будто они не понимают вообще ничего из того, что слышат, но всеми силами понять стараются, от чего их вид становится ещё более смешным и глупым, причём настолько, что глупость сея перестаёт быть смешной.
- Вот и замечательно, - ответил он.
Но Вика его слов уже не слышала. Робко отступив на несколько шагов, она смешалась с поглотившей её толпой, развернулась, и, медленно, чтобы не привлекать внимания, побрела прочь. Не замечая никого вокруг, она смотрела себе под ноги, на утоптанный, местами заплёванный снег. Вспыхнувшая было злость схлынула, оставив после себя только горький привкус недоумения. «Как же это? Почему? Почему он так изменился? – думала Вика. – Ведь так же не бывает, чтобы робкий, безответный, отзывчивый и бескорыстный, всегда задумчивый, меланхоличный, нежный влюблённый вдруг стал таким ехидным и чёрствым?». Ответов не было, и она задумалась ещё сильнее о том, какой он же всё-таки негодяй. Он давно не спрашивал о том, как прошёл её день и как она себя чувствует, о чём думает, чего хочет. Он перестал интересоваться её планами на жизнь и ближайшие выходные. Он не хотел показываться её подругам, которым она все уши прожужжала тем, какой он замечательный. И даже на новогодний корпоратив отпустил безмолвно, и столь же спокойно и без вопросов встретил, когда она вернулась пьяная, на такси, в половине пятого утра…
Поглощённая обвинительными размышлениями, она медленно брела вдоль дворцовых пристроек. Проходя под аркой Лицея, вдруг поняла, что идти ей, собственно, и некуда. В новый дом возвращаться неохота, а к матери, с объяснениями – стыдно. Оставались немногочисленные подруги из местных, но и с ними видеться особой радости не было.
Спустившись ещё немного по улице, вдоль парковой каскадной канавки, Вика решительно свернула налево, на пешеходный переход, и уже быстрее пошла вниз по Конюшенной. Что вдруг так повлекло её туда, она и сама не понимала, но куда идёт – знала точно.
В поисках Оли, Тима отчаянно вертел головой. Во время этих верчений, он, конечно, заметил исчезновение Вики, но мысленно на неё плюнул – эти психозы уже достали. До первой ссоры их не было вовсе, что на фоне чужих рассказов о совместном проживании казалось чудом, а потом понеслось. Последние две недели, иногда не по разу в день, Вика начала высказывать претензии и недовольства, маскируя их игриво-обиженным тоном. Поначалу это казалось ему игрой, попыткой внести новизну в начавшую чахнуть интимную жизнь, но раз на пятый или шестой эта игра ему опротивела. Например, выяснилось, что теперь он её мало целует, или целует не так, или не туда. Затем она как-то раз задала вопрос: «Почему раньше ты хотел каждый день, а теперь через один?». Не получив вразумительного ответа, упрекнула: «Я же слышу как ты, завалившись носом к стенке и натянув на себя одеяло, вовсе даже и не спишь – когда спишь, по-другому дышишь». Будучи стопроцентно застигнутым на месте преступления, Тима решил не выкручиваться и сказал правду, - ну, почти правду, - мол, я уже не мальчик, и силы былой не чувствую, и желание не уже то, и облажаться страшно, и что-то там ещё. Короче, взял вину на себя, ведь скажи всё как есть, она бы обиделась, а он об этом знал и очень того не хотел.
Такие разговоры быстро ему надоели, и он действительно стал к Вике охладевать. Ему даже странным не показалось, что это случилось так быстро, что многолетние чувства могут уйти всего лишь за несколько дней. Но так ведь всегда бывает, когда слишком долго чего-то желаешь, а получив, понимаешь, что оно тебе уже и не надо…
«Да куда она денется? Домой придёт. Придёт, как миленькая, - весело подумал Тима, меж людей продвигаясь к чайному шатру, возле которого в последний раз видел салатовую шапку». Заглянув внутрь, быстро оценил обстановку, но ничего примечательного не обнаружил, кроме пухлой розовощёкой девчонки за прилавком, которая столь жизнерадостно улыбалась посетителям, что ему стало даже как-то неловко перед такой всеобъемлющей искренностью доброты. От досады он поджал губы и вышел наружу, но тут же вернулся обратно: что-то из увиденного занозой засело в памяти, и теперь, несколько секунд спустя, начало саднить. Зайдя чуть дальше, чем в предыдущий раз, он повернулся вправо, и сразу, безошибочно, не задумываясь, впился глазами в две спины за дальним столиком – женскую и сидящего рядом ребёнка. Напротив них, налегая на стол локтями, расположился молодцеватого вида парнишка. Его яркая шапка лежала рядом, на самом углу немытой столешницы.
«Вот это да, - подумал Тима, от удивления покривив бровь. – Юнец, просто хлыщ какой-то, да ещё и ребёнок… шустро. Ошибка вышла, Ромка, ошибочка. Ты ведь шустрыми девчулями всегда брезговал…». Интерес к Оле сразу пропал. Что делать дальше он не знал, но бежать прочь почему-то не захотелось. Купив стакан чая, Тима ещё раз осмотрел окружающее пространство и подошёл к двум девушкам, занимавшим столик на четверых.
- Я вам не помешаю, если присяду на пять минут? – без приветствия, но как мог деликатнее, спросил он, попеременно глядя то на одну, то на другую девушку.
- Конечно, не мешайте на здоровье, - ответила та, что сидела ближе. Её подружка прыснула.
Отодвинув хлипкий стул, Тима сел за стол, поставил перед собой обжигающий пальцы пластмассовый стаканчик и наполовину расстегнул куртку. Девушки пристально смотрели на него, но молчали.
- У вас хороший юмор, тонкий, - заметил он, одобрительно кинув головой.
- А моя подруга говорит, что он едкий и колкий, от чего частенько оскорбительный, и потому у меня нет парня, - сверкнув белоснежной улыбкой, ответила юмористка.
- А у подруги он есть? – смотря на подругу, спросил Тима.
- И у неё нет.
- Это потому, наверное, что она боится собственных шуток и молчит в присутствии незнакомцев.
- А вот и не угадали, - засмеялась белозубая шутница. – А вы здесь один?
- Не вполне, - серьёзно ответил Тима и отхлебнул из стакана.
- Это как?
- Пришёл не один, зато один уйду. Так бывает.
- А может быть не один уйдёте, откуда вам знать?
- Нет-нет, точно один, уж себя-то я знаю. Иначе дома будет скандал: где шлялся, сколько тебя можно ждать…
- А как вас зовут? – не унималась девушка. Молчаливая подруга тоже с интересом смотрела на Тиму.
- А вас? – стараясь быть весёлым, переспросил он.
- Меня – Маша, а её, - указав на подругу раскрытой ладонью и выразительно на неё посмотрев, ответила девушка, - тоже Маша, - и засмеялась пуще прежнего. Её подруга тоже оживилась: но, расплывшись в широкой улыбке, зубов не показывала.
«Интересная, - подумал про неё Тима. – Не то воспитание хорошее, не то зубы плохие. Потому и парня нет». Но знакомиться с ними он не собирался.
- А меня – Иннокентий Анненский, - склонив голову, представился он. Девушки подвоха не словили.
- Стало быть, Кеша? – уточнила белозубая.
- Кеша, но не попугай, - отшутился Тима, но и этого девушки не поняли. – Отвратительный здесь чай, не находите? – обратился он к упорно молчавшей подруге, демонстративно подёргивая за ниточку пакетик. Это сработало.
- Лучшего ожидать и не приходилось, - ответила она. – Так что же, ваша девушка от вас ушла?
- Она не от меня ушла, а отправилась домой, потому что у неё разболелась голова.
- А если она не домой пошла? – снова вмешалась белозубая.
- А куда же? Не домой, так к маме, там ведь тоже её дом.
- Хорошо, что вы в ней так уверены, Кеша. А что вы планируете делать дальше?
- Не знаю, - пожал плечами Тима. – Для начала, допью чай, а затем, наверное, пойду в какую-нибудь кафешку и выпью чего покрепче, ну а после – домой, или тоже к маме, ведь и там мой дом.
Девушки таинственно переглянулись. Тима старался на них не смотреть, вновь уделив внимание спинам женщины и ребёнка, но краем глаза всё же отметил непонятный жест и шевеление губ белозубой. Её подруга неопределённо повела плечами, и он сделал вывод, что единства мнений им достигнуть не удалось.
- А мне кажется, что маму вы любите больше, чем свою девушку, - вновь заговорила белозубая Маша.
- Конечно, - прихлебнув заметно остывшего уже чая, ответил Тима. – А что в этом странного? Только мать и Родину у тебя никто не отнимет, остальные уйдут сами. Разве нет? – и он выразительно посмотрел на Машу-молчунью.
- Вы говорите, как поэт, - заметила она.
- Или революционер, - добавила белозубая.
- Хорошо, хоть Лениным не обозвали. А вообще, я против революции, но страстно её желаю. Такое вот биполярное расстройство. Но, как сказали в одном фильме, революция начинается с того, что люди читающие книги приходят к тем, кто книг не читает – к беднякам… потом сказали что-то ещё, но я уже не помню что именно, потому, что фильм мне не понравился. И поскольку я – тот самый человек, который много читает, но при этом не богат, то предпочитаю ни к кому со своими революционными позывами не приставать. Вот так.
- Вы, Иннокентий, так красноречиво, но доступно, изъясняетесь, что мы в полнейшем замешательстве и не знаем, что можно на это ответить, - вновь переглянувшись с подругой, сказала белозубая Маша. – Мы просто поражены. Может, вы нас угостите «чем покрепче»? Думаю, нам будет о чём поговорить.
- Нет, - отрезал Тима. – Мне пора. Меня ждут, причём в двух домах одновременно.
Одним глотком допив чай, он встал и поднял стаканчик таким жестом, будто собрался произнести тост. Взглянул на обескураженных Маш попеременно, но вместо тоста добавил:
- Всего наилучшего!
Уходя, Тима обернулся, и встретился с недоумёнными провожающими взглядами подруг. Но они его не интересовали – он почему-то решил ещё раз взглянуть на Олю, пусть и со спины.
Тем временем Димон, в компании бутылки любимого виски, корпел над злосчастным блокнотом. С самого утра, едва продрав глаза, он ощущал небывалый прилив графоманского возбуждения, причиной которого послужил сладкий и ужасный сон, действие которого осталось незавершённым.
Во сне он видел свою одноклассницу, ту самую, высокую и сисястую, и оттого, вероятно, безмерно глупую. Повстречал он её почему-то возле Тимкиной парадной, и был безоговорочно уверен, что ждала она там именно его, притом что он и сам понятия не имел, чего вообще туда припёрся. Они ни о чём не говорили, только он называл её по имени и распускал руки; она молча отбивалась, конечно, но как-то вяло, лениво и кокетливо. И Димон в конце концов взял своё: прижал её дверям, запустил руки куда следует, и целовал в губы, пухлые и сладкие, какие бывают только у школьниц. Казалось, мгновения длятся вечность, а вечность – не что-то эфемерное, а нечто вполне осязаемое, находящееся прямо здесь и сейчас. И всё у него шло хорошо, пока в затылок не упёрся пристальный недобрый взгляд. Он не знал, где находится мозжечок, но отлично прочувствовал, как тот похолодел. Движения его сначала просто замедлись, а затем руки перестали слушаться и онемели губы. С трудом отлипнув от одной одноклассницы, на ватных ногах он развернулся, и встретился взглядом с одноклассницей другой: так бывает, что влюблён в одну, а на «это» готов с кем угодно. Взгляд возлюбленной был прям, и объяснений он явно не ждал. Оконфуженный Димон скукожился, как хер на морозе. Ему было стыдно, страшно. Понурив голову, он ждал, что сейчас спустится Тима и всё решит, ведь не зря же они все здесь собрались. Но Тима всё не приходил, а Димон не рад уже был, что познал тайну вечности. Он готов был всё отдать, чтобы провалиться сейчас под землю, и там уже гореть на костре стыда и ужаса, но…
… Но вместо этого он проснулся. Пережитые во сне эмоции были необычайно свежи; он даже зачем-то потрогал свои губы, и, убедившись, что они на месте, всё с ними в порядке и даже сладости липкой на них не осталось, улыбнулся. Душевный подъём был велик: хотелось вновь и вновь переживать эти чувства, хотелось творить. И поскольку кроме как умничать, делать он ничего не умел, то принялся писать, предварительно, естественно, плотно позавтракав, ведь мало что улучшает аппетит так, как отыгравшие любовные мотивы.
Мысли пролетали, свистя, как пули над головой, и были столь же ничтожны в бесцельности своего полёта. Он записал что-то про губы, сиськи и блондинок, но это было слабо. Тогда, перечитав про хаос и пустоту, он принялся рассуждать о вечности. Ничего толкового, кроме Кая и Снежной королевы, в голову не шло, и он снова скатился к пошлостям про губы, только теперь ледяным и тонким, томно посасывающим ледышки.
Поздно встав и долго предаваясь буйству фантазии, Димон и не заметил, как короткий зимний день начал сдавать свои позиции. Пробивающегося в окно света вдруг стало не хватать, на кухне сгустились сумерки. Представив себя со стороны, он увидел пьяного развратного монаха, который заперся в темной келье и при свете коптящей свечи выводит на бересте словеса необычайные. Это сравнение его развеселило, и он, ритмично пыхтя носом, рассмеялся. Отсмеявшись, выпил, закурил, задумался: а дальше что? Софи-Анни – прошлое, потому что в ней было всё, кроме того, чего ему действительно не хватало. А не хватало ему чего-то того, что он искал и не мог найти в себе, того, в поисках чего не мог никому признаться, но точно знал, в ком этого добра в избытке. Проблема заключалась в том, что понял он это слишком поздно, и помогла это осознать, сама того не ведая, именно Софи. И если бы она заговорила об этом прямо, он мог бы о многом ей поведать, но она промолчала.
Взяв бутылку, он подошёл к холодному стеклу, глотнул из неё и поставил на изрядно замусоренный подоконник. Смотря вдаль, на посадки и заснеженные поля между ними, представил возможный с Софи-Анни диалог.
- Ты пойми: женщина, как объект сексуальный, несовершенна.
- Чего же тебе не хватает? – удивилась Софи-Анни, как обычно, не принимая его размышлизмы всерьёз.
- Пойми, - повторил он, - если я захочу пить, то для этого к роднику идти не надо, я из-под крана попью. А если я к роднику пришёл, значит, мне надо нечто большее, чем просто пить, ибо для этого и крана достаточно. Если же я на родник случайно наткнулся, то попью, даже если не хочу. Из всего этого следует три вопроса: что же ещё требуется человеку, если он просто-напросто хочет пить? Зачем он пьёт, если пить не хочет? И где этот загадочный родник?
Софи-Анни ничего ему не ответила, удостоив лишь сочувственным взглядом. Мысленно он спросил её: «Не понимаешь?». «Бедненький, - также мысленно ответила она, - ты совсем изведёшь себя, если будешь так много думать». И тогда он сказал ей вслух:
- Проблема в том, что я знаю ответ только на один из вопросов, и знаю человека, который знает ответ на два других…
Теперь Софи-Анни хотела что-то ответить, но не успела – пропиликал звонок домофона. Расстроенный, что не успел сам себе ответить на свои же вопросы, Димон поплёлся в коридор и снял трубку.
- Чего надо?- недовольно буркнул он.
- Это я, - ответила трубка.
Он дважды, чтоб наверняка, нажал на кнопку, повернул всегда оставляемый на ночь в замке ключ. Приоткрыл дверь, поморщившись от хлынувшего в квартиру сквозняка, и принялся ждать. Слышал отбивавшие снег шаги, долетавшие с далёкого первого этажа, слышал, как открылись и закрылись двери лифта, как загудел его подъёмный механизм.
- Вот и замечательно, - ответил он.
Но Вика его слов уже не слышала. Робко отступив на несколько шагов, она смешалась с поглотившей её толпой, развернулась, и, медленно, чтобы не привлекать внимания, побрела прочь. Не замечая никого вокруг, она смотрела себе под ноги, на утоптанный, местами заплёванный снег. Вспыхнувшая было злость схлынула, оставив после себя только горький привкус недоумения. «Как же это? Почему? Почему он так изменился? – думала Вика. – Ведь так же не бывает, чтобы робкий, безответный, отзывчивый и бескорыстный, всегда задумчивый, меланхоличный, нежный влюблённый вдруг стал таким ехидным и чёрствым?». Ответов не было, и она задумалась ещё сильнее о том, какой он же всё-таки негодяй. Он давно не спрашивал о том, как прошёл её день и как она себя чувствует, о чём думает, чего хочет. Он перестал интересоваться её планами на жизнь и ближайшие выходные. Он не хотел показываться её подругам, которым она все уши прожужжала тем, какой он замечательный. И даже на новогодний корпоратив отпустил безмолвно, и столь же спокойно и без вопросов встретил, когда она вернулась пьяная, на такси, в половине пятого утра…
Поглощённая обвинительными размышлениями, она медленно брела вдоль дворцовых пристроек. Проходя под аркой Лицея, вдруг поняла, что идти ей, собственно, и некуда. В новый дом возвращаться неохота, а к матери, с объяснениями – стыдно. Оставались немногочисленные подруги из местных, но и с ними видеться особой радости не было.
Спустившись ещё немного по улице, вдоль парковой каскадной канавки, Вика решительно свернула налево, на пешеходный переход, и уже быстрее пошла вниз по Конюшенной. Что вдруг так повлекло её туда, она и сама не понимала, но куда идёт – знала точно.
***
В поисках Оли, Тима отчаянно вертел головой. Во время этих верчений, он, конечно, заметил исчезновение Вики, но мысленно на неё плюнул – эти психозы уже достали. До первой ссоры их не было вовсе, что на фоне чужих рассказов о совместном проживании казалось чудом, а потом понеслось. Последние две недели, иногда не по разу в день, Вика начала высказывать претензии и недовольства, маскируя их игриво-обиженным тоном. Поначалу это казалось ему игрой, попыткой внести новизну в начавшую чахнуть интимную жизнь, но раз на пятый или шестой эта игра ему опротивела. Например, выяснилось, что теперь он её мало целует, или целует не так, или не туда. Затем она как-то раз задала вопрос: «Почему раньше ты хотел каждый день, а теперь через один?». Не получив вразумительного ответа, упрекнула: «Я же слышу как ты, завалившись носом к стенке и натянув на себя одеяло, вовсе даже и не спишь – когда спишь, по-другому дышишь». Будучи стопроцентно застигнутым на месте преступления, Тима решил не выкручиваться и сказал правду, - ну, почти правду, - мол, я уже не мальчик, и силы былой не чувствую, и желание не уже то, и облажаться страшно, и что-то там ещё. Короче, взял вину на себя, ведь скажи всё как есть, она бы обиделась, а он об этом знал и очень того не хотел.
Такие разговоры быстро ему надоели, и он действительно стал к Вике охладевать. Ему даже странным не показалось, что это случилось так быстро, что многолетние чувства могут уйти всего лишь за несколько дней. Но так ведь всегда бывает, когда слишком долго чего-то желаешь, а получив, понимаешь, что оно тебе уже и не надо…
«Да куда она денется? Домой придёт. Придёт, как миленькая, - весело подумал Тима, меж людей продвигаясь к чайному шатру, возле которого в последний раз видел салатовую шапку». Заглянув внутрь, быстро оценил обстановку, но ничего примечательного не обнаружил, кроме пухлой розовощёкой девчонки за прилавком, которая столь жизнерадостно улыбалась посетителям, что ему стало даже как-то неловко перед такой всеобъемлющей искренностью доброты. От досады он поджал губы и вышел наружу, но тут же вернулся обратно: что-то из увиденного занозой засело в памяти, и теперь, несколько секунд спустя, начало саднить. Зайдя чуть дальше, чем в предыдущий раз, он повернулся вправо, и сразу, безошибочно, не задумываясь, впился глазами в две спины за дальним столиком – женскую и сидящего рядом ребёнка. Напротив них, налегая на стол локтями, расположился молодцеватого вида парнишка. Его яркая шапка лежала рядом, на самом углу немытой столешницы.
«Вот это да, - подумал Тима, от удивления покривив бровь. – Юнец, просто хлыщ какой-то, да ещё и ребёнок… шустро. Ошибка вышла, Ромка, ошибочка. Ты ведь шустрыми девчулями всегда брезговал…». Интерес к Оле сразу пропал. Что делать дальше он не знал, но бежать прочь почему-то не захотелось. Купив стакан чая, Тима ещё раз осмотрел окружающее пространство и подошёл к двум девушкам, занимавшим столик на четверых.
- Я вам не помешаю, если присяду на пять минут? – без приветствия, но как мог деликатнее, спросил он, попеременно глядя то на одну, то на другую девушку.
- Конечно, не мешайте на здоровье, - ответила та, что сидела ближе. Её подружка прыснула.
Отодвинув хлипкий стул, Тима сел за стол, поставил перед собой обжигающий пальцы пластмассовый стаканчик и наполовину расстегнул куртку. Девушки пристально смотрели на него, но молчали.
- У вас хороший юмор, тонкий, - заметил он, одобрительно кинув головой.
- А моя подруга говорит, что он едкий и колкий, от чего частенько оскорбительный, и потому у меня нет парня, - сверкнув белоснежной улыбкой, ответила юмористка.
- А у подруги он есть? – смотря на подругу, спросил Тима.
- И у неё нет.
- Это потому, наверное, что она боится собственных шуток и молчит в присутствии незнакомцев.
- А вот и не угадали, - засмеялась белозубая шутница. – А вы здесь один?
- Не вполне, - серьёзно ответил Тима и отхлебнул из стакана.
- Это как?
- Пришёл не один, зато один уйду. Так бывает.
- А может быть не один уйдёте, откуда вам знать?
- Нет-нет, точно один, уж себя-то я знаю. Иначе дома будет скандал: где шлялся, сколько тебя можно ждать…
- А как вас зовут? – не унималась девушка. Молчаливая подруга тоже с интересом смотрела на Тиму.
- А вас? – стараясь быть весёлым, переспросил он.
- Меня – Маша, а её, - указав на подругу раскрытой ладонью и выразительно на неё посмотрев, ответила девушка, - тоже Маша, - и засмеялась пуще прежнего. Её подруга тоже оживилась: но, расплывшись в широкой улыбке, зубов не показывала.
«Интересная, - подумал про неё Тима. – Не то воспитание хорошее, не то зубы плохие. Потому и парня нет». Но знакомиться с ними он не собирался.
- А меня – Иннокентий Анненский, - склонив голову, представился он. Девушки подвоха не словили.
- Стало быть, Кеша? – уточнила белозубая.
- Кеша, но не попугай, - отшутился Тима, но и этого девушки не поняли. – Отвратительный здесь чай, не находите? – обратился он к упорно молчавшей подруге, демонстративно подёргивая за ниточку пакетик. Это сработало.
- Лучшего ожидать и не приходилось, - ответила она. – Так что же, ваша девушка от вас ушла?
- Она не от меня ушла, а отправилась домой, потому что у неё разболелась голова.
- А если она не домой пошла? – снова вмешалась белозубая.
- А куда же? Не домой, так к маме, там ведь тоже её дом.
- Хорошо, что вы в ней так уверены, Кеша. А что вы планируете делать дальше?
- Не знаю, - пожал плечами Тима. – Для начала, допью чай, а затем, наверное, пойду в какую-нибудь кафешку и выпью чего покрепче, ну а после – домой, или тоже к маме, ведь и там мой дом.
Девушки таинственно переглянулись. Тима старался на них не смотреть, вновь уделив внимание спинам женщины и ребёнка, но краем глаза всё же отметил непонятный жест и шевеление губ белозубой. Её подруга неопределённо повела плечами, и он сделал вывод, что единства мнений им достигнуть не удалось.
- А мне кажется, что маму вы любите больше, чем свою девушку, - вновь заговорила белозубая Маша.
- Конечно, - прихлебнув заметно остывшего уже чая, ответил Тима. – А что в этом странного? Только мать и Родину у тебя никто не отнимет, остальные уйдут сами. Разве нет? – и он выразительно посмотрел на Машу-молчунью.
- Вы говорите, как поэт, - заметила она.
- Или революционер, - добавила белозубая.
- Хорошо, хоть Лениным не обозвали. А вообще, я против революции, но страстно её желаю. Такое вот биполярное расстройство. Но, как сказали в одном фильме, революция начинается с того, что люди читающие книги приходят к тем, кто книг не читает – к беднякам… потом сказали что-то ещё, но я уже не помню что именно, потому, что фильм мне не понравился. И поскольку я – тот самый человек, который много читает, но при этом не богат, то предпочитаю ни к кому со своими революционными позывами не приставать. Вот так.
- Вы, Иннокентий, так красноречиво, но доступно, изъясняетесь, что мы в полнейшем замешательстве и не знаем, что можно на это ответить, - вновь переглянувшись с подругой, сказала белозубая Маша. – Мы просто поражены. Может, вы нас угостите «чем покрепче»? Думаю, нам будет о чём поговорить.
- Нет, - отрезал Тима. – Мне пора. Меня ждут, причём в двух домах одновременно.
Одним глотком допив чай, он встал и поднял стаканчик таким жестом, будто собрался произнести тост. Взглянул на обескураженных Маш попеременно, но вместо тоста добавил:
- Всего наилучшего!
Уходя, Тима обернулся, и встретился с недоумёнными провожающими взглядами подруг. Но они его не интересовали – он почему-то решил ещё раз взглянуть на Олю, пусть и со спины.
***
Тем временем Димон, в компании бутылки любимого виски, корпел над злосчастным блокнотом. С самого утра, едва продрав глаза, он ощущал небывалый прилив графоманского возбуждения, причиной которого послужил сладкий и ужасный сон, действие которого осталось незавершённым.
Во сне он видел свою одноклассницу, ту самую, высокую и сисястую, и оттого, вероятно, безмерно глупую. Повстречал он её почему-то возле Тимкиной парадной, и был безоговорочно уверен, что ждала она там именно его, притом что он и сам понятия не имел, чего вообще туда припёрся. Они ни о чём не говорили, только он называл её по имени и распускал руки; она молча отбивалась, конечно, но как-то вяло, лениво и кокетливо. И Димон в конце концов взял своё: прижал её дверям, запустил руки куда следует, и целовал в губы, пухлые и сладкие, какие бывают только у школьниц. Казалось, мгновения длятся вечность, а вечность – не что-то эфемерное, а нечто вполне осязаемое, находящееся прямо здесь и сейчас. И всё у него шло хорошо, пока в затылок не упёрся пристальный недобрый взгляд. Он не знал, где находится мозжечок, но отлично прочувствовал, как тот похолодел. Движения его сначала просто замедлись, а затем руки перестали слушаться и онемели губы. С трудом отлипнув от одной одноклассницы, на ватных ногах он развернулся, и встретился взглядом с одноклассницей другой: так бывает, что влюблён в одну, а на «это» готов с кем угодно. Взгляд возлюбленной был прям, и объяснений он явно не ждал. Оконфуженный Димон скукожился, как хер на морозе. Ему было стыдно, страшно. Понурив голову, он ждал, что сейчас спустится Тима и всё решит, ведь не зря же они все здесь собрались. Но Тима всё не приходил, а Димон не рад уже был, что познал тайну вечности. Он готов был всё отдать, чтобы провалиться сейчас под землю, и там уже гореть на костре стыда и ужаса, но…
… Но вместо этого он проснулся. Пережитые во сне эмоции были необычайно свежи; он даже зачем-то потрогал свои губы, и, убедившись, что они на месте, всё с ними в порядке и даже сладости липкой на них не осталось, улыбнулся. Душевный подъём был велик: хотелось вновь и вновь переживать эти чувства, хотелось творить. И поскольку кроме как умничать, делать он ничего не умел, то принялся писать, предварительно, естественно, плотно позавтракав, ведь мало что улучшает аппетит так, как отыгравшие любовные мотивы.
Мысли пролетали, свистя, как пули над головой, и были столь же ничтожны в бесцельности своего полёта. Он записал что-то про губы, сиськи и блондинок, но это было слабо. Тогда, перечитав про хаос и пустоту, он принялся рассуждать о вечности. Ничего толкового, кроме Кая и Снежной королевы, в голову не шло, и он снова скатился к пошлостям про губы, только теперь ледяным и тонким, томно посасывающим ледышки.
Поздно встав и долго предаваясь буйству фантазии, Димон и не заметил, как короткий зимний день начал сдавать свои позиции. Пробивающегося в окно света вдруг стало не хватать, на кухне сгустились сумерки. Представив себя со стороны, он увидел пьяного развратного монаха, который заперся в темной келье и при свете коптящей свечи выводит на бересте словеса необычайные. Это сравнение его развеселило, и он, ритмично пыхтя носом, рассмеялся. Отсмеявшись, выпил, закурил, задумался: а дальше что? Софи-Анни – прошлое, потому что в ней было всё, кроме того, чего ему действительно не хватало. А не хватало ему чего-то того, что он искал и не мог найти в себе, того, в поисках чего не мог никому признаться, но точно знал, в ком этого добра в избытке. Проблема заключалась в том, что понял он это слишком поздно, и помогла это осознать, сама того не ведая, именно Софи. И если бы она заговорила об этом прямо, он мог бы о многом ей поведать, но она промолчала.
Взяв бутылку, он подошёл к холодному стеклу, глотнул из неё и поставил на изрядно замусоренный подоконник. Смотря вдаль, на посадки и заснеженные поля между ними, представил возможный с Софи-Анни диалог.
- Ты пойми: женщина, как объект сексуальный, несовершенна.
- Чего же тебе не хватает? – удивилась Софи-Анни, как обычно, не принимая его размышлизмы всерьёз.
- Пойми, - повторил он, - если я захочу пить, то для этого к роднику идти не надо, я из-под крана попью. А если я к роднику пришёл, значит, мне надо нечто большее, чем просто пить, ибо для этого и крана достаточно. Если же я на родник случайно наткнулся, то попью, даже если не хочу. Из всего этого следует три вопроса: что же ещё требуется человеку, если он просто-напросто хочет пить? Зачем он пьёт, если пить не хочет? И где этот загадочный родник?
Софи-Анни ничего ему не ответила, удостоив лишь сочувственным взглядом. Мысленно он спросил её: «Не понимаешь?». «Бедненький, - также мысленно ответила она, - ты совсем изведёшь себя, если будешь так много думать». И тогда он сказал ей вслух:
- Проблема в том, что я знаю ответ только на один из вопросов, и знаю человека, который знает ответ на два других…
Теперь Софи-Анни хотела что-то ответить, но не успела – пропиликал звонок домофона. Расстроенный, что не успел сам себе ответить на свои же вопросы, Димон поплёлся в коридор и снял трубку.
- Чего надо?- недовольно буркнул он.
- Это я, - ответила трубка.
Он дважды, чтоб наверняка, нажал на кнопку, повернул всегда оставляемый на ночь в замке ключ. Приоткрыл дверь, поморщившись от хлынувшего в квартиру сквозняка, и принялся ждать. Слышал отбивавшие снег шаги, долетавшие с далёкого первого этажа, слышал, как открылись и закрылись двери лифта, как загудел его подъёмный механизм.
