит. Я сразу поняла, что нормальной цены они не предложат, и решила подать объявление. Не поверишь, но мне в тот же день позвонили. Тима, дорогой, это же целое состояние: первый перевод, первые издания, почти полное собрание. Я уверена, что среди этой макулатуры ещё немало ценного. А на вырученные деньги мы хорошо отдохнём в «Сорбете». Новый год же на носу…
Сжав кулаки, Тима зеленел от подступающей ярости.
- Отлично, - выдохнув, наконец, ответил он, - великолепно. Только кто ж деньгами классику меряет?
- Да будет тебе, Тим. Это же нудятина и безысходность. Вечные беженцы, лишенцы и обделённые, бродят по какому-нибудь городу, страдают, пьют водку, вино и кальвадос. Вечная классика разной бывает, а в этой, я тебя уверяю, ничего ценного нет.
- Ты читала Ремарка? – удивился Тима, и, обескураженный, обмяк.
- Я – нет, но девчонки на работе восхищались.
- Вон оно что, - расхохотался было Тима, но тут же умолк. – А познакомь меня с ними, мне начитанные нравятся. Среди них блондинки есть?
- И блондинки, и брюнетки, и в попу дают, - злобно прыснула сражённая Вика, - ты ведь об этом только и мечтаешь, да?!
Защищать Ремарка Тима не собирался. А зачем? Дутый лев, алкоголик, нашедший и плотно занявший свою нишу, к тому же – чисто коммерческий писатель: возвысился на «На западном фронте…» и «Трёх товарищах», и пошло-поехало, одно и тоже, из пустого в порожнее. Так что Вика в своих поверхностных выводах оказалась совершенно права. Впрочем, будь это не так, всё равно никто не смог бы убедить её в обратном. А вот то, что она так легко повелась и бурно отреагировала на дешёвую провокацию с подружками, было тревожным звоночком, причём уже далеко не первым.
Столько лет не замечаемая, в совместном быту Викина ограниченность попёрла изо всех щелей. Недавно, например, она купила хлеб с отрубями, и слышать ничего не желала о том, что отруби – отход мучного производства, который первым начали добавлять в блокадный хлеб. Её контраргумент был убийственным: блокада была давно, тогда люди были тёмные и понятия о пользе отрубей не имели, а теперь об этом знают все, кто следит за своим здоровьем, а для тех, кто не следит и не знает, всё на упаковке популярно расписано.
Всё это и многое другое Тима передумал буквально за одну секунду. Надо было успокоиться. Заложив руки за спину, он отвернулся от неё, прошёл вдоль стеллажа и остановился у дальнего его края. Пробежался по потрёпанным корешкам, внимательно, как с надгробий, читая фамилии давно умерших авторов. Боковым зрением он видел, что Вика не сводит с него злых глаз. Он не знал, как без грубости ответить на её глупый вопрос-упрёк. Он ждал.
- Ну что ты молчишь? – не выдержала Вика. – Об анальном сексе замечтался? Да, я его не приемлю. Хочешь меня этим упрекнуть?
- Я об этом ни слова не сказал, - выждав ещё чуть-чуть, отозвался Тима. – А вообще, слишком много вопросов. Но если бы я и хотел в чём-либо тебя упрекнуть, так только в том, что в моей жизни есть вещи, касаться которых нельзя даже тебе, а ты понять этого упорно не желаешь.
- Намекаешь на то, что я глупая, да?
- Нет. Но вектор твоих мыслей носит исключительно деструктивный характер. Ты слишком импульсивная, себе на уме, и слышишь только то, что хочешь слышать.
- Значит, глупая, - угрожающим тоном заключила Вика.
- Вообще-то, я и этого не сказал, но раз ты настаиваешь…
- Не сказал, но подумал.
- Вообще-то, не подумал, но раз ты и на этом настаиваешь…
Вика зло выдохнула.
- Ты поссориться хочешь? – спросила она.
- Вообще-то, нет, но раз ты продолжаешь настаивать на своём…
Вика не выдержала. Фыркнув, она быстро проскочила в ванную и закрылась там. Что происходило в его маленькой ванной комнате, он не знал, - не слышал, мешала включённая вода,- но, вольготно развалившись на кровати, с радостным упоением подумал: «До чего же она предсказуемая. Такая же, как все. А, значит, всё таки глупая». Закрыв глаза, он лежал, позабыв об утерянных книгах. Его обуяла странная лёгкость, пришедшая с осознанием того факта, что ругаться, оказывается, бывает настолько легко; особенно легко, если ты ни в чём не виноват и при этом уверен в своём умственном превосходстве. Викин примитивизм и всё, чем легко было вывести её из себя, он просчитал давно.
А ещё он давно засёк хорошо маскируемую ею алчность и завистливость. Нет-нет, да и проскочит в её бесконечном монологе какой-либо, больше похожий на упрёк, намёк, что вот у кого-то что-то где-то там, или кто-то с кем-то, и вот у них-то… Короче, ей тоже было нужно, чтобы у неё то же и так же, всегда и без повода, а то она, вроде как, лохушкой получается. «Все они одинаковы, - снова подумал Тима, и тут же оборвал себя на полумысли. – Все да не все». По крайней мере, одну «не такую» он знал точно. Как-то она сказала ему: «Тимошенька, милый, ты запомни, что однажды в твоей жизни появится такая женщина, после которой ты поймёшь, сколь ошибочны были твои ожидания и наивны мечты. И ты будешь сожалеть, что она появилась. И лучше бы её не было, но она будет. Обязательно будет. Но, выбрав правильный момент, ты должен будешь уйти от неё, а иначе она сама сбежит, а ты останешься в дураках, и тебе будет горько, и ты не познаешь чувства освобождения. Будет тяжело, но иногда жертвовать надо не только малым».
Алиса всегда выражалась красиво, и очень часто – наставительно. Она была единственной женщиной, чьи речи подобного толка его не раздражали. Слова её были всегда просты, но речи из них складывались глубокомысленные, и произносила она их так, словно читала, соблюдая все знаки препинания. И голос у неё был сценический, с чёткой дикцией и приятным тембром, ласкающий слух, проникновенный, запоминающийся. А ещё она любила критику, но столько в свой адрес. Она никогда не судачила о других, не критиковала, не осуждала, и запрещала это делать ему. Однажды, выслушав замечание, она перестала подводить глаза на свой излюбленный хищный манер…
Воспоминания оглушили его. Исчезла самодовольная радость лёгкой победы. В ванной по-прежнему шумела вода, а в голове далёким эхом отдавались слова Алисы: обрывочные, несвязные, они терялись и глохли в ущельях памяти, проносясь с такой скоростью, что их было не остановить, не догнать. «Уж не Вика ли – та самая женщина, от которой надо уйти? - подумал Тима, и тут же ушёл от этой мысли».
Нет, этого быть не могло. Уж слишком долго он её ждал…
***
Развод действует на людей по-разному. Но, как правило, положительно. У них открывается второе дыхание и третий глаз, у особо одарённых – шестое чувство. Последним, кстати, частенько открывается и шестое измерение.
И если шестое измерение требует знаний, понимания и логики, чего у Димона было в достатке, но всё же немного недоставало, то с шестым чувством всё обстояло проще: оно просто появилось, и никуда от него деться было уже нельзя. Положение не из приятных, но полезное. Выпив, он трезво оценил обстановку, и понял, что с Софи пора расстаться навсегда.
За несколько минут до этого, натягивая чулки, она спросила:
- А есть на свете счастье?
- Конечно, - не раздумывая, ответил Димон, - на Земле очень много счастливых людей.
- Ты, правда, так думаешь?
- А то! В мире полно идиотов…
Заканчивая приготовления, Софи-Анни встала, поправила короткую юбчонку, одарила Димона ничего не выражающим взглядом, и заметила:
- Раньше я в тебе категоричности не замечала.
- Так то раньше было, а сейчас всё по-другому стало. Раньше и я думал, что идиотов просто много, недоразумение такое природное, а теперь уверен, что так и должно быть – на них держится Мир.
Софи-Анни хмыкнула и улыбнулась. Стоя перед зеркалом, она накрасила губы, поправила причёску и лифчик. Наблюдая за ней, Димон лихорадочно рассуждал, что же такое сказать. Он никогда никого не бросал – женщины всегда уходили от него сами – но в его картине мира ясно виделось, что, расставаясь навсегда, необходимо что-то сказать – что-то такое, что запомнится. И когда она влезла в шубку и повесила сумочку на плечо, он подошёл к ней, чтобы выпроводить в последний раз, и сказал:
- У меня есть к тебе одно заманчивое предложение.
- Интересно, какое же?
- Давай бухать вместе?
- Очень смешно…
- Тогда давай сразу поженимся.
- Ты серьёзно? – удивилась Софи-Анни.
Димон слегка приобнял её, втянул аромат духов, быстро и вскользь поцеловал в шею.
- Конечно, нет, - ответил он, грустно и насмешливо смотря ей в глаза.
- Да и пошёл ты, - улыбнулась ему Софи-Анни, чмокнула в нос и провела ладошкой по его небритой щеке.
- Да и ты ступай, - понизив голос, прошептал Димон, повернул ручку замка и легонько подтолкнул Софи-Анни в спину.
- До скорой встречи, милый, - не оборачиваясь, уже идя по лестничной клетке, игриво бросила Софи-Анни. Издёвки она, конечно, не заметила.
- Прощай, - захлопнув дверь, выдохнул Димон, и сам не понял, сказал он это вслух или только подумал…
На кухне он ещё выпил. Закурил. Опустившись на стул, задумался о Софи-Анни. Всё ж она была хорошенькая, такую не каждый день встретишь; да что там день – не каждый месяц углядишь, хотя бы издали. Неглупа, несмотря на необразованность. Раскрепощённая, открытая, ласковая. Добрая. Ни на кого непохожая, благодаря своей яркой индивидуальности. В конце концов – просто молодая, в чём, скорее всего, и крылся главный корень её привлекательности. Эту странность Димон начал замечать за собой недавно, вскоре после женитьбы, когда ясными майскими днями школьницы не самых старших классов, стайками бродящие по округе, осмелели в своих нарядах. Да и не в нарядах заключалась беда, - он быстро это понял, - а в том, что их голоса ещё не утратили своего звона, а смех – глубины, что их настроения и помыслы читались по взглядам, не прикрытым вуалью житейских проблем, а поражающие искренностью желания сочились из всех ужимок, стоило только одарить их наглостью своего взгляда. Вот и Софи-Анни была из их племени, разве что немного взрослее; ещё чуть-чуть, и она утратит это своё превосходство. С высоты своих двадцати семи лет не понимать этого Димон не мог. Ему грустно было сознавать, что если бы не род занятий Софи-Анни, а встреться они при иных обстоятельствах, он вполне бы мог на ней жениться.
С другой стороны, она сама была во всём виновата, и род занятий здесь ни при чём.
