Зря она сказала ему о прокладках и зубной щётке. С тех пор прошло немало времени, а Димон почти каждый день подмечал всё новые признаки некогда присутствия здесь жены: оранжевый купальник в комоде, фисташковое платье в шкафу, нежно-фиолетовый использованный флакончик «Ланван» под зеркалом в прихожей. И в комнате, на кухне и ванной всё стояло и лежало так, как положила и поставила это она, и даже постельное бельё пахло теми лавандовыми саше, которыми она напичкала каждый закоулок в доме. А он жил среди этого, не замечал, пока не сказала другая женщина. Тогда-то его и начали посещать неизведанные доселе волнения и размышления о причинах и последствиях развода…
Докурив, Димон глотнул ещё виски и достал свой блокнот. Полистав странички, он внимательно перечитал последние записи, и подивился тому, что не помнит, как дошел до хаосных экзистенций. Эти мысли показались ему стоящими, действительно интересными и вполне достойными огласки. Он глотнул ещё, нарыл карандаш, и кривыми буквами вывел, решив, что в истории с Софи-Анни надо поставить точку, и умная мысль в блокноте – лучшее для этого средство: «Кому нужна баба, на которую можно лечь, а положиться нельзя? Правильно, много кому. Поэтому она не пропадёт».
Мысль пришла сразу, и была не то чтобы умной, но вполне успокаивающей. Она сверкнула, как молния, и Димон, даря ей вечность, едва успел её записать. Точка, как ему показалось, вышла весьма жирной и достойной. Он искренне желал Софи-Анни счастья.
Приближалась рождественская ночь.
Предновогодняя ссора завершилась так же вяло и неожиданно, как и началась. Удивительно, но никому даже прощения просить не пришлось. Тима, к величайшему своему удивлению, немного разочаровался в произошедшем, ведь ему не пришлось включать дурачка и давить на больные кнопки, а он так на это рассчитывал. А Вика просто вышла из ванной, в халате, с раскрасневшимся от тёплой воды лицом и обёрнутыми белым полотенцем сырыми волосами и, как ни в чём не бывало, улеглась рядом, положив на него скрещенные ноги. Поигрывая корявыми пальцами, она смотрела на свои ступни, и вдруг заговорила о своих планах на предстоящие длинные выходные.
Выходные тянулись долго, ничем интересным так и не отметившись, но закончились на удивление быстро. Впрочем, оно всегда только так и бывает. Все дни Тима томился в собственном соку, сожалея о своей недальновидности: ведь говорили ему, что сложно это – проводить дни напролёт с женщиной неразлучно, а он, идеалист чёртов, не верил. У них, говорящих, были на это, конечно, свои мотивы, а Тима страдал оттого, что не имел возможности вольготно и всласть подумать. Он на чём свет стоит клеймил тот день, когда поменялся местами в праздничном графике с Толиком, из-за чего выходить на работу предстояло только восьмого числа. Тима и представить себе не мог, что когда-нибудь настанет тот день, когда он с радостью сбежит из дома на работу.
Так, в блаженном ничегонеделании и с невзаимным раздражением, они дожили до Рождества.
Седьмого января две тысячи пятнадцатого года, между двенадцатью и часом, Тима и Вика пришли на Треугольную площадь. Народу к этому времени собралось уже немало. Казалось, что сюда припёрлись все слабомыслящие слои населения: усатые подвыпившие мужчины с некрасивыми жёнами и непоседливыми детьми, бородатые холостые молодцы в глупых шапках, молодые девушки парами, одинокие женщины разных возрастов, несколько насильно приведённых лошадей из конного клуба и даже один северный олень оттуда же. «Я-то что здесь делаю? - думал Тима, и не находил ответа, - за какие грехи меня, как этих несчастных животных, приволокли сюда? Живность – ладно, детворе на потеху, но я?».
Держа Тиму под руку, Вика подвела его к лошадям, запряжённым в большие сани. Две пегих кобылицы стояли смирно, мотали головами и фыркали; их морды планомерно обрастали инеем. Она лошадей любила, но в седле не сидела давно, ровно с тех самых пор, как за ней принялся ухлёстывать Димон. Отчасти именно этим он её и подкупил. А Тима к лошадям был равнодушен: как транспортное средство, он предпочёл бы мотоцикл, а как домашнее животное – что-нибудь поменьше и более милое, уж больно ему не нравились лошадиные зубы. Поэтому его вниманием без остатка завладел стоящий чуть поодаль олень. Если глаза лошадей полнились грустью и безысходностью, то взгляд этого что-то жующего парня излучал красноречивую работу мысли. Северный рогач смотрел сквозь толпу в одну точку с таким видом, будто старался не замечать людей и пытался понять, что всем этим странным двуногим сущностям здесь надо, зачем они так шумят и почему тычут в его сторону пальцами. Вид у оленя был умный, скорее даже – мудрый. Переживая схожие чувства и мысли, Тима ему сочувствовал.
Рядом с длинным шатром, раскинувшимся вдоль парковой ограды, громоздилась неуклюжая зелёная трибуна. Начало праздничных гуляний, заявленное на час дня, должно было стартовать с пламенных приветствий и пожеланий главы муниципалитета; именно для этого замшелого господина, как раз ему под стать, и сколотили наспех эту трибуну, высокую, нескладную и неуместную. С неё козлобородый гражданин, обликом походящий на безрогого сатану, собирался поздравлять свою паству со святым праздником Рождества Христова.
В шатре торговали чаем, пирожками, шашлыками и пловом. Разгорячённый чаем люд торопливо разливал в освободившиеся стаканчики принесённое с собой. Женщины строили недовольные гримасы. Дети бегали и кричали. Бородатые и гладкие юнцы поглядывали на девчачьи пары, а порой и недвусмысленно вились вокруг них.
Начало гуляний запоздало, потому что запоздал сам «сатана». Когда он таки появился, никто, кажется, и не заметил. Высокий и сутулый, в длинном пальто с шикарным меховых воротником, он вдруг возник на трибуне. Микрофон протяжно и жалобно скрипнул, из динамиков послышалось заклинание «раз-раз», затем что-то хрустнуло, и над площадью разлился искусственно возбуждённый голос. Глава муниципалитета приветствовал горожан. Никто его не слушал; все кому надо, были уже навеселе, и только десяток оголтелых, возможно – подсадных, засвистели, захлопали, заулюлюкали. Но главу это не смутило, он всё говорил и говорил, а потом также незаметно, как и появился, исчез. Этому тоже никто не придал значения, и лишь тот же десяток придурков снова всколыхнул морозный воздух.
Трибуна осиротела, а микрофон снова ожил, но уже другой и другим голосом. Ведущий всяких конкурсов взвыл, созывая всех желающих принять участие в состязании. Народ, преимущественно хмельной, а поневоле и их трезвые сопровождающие, начали стягиваться к центру площади. Там, в окружении невысокого помоста, тоже отчего-то выкрашенного в зелёный цвет, стоял одинокий столб, высокий и достаточно толстый, отполированный и несколько кривой. К верхнему торцу столба были крест-накрест приколочены две палки, с концов которых, привязанные цветными верёвочками, свисали четыре игрушки. Заметив достаточное количество готовых публично облажаться мужчин, ведущий, преувеличенно бодро, словно сам себе на потеху, объяснил условия состязания: за столько-то секунд необходимо забраться на самый верх и, если получится, сорвать игрушку. Всё просто! Ну, кто готов?! – и дал свисток. Хмельные товарищи подрастерялись. Женщины молчаливыми упрёками подгоняли своих горе-кавалеров. Толпа, томясь в ожидании первого «героя», на несколько мгновений затихла, но вскоре ожила, загудела.
Из дальних рядов, ледоколом прорезая людскую массу, что-то басовито бубня, пробивался ОН.
Мужчина был немолод и упитан, о чём недвусмысленно намекали его щёки. Взойдя на помост, его пыл немного поумерился, глаза суетливо зашарили по толпе в поисках поддержки.
- Поприветствуем смельчака, - затянул ведущий и поманил мужчину поближе к себе. – Представьтесь, пожалуйста, - сказал он, тыча микрофоном в лицо толстяку.
- Михаил, - скромно пробасил мужчина.
- Отлично, Михаил. Скажите, страшно быть первым?
- Первым быть приятно, - уже смелее ответил толстяк, очевидно, пытаясь сострить. – Я у своей одноклассницы был первым, так что бревном меня не напугать. А потом я на ней женился.
Шутка зашла. Толпа взорвалась несогласованным гоготом. Где-то в толпе покраснела скромная женщина.
- Ну что ж, Михаил, вы уверены в своей победе?
- Уверен, - неуверенно ответил толстяк.
- Вы готовы?
- Всегда готов, - сказал он, по-пионерски приложив руку ко лбу.
- Вы были пионером?
- Был.
- Вы крещёный?
- Да.
- И в Бога верите?
- Верю.
- Какой странный сегодня пионер пошёл, - пошутил ведущий. – Ну, тогда с Богом, Михаил, – он замахал руками, призывая толпу поддержать смельчака, внешний вид и лёгкий запах перегара которого явно молвили о неминуемости фиаско.
Толпа взревела, и снова умолкла. Мужчина с сомнением оглядел столб, скинул куртку, перчатки и шарф, поплевал на ладони и яростно, что та обезьяна, набросился на свою пальму. Бросок его был столь стремителен, что он, налетев на преграду своим упругим брюшком, чуть было не отскочил обратно. Со второй попытки он повис на столбе, подпрыгнув повыше и окрутив столб своими короткими ногами. Стараясь подтянуться, мужчина упруго, как ползущая гусеница, изгибался. Это было смешно. Со стороны казалось, что он сношает столб. Когда ничего из его поползновений не вышло, толстяк стал яростно перебирать руками, в результате чего его руки взмыли выше головы, а тело осталось на прежнем месте. Это тоже выглядело довольно забавно. Толпа разделилась на два лагеря: одни поддерживали незадачливого пухляша, другие над ним похохатывали.
Сочувственно улыбнувшись всеобщему идиотизму и необъятной самоуверенности отдельных членов общества, Тима принялся разглядывать окружающих. Вот стоит женщина… когда-то она была недурна собой. Вот чьи-то дети валяются в снегу… дети, конечно, бывают милыми, но явно не эти, у этих глаза злые – из таких вырастают маленькие садисты. Вот мужик в ухарском прикиде бабу свою за жопу тискает… ему, наверное, приятно, ей - тоже. А вот… вот это лицо ему было знакомо, однажды он его уже видел… упругая кожа, румянец на мясистых скулах, очерченный подбородок, большие грустные глаза… ну конечно…
- На кого ты там пялишься? – одёрнула его Вика.
- Тебя, наверное, удивит, но на девушку.
- Покажи мне её.
- Вон, видишь? – кивнул Тима в сторону.
- Кого?
- Ну, вон, та, рядом с балбесом каким-то в салатовой лыжной шапке.
- Это та, что в дурацком бордовом пуховичке? Нашёл, на что пялиться…
- Ничего он не дурацкий.
- А кто это? – спросила Вика. Голос её звучал равнодушно.
- Это Оля.
- Кто такая эта Оля?
- В неё Ромка был влюблён. Он однажды мне её фотографию показывал.
- Я всегда догадывалась, что у него с головой не в порядке. Тебе она тоже нравится?
- На фотографии нравилась, но не в этом дело. Я больше удивлён, что вообще смог её узнать.
- Так иди, рассмотри поближе, если так хочется.
- Да на что она мне? – удивился Тима. – Мне больше интересно, что там с Ромкой, где он, как.
- С ним всё в порядке. Такие не пропадают.
- Ты, правда, так думаешь?
- Смотри, ещё один полез, - хмыкнула Вика, игнорируя его вопрос.
Тима и сам был того же мнения, но искоса поглядывать за спутницей салатовой шапки не перестал.
Второй страдалец был покрепче и помоложе, но сообразительностью также не отличался. «Хоть бы рукава засучил, - подумал Тима». И он, безусловно, был прав: чтобы забраться за скользкий столб, желательно по пояс раздеться и штанины подвернуть. Но прямоходящим обезьянам простые истины невдомёк. Фторый нумер из списка отважных оказался половчее первого, поупёртее – на пердячем пару он быстренько взмыл аж до середины столба, где силы и удаль залихватская как-то резко его покинули. Чуть не зубами вцепившись в древесину, он, как панда на эвкалипте, залип на месте, оглянулся по сторонам, затем посмотрел вниз, вверх, снова вниз, и начал медленно сползать обратно на грешную землю.
Вику его застывшая неуверенность чем-то сильно развеселила. Смеясь и хлопая, уподобляясь толпе, она неожиданно громко свистнула, чем снова удивила Тиму: он и подумать не мог, что она так умеет. Ведущий бормотал что-то подбадривающее в адрес неудачников и вызывал на поединок новых смельчаков, но Тима его уже не слушал. Внутри у него щёлкнул какой-то тумблер, приглушивший его болезненно-тонкий слух и отдаливший сознание от восприятия внешних раздражителей. Осточертевшие вмиг людишки продолжали гомонить и суетиться, а он отчаянно завертел головой в поисках ускользнувшей Оли. Её нигде не было. Только что была, и вот уже нет! «Как же так?, - едва успел подумать Тима, как тут же сообразил, что не она сама, и даже не её спутник так взволновали его, а короткие, ускользающие, вихрем промчавшиеся обрывочные воспоминания о Ромке – его друге». Теперь уже друге единственном. И хотя с Димоном после их встречи в больнице они не виделись и не созванивались, хотя Тима даже не знал, знает ли Димон об их с Викой связи, он был уверен, что дружить с этим человеком не сможет уже никогда. Эта мысль не раз посещала его и прежде, но, что странно, особенно не волновала. Димон покинул его жизнь самостоятельно, - быстро, просто, незаметно, - не оставив никаких сомнений, что теперь они продолжат движение параллельными курсами, но в разных направлениях.
Задумавшись и обратившись в зрение, Тима не заметил, как повернулся к Вике спиной. Очнулся он от тычка промеж лопаток.
- И всё-таки она тебе приглянулась, - теперь уже с укоризной произнесла Вика, - скажешь «нет»?
- Я этого и не скрывал, но давай не будем ссориться, ладно?
- Конечно, не будем. Ты мне только объясни: что вы в ней нашли?
- Боюсь, что этого я тебе объяснить не смогу.
- Ты опять намекаешь на то, что я глупая?
- Не начинай, - тихо взмолился Тима.
- Я и не начинаю. Мне только непонятно почему ты, такой умный, не можешь объяснить простую вещь.
Всё шло по накатанному сценарию. Вика не унималась.
- Эта Оля – она же никакая, - сказала, как отрезала, Вика. – И лицо у неё монголоидное.
- У тебя тоже ноги не красивые. И что? Я же на этом внимания не заостряю.
Люди косились на них. Скандал разгорался, привлекая к себе внимание окружающих, вдруг позабывших про злосчастный столб. Увлечённые друг другом, Тима и Вика этого не замечали.
- Повтори, - протянула Вика. Глаза её вспыхнули, губы продолжали шевелиться, не издавая ни звука.
- Не начинай, - умышленно повторил Тима совсем не то, что он него требовалось. – Такой праздник, а ты…
- А с каких это пор ты вдруг таким верующим стал, а? Или нет, не верующим – святым!
Сама себя накрутившая, да к тому же поддавшаяся на элементарную провокацию, Вика разгоралась огнём негодования. Не подавая вида, мысленно, Тима самодовольно ухмылялся, нагло смотря ей в глаза.
- Да нет, я-то как раз грешник, но волнует меня сейчас совершенно другое, - заявил он и отвернулся.
- Я тебя услышала, - тихо сказала Вика.
«Отвратительно, - подумал Тима». Он давно уже заметил, что когда люди говорят «я тебя понял» или «я тебя услышал», то вид у них обычно такой,
Докурив, Димон глотнул ещё виски и достал свой блокнот. Полистав странички, он внимательно перечитал последние записи, и подивился тому, что не помнит, как дошел до хаосных экзистенций. Эти мысли показались ему стоящими, действительно интересными и вполне достойными огласки. Он глотнул ещё, нарыл карандаш, и кривыми буквами вывел, решив, что в истории с Софи-Анни надо поставить точку, и умная мысль в блокноте – лучшее для этого средство: «Кому нужна баба, на которую можно лечь, а положиться нельзя? Правильно, много кому. Поэтому она не пропадёт».
Мысль пришла сразу, и была не то чтобы умной, но вполне успокаивающей. Она сверкнула, как молния, и Димон, даря ей вечность, едва успел её записать. Точка, как ему показалось, вышла весьма жирной и достойной. Он искренне желал Софи-Анни счастья.
Приближалась рождественская ночь.
***
Предновогодняя ссора завершилась так же вяло и неожиданно, как и началась. Удивительно, но никому даже прощения просить не пришлось. Тима, к величайшему своему удивлению, немного разочаровался в произошедшем, ведь ему не пришлось включать дурачка и давить на больные кнопки, а он так на это рассчитывал. А Вика просто вышла из ванной, в халате, с раскрасневшимся от тёплой воды лицом и обёрнутыми белым полотенцем сырыми волосами и, как ни в чём не бывало, улеглась рядом, положив на него скрещенные ноги. Поигрывая корявыми пальцами, она смотрела на свои ступни, и вдруг заговорила о своих планах на предстоящие длинные выходные.
Выходные тянулись долго, ничем интересным так и не отметившись, но закончились на удивление быстро. Впрочем, оно всегда только так и бывает. Все дни Тима томился в собственном соку, сожалея о своей недальновидности: ведь говорили ему, что сложно это – проводить дни напролёт с женщиной неразлучно, а он, идеалист чёртов, не верил. У них, говорящих, были на это, конечно, свои мотивы, а Тима страдал оттого, что не имел возможности вольготно и всласть подумать. Он на чём свет стоит клеймил тот день, когда поменялся местами в праздничном графике с Толиком, из-за чего выходить на работу предстояло только восьмого числа. Тима и представить себе не мог, что когда-нибудь настанет тот день, когда он с радостью сбежит из дома на работу.
Так, в блаженном ничегонеделании и с невзаимным раздражением, они дожили до Рождества.
Седьмого января две тысячи пятнадцатого года, между двенадцатью и часом, Тима и Вика пришли на Треугольную площадь. Народу к этому времени собралось уже немало. Казалось, что сюда припёрлись все слабомыслящие слои населения: усатые подвыпившие мужчины с некрасивыми жёнами и непоседливыми детьми, бородатые холостые молодцы в глупых шапках, молодые девушки парами, одинокие женщины разных возрастов, несколько насильно приведённых лошадей из конного клуба и даже один северный олень оттуда же. «Я-то что здесь делаю? - думал Тима, и не находил ответа, - за какие грехи меня, как этих несчастных животных, приволокли сюда? Живность – ладно, детворе на потеху, но я?».
Держа Тиму под руку, Вика подвела его к лошадям, запряжённым в большие сани. Две пегих кобылицы стояли смирно, мотали головами и фыркали; их морды планомерно обрастали инеем. Она лошадей любила, но в седле не сидела давно, ровно с тех самых пор, как за ней принялся ухлёстывать Димон. Отчасти именно этим он её и подкупил. А Тима к лошадям был равнодушен: как транспортное средство, он предпочёл бы мотоцикл, а как домашнее животное – что-нибудь поменьше и более милое, уж больно ему не нравились лошадиные зубы. Поэтому его вниманием без остатка завладел стоящий чуть поодаль олень. Если глаза лошадей полнились грустью и безысходностью, то взгляд этого что-то жующего парня излучал красноречивую работу мысли. Северный рогач смотрел сквозь толпу в одну точку с таким видом, будто старался не замечать людей и пытался понять, что всем этим странным двуногим сущностям здесь надо, зачем они так шумят и почему тычут в его сторону пальцами. Вид у оленя был умный, скорее даже – мудрый. Переживая схожие чувства и мысли, Тима ему сочувствовал.
Рядом с длинным шатром, раскинувшимся вдоль парковой ограды, громоздилась неуклюжая зелёная трибуна. Начало праздничных гуляний, заявленное на час дня, должно было стартовать с пламенных приветствий и пожеланий главы муниципалитета; именно для этого замшелого господина, как раз ему под стать, и сколотили наспех эту трибуну, высокую, нескладную и неуместную. С неё козлобородый гражданин, обликом походящий на безрогого сатану, собирался поздравлять свою паству со святым праздником Рождества Христова.
В шатре торговали чаем, пирожками, шашлыками и пловом. Разгорячённый чаем люд торопливо разливал в освободившиеся стаканчики принесённое с собой. Женщины строили недовольные гримасы. Дети бегали и кричали. Бородатые и гладкие юнцы поглядывали на девчачьи пары, а порой и недвусмысленно вились вокруг них.
Начало гуляний запоздало, потому что запоздал сам «сатана». Когда он таки появился, никто, кажется, и не заметил. Высокий и сутулый, в длинном пальто с шикарным меховых воротником, он вдруг возник на трибуне. Микрофон протяжно и жалобно скрипнул, из динамиков послышалось заклинание «раз-раз», затем что-то хрустнуло, и над площадью разлился искусственно возбуждённый голос. Глава муниципалитета приветствовал горожан. Никто его не слушал; все кому надо, были уже навеселе, и только десяток оголтелых, возможно – подсадных, засвистели, захлопали, заулюлюкали. Но главу это не смутило, он всё говорил и говорил, а потом также незаметно, как и появился, исчез. Этому тоже никто не придал значения, и лишь тот же десяток придурков снова всколыхнул морозный воздух.
Трибуна осиротела, а микрофон снова ожил, но уже другой и другим голосом. Ведущий всяких конкурсов взвыл, созывая всех желающих принять участие в состязании. Народ, преимущественно хмельной, а поневоле и их трезвые сопровождающие, начали стягиваться к центру площади. Там, в окружении невысокого помоста, тоже отчего-то выкрашенного в зелёный цвет, стоял одинокий столб, высокий и достаточно толстый, отполированный и несколько кривой. К верхнему торцу столба были крест-накрест приколочены две палки, с концов которых, привязанные цветными верёвочками, свисали четыре игрушки. Заметив достаточное количество готовых публично облажаться мужчин, ведущий, преувеличенно бодро, словно сам себе на потеху, объяснил условия состязания: за столько-то секунд необходимо забраться на самый верх и, если получится, сорвать игрушку. Всё просто! Ну, кто готов?! – и дал свисток. Хмельные товарищи подрастерялись. Женщины молчаливыми упрёками подгоняли своих горе-кавалеров. Толпа, томясь в ожидании первого «героя», на несколько мгновений затихла, но вскоре ожила, загудела.
Из дальних рядов, ледоколом прорезая людскую массу, что-то басовито бубня, пробивался ОН.
Мужчина был немолод и упитан, о чём недвусмысленно намекали его щёки. Взойдя на помост, его пыл немного поумерился, глаза суетливо зашарили по толпе в поисках поддержки.
- Поприветствуем смельчака, - затянул ведущий и поманил мужчину поближе к себе. – Представьтесь, пожалуйста, - сказал он, тыча микрофоном в лицо толстяку.
- Михаил, - скромно пробасил мужчина.
- Отлично, Михаил. Скажите, страшно быть первым?
- Первым быть приятно, - уже смелее ответил толстяк, очевидно, пытаясь сострить. – Я у своей одноклассницы был первым, так что бревном меня не напугать. А потом я на ней женился.
Шутка зашла. Толпа взорвалась несогласованным гоготом. Где-то в толпе покраснела скромная женщина.
- Ну что ж, Михаил, вы уверены в своей победе?
- Уверен, - неуверенно ответил толстяк.
- Вы готовы?
- Всегда готов, - сказал он, по-пионерски приложив руку ко лбу.
- Вы были пионером?
- Был.
- Вы крещёный?
- Да.
- И в Бога верите?
- Верю.
- Какой странный сегодня пионер пошёл, - пошутил ведущий. – Ну, тогда с Богом, Михаил, – он замахал руками, призывая толпу поддержать смельчака, внешний вид и лёгкий запах перегара которого явно молвили о неминуемости фиаско.
Толпа взревела, и снова умолкла. Мужчина с сомнением оглядел столб, скинул куртку, перчатки и шарф, поплевал на ладони и яростно, что та обезьяна, набросился на свою пальму. Бросок его был столь стремителен, что он, налетев на преграду своим упругим брюшком, чуть было не отскочил обратно. Со второй попытки он повис на столбе, подпрыгнув повыше и окрутив столб своими короткими ногами. Стараясь подтянуться, мужчина упруго, как ползущая гусеница, изгибался. Это было смешно. Со стороны казалось, что он сношает столб. Когда ничего из его поползновений не вышло, толстяк стал яростно перебирать руками, в результате чего его руки взмыли выше головы, а тело осталось на прежнем месте. Это тоже выглядело довольно забавно. Толпа разделилась на два лагеря: одни поддерживали незадачливого пухляша, другие над ним похохатывали.
Сочувственно улыбнувшись всеобщему идиотизму и необъятной самоуверенности отдельных членов общества, Тима принялся разглядывать окружающих. Вот стоит женщина… когда-то она была недурна собой. Вот чьи-то дети валяются в снегу… дети, конечно, бывают милыми, но явно не эти, у этих глаза злые – из таких вырастают маленькие садисты. Вот мужик в ухарском прикиде бабу свою за жопу тискает… ему, наверное, приятно, ей - тоже. А вот… вот это лицо ему было знакомо, однажды он его уже видел… упругая кожа, румянец на мясистых скулах, очерченный подбородок, большие грустные глаза… ну конечно…
- На кого ты там пялишься? – одёрнула его Вика.
- Тебя, наверное, удивит, но на девушку.
- Покажи мне её.
- Вон, видишь? – кивнул Тима в сторону.
- Кого?
- Ну, вон, та, рядом с балбесом каким-то в салатовой лыжной шапке.
- Это та, что в дурацком бордовом пуховичке? Нашёл, на что пялиться…
- Ничего он не дурацкий.
- А кто это? – спросила Вика. Голос её звучал равнодушно.
- Это Оля.
- Кто такая эта Оля?
- В неё Ромка был влюблён. Он однажды мне её фотографию показывал.
- Я всегда догадывалась, что у него с головой не в порядке. Тебе она тоже нравится?
- На фотографии нравилась, но не в этом дело. Я больше удивлён, что вообще смог её узнать.
- Так иди, рассмотри поближе, если так хочется.
- Да на что она мне? – удивился Тима. – Мне больше интересно, что там с Ромкой, где он, как.
- С ним всё в порядке. Такие не пропадают.
- Ты, правда, так думаешь?
- Смотри, ещё один полез, - хмыкнула Вика, игнорируя его вопрос.
Тима и сам был того же мнения, но искоса поглядывать за спутницей салатовой шапки не перестал.
Второй страдалец был покрепче и помоложе, но сообразительностью также не отличался. «Хоть бы рукава засучил, - подумал Тима». И он, безусловно, был прав: чтобы забраться за скользкий столб, желательно по пояс раздеться и штанины подвернуть. Но прямоходящим обезьянам простые истины невдомёк. Фторый нумер из списка отважных оказался половчее первого, поупёртее – на пердячем пару он быстренько взмыл аж до середины столба, где силы и удаль залихватская как-то резко его покинули. Чуть не зубами вцепившись в древесину, он, как панда на эвкалипте, залип на месте, оглянулся по сторонам, затем посмотрел вниз, вверх, снова вниз, и начал медленно сползать обратно на грешную землю.
Вику его застывшая неуверенность чем-то сильно развеселила. Смеясь и хлопая, уподобляясь толпе, она неожиданно громко свистнула, чем снова удивила Тиму: он и подумать не мог, что она так умеет. Ведущий бормотал что-то подбадривающее в адрес неудачников и вызывал на поединок новых смельчаков, но Тима его уже не слушал. Внутри у него щёлкнул какой-то тумблер, приглушивший его болезненно-тонкий слух и отдаливший сознание от восприятия внешних раздражителей. Осточертевшие вмиг людишки продолжали гомонить и суетиться, а он отчаянно завертел головой в поисках ускользнувшей Оли. Её нигде не было. Только что была, и вот уже нет! «Как же так?, - едва успел подумать Тима, как тут же сообразил, что не она сама, и даже не её спутник так взволновали его, а короткие, ускользающие, вихрем промчавшиеся обрывочные воспоминания о Ромке – его друге». Теперь уже друге единственном. И хотя с Димоном после их встречи в больнице они не виделись и не созванивались, хотя Тима даже не знал, знает ли Димон об их с Викой связи, он был уверен, что дружить с этим человеком не сможет уже никогда. Эта мысль не раз посещала его и прежде, но, что странно, особенно не волновала. Димон покинул его жизнь самостоятельно, - быстро, просто, незаметно, - не оставив никаких сомнений, что теперь они продолжат движение параллельными курсами, но в разных направлениях.
Задумавшись и обратившись в зрение, Тима не заметил, как повернулся к Вике спиной. Очнулся он от тычка промеж лопаток.
- И всё-таки она тебе приглянулась, - теперь уже с укоризной произнесла Вика, - скажешь «нет»?
- Я этого и не скрывал, но давай не будем ссориться, ладно?
- Конечно, не будем. Ты мне только объясни: что вы в ней нашли?
- Боюсь, что этого я тебе объяснить не смогу.
- Ты опять намекаешь на то, что я глупая?
- Не начинай, - тихо взмолился Тима.
- Я и не начинаю. Мне только непонятно почему ты, такой умный, не можешь объяснить простую вещь.
Всё шло по накатанному сценарию. Вика не унималась.
- Эта Оля – она же никакая, - сказала, как отрезала, Вика. – И лицо у неё монголоидное.
- У тебя тоже ноги не красивые. И что? Я же на этом внимания не заостряю.
Люди косились на них. Скандал разгорался, привлекая к себе внимание окружающих, вдруг позабывших про злосчастный столб. Увлечённые друг другом, Тима и Вика этого не замечали.
- Повтори, - протянула Вика. Глаза её вспыхнули, губы продолжали шевелиться, не издавая ни звука.
- Не начинай, - умышленно повторил Тима совсем не то, что он него требовалось. – Такой праздник, а ты…
- А с каких это пор ты вдруг таким верующим стал, а? Или нет, не верующим – святым!
Сама себя накрутившая, да к тому же поддавшаяся на элементарную провокацию, Вика разгоралась огнём негодования. Не подавая вида, мысленно, Тима самодовольно ухмылялся, нагло смотря ей в глаза.
- Да нет, я-то как раз грешник, но волнует меня сейчас совершенно другое, - заявил он и отвернулся.
- Я тебя услышала, - тихо сказала Вика.
«Отвратительно, - подумал Тима». Он давно уже заметил, что когда люди говорят «я тебя понял» или «я тебя услышал», то вид у них обычно такой,
