Правда – вещь не для всех. Она может обидеть и унизить, а может и возвысить. Возвысить не только говорящего, но и того, кому она адресована. Возвысить не только над окружающими, но и над собой прежним. И для него эта правда стала искуплением и избавлением. В одно мгновение всё в нем выгорело дотла.
И он ушёл. Молча. Зная, что пройдёт время, и он возродится, словно Феникс из пепла. Станет сильнее и умнее. Станет циничнее и жёстче. И более жестоким станет…
Ушёл, зная, что жить Серёже осталось не долго…
Спокойный район. Тихий двор. Размеренная жизнь. Ночь.
Как вспыхнул «Ситроен» не видел никто. А вспыхнул он быстро. И ярко. В одно мгновение огонь охватил всю заднюю часть кузова. Повалил густой, едкий, чёрный дым. И только когда рвануло колесо и сработали сигнализации соседних автомобилей, в близлежащих домах в массовом порядке стал зажигаться свет. В окнах маячили любопытствующие лица. Кто-то с грохотом и топотом мчал по лестнице, чтобы побыстрее отогнать свою рухлядь подальше от беды. Некто особо сознательный даже вызвал пожарных.
Ромка тем временем спал крепким и здоровым трезвым сном. От греха подальше он не пил уже месяц. На душе было легко, но как-то гадковато. Зато не мучали кошмары и видения. Да и в целом настроение было не таким уж поганым: ни головных болей, ни вспышек ярости, здоровый аппетит, и даже некоторое миролюбие очень тому способствовали. Но каждый день он ждал, что за ним придут. Обязательно должны были прийти, ведь такое чмо как Серёжа просто обязано было написать заявление. Но не приходили. Значит, не написало. Значит, затаило обиду. Значит, что? Правильно. Значит, надо было ждать мелкой пакости. На крупную такая мразь не способна…
Ромка спал. Ему снилась Ксюша – детская ещё, первая любовь. Во сне они повзрослели, и он говорил ей то, чего никому и никогда не говорил, и делал с ней то, чего на самом деле не было, хоть и очень того хотелось. Он крепко спал и не слышал взрывов ни колеса, ни бензобака, не слышал криков и воя пожарной сирены. И мгновенно проснулся от первой же трели дверного звонка. Вскочил, как по тревоге, и не успел ещё ничего сообразить, как в дверь уже начали колотить.
«Ну, вот и всё, - подумал он. – Отлетался, сокол. Теперь приземлят, архангелы…».
Но в дверь долбился сосед дядя Коля, и кричал:
- Ромка! Ромка, мать твою! Открывай! Выходи! Тачка горит!
Ромка открыл и бесцветным голосом спросил:
- Чья?
- Бати твоего. Горит! Вернее, сгорела уже…
- А-а-а… Раз уже догорела, тогда чего торопиться? Ты заходи, дядь Коль, заходи…
Опешивший от такого спокойствия дядя Коля, окаменев, застыл на пороге. Ему казалось, что он ещё никогда не встречал такого олимпийского спокойствия. Да и как вообще можно быть спокойным в такой ситуации? Но пока Ромка одевался-собирался, он пришёл в себя и даже нашёл объяснение невозмутимости соседа: суровый нрав отца, а значит – гены, и долгая опасная служба неизвестно где, сделали своё подлое дело.
Заметив задумчивость и движение мысли в глазах старика, Ромка сказал:
- Успокойся, дядь Коль. Всё слишком долго шло хорошо, и дальше так продолжаться не могло. Потом как-нибудь расскажу подробнее…
… Такой движухи в своём дворе они ещё не видели. Машину уже потушили, но люди продолжали суетиться и бегать. Кто-то размахивал руками и ругался с пожарными. Группа мужчин молча курила под фонарём. Вездесущие бабушки, повылезав на балконы, в один голос причитали: «Что же это такое делается?».
Стоя возле парадной, в отдалении от гущи событий, и критическим взором окидывая происходящее, Ромка тихо позволил себе иронию:
- Сейчас ещё слух о террористах пустят…
- Сейчас «погоны» приедут, и всех «слухачей» как ветром сдует! – весомо аргументировал видавший всяческие виды дядя Коля.
И в самом деле, едва они успели закурить, как во двор зарулил экипаж ППС. На пару с пожарными, двумя мигалками озаряя двор, они распугали всех сердобольных, любопытствующих и страждущих справедливости, как камень, брошенный в стаю ворон.
Докурив, дядя Коля, ещё на закате советской власти отсидевший за хищение социалистической собственности, выразил острое нежелание общаться с представителями правопорядка и ретировался в неизвестном направлении. А Ромка пошёл к подоспевшему наряду, беседовавшему с «огнетушителями», в одиночестве.
Разглядывая грязную фуфайку командира пожарной бригады, обратился к скуластому полицейскому:
- Это моя машина, товарищ прапорщик…
- Так-так-так… - протянул тот, - вон оно, значит, как получается…
И, шагнув навстречу пострадавшему, прапорщик разомкнул свои длинные здоровенные ручищи. Они крепко обнялись. Мало кто в жизни повидал такие объятия, разве что в фильмах о встрече фронтовых приятелей. Собственно, они и были приятелями прошедшими огонь и воду.
- Ну что, молодой, - как тогда, без малого пять лет назад, обратился он к Ромке. – Повоюем ещё?
- Не хотелось бы, ох не хотелось… - ткнувшись лбом в могучую грудь, проговорил Ромка.
- Ну, тогда рассказывай.
- Да нечего тут рассказывать. Хулиганы, наверное. А может, машина просто аннигилировалась в строгом соответствии с планом французских инженеров.
- А ты всё тот же. Ирония, сарказм. Молодец, присутствия духа не теряешь.
- Да чего уж тут. Есть и поважнее вещи, что терять точно не стоит.
- Ты про командира?
Ромка кивнул.
В том бою, Ромкин командир, - капитан Филатов, - лишился обеих ног. И мужские причиндалы пострадали. А потом он потерял и жену, что не нашла в себе сил жить с «обрубком». А затем и с жизнью расстался. И, несмотря на то, что был капитан очень набожным, он нашёл-таки в себе силы и совершил один из страшнейших грехов. Ушёл по-самурайски. Отточенный десантный нож и крепкая рука не подвели…
- Я так понимаю, никаких заявлений не будет?
- Не-а…
- Но мыслишки кое-какие у тебя всё же имеются, - прапорщик подмигнул и безапелляционно добавил, – и с глазу на глаз ты хочешь ими поделиться…
- Можно. Этот дом, - кивнул в сторону Ромка, - квартира…
- Найду, - перебил его прапорщик. - Вечером жди…
Менты уехали. Пожарные сматывали брандспойты. А Ромка, снова закурив, стоял и смотрел на огарки былого великолепия. Мысли в голове крутились самые паскудные. В глубине души зарождалось сладкое чувство мести. Картинки в воспалённом мозгу сменяли одна другую и с каждым разом становились всё красочнее, всё жёстче. Он знал: если Ромео, как прозвали его сослуживцы, выходит на тропу войны, то всё позади будет пылать и рыдать.
Безликое утро сменилось столь же никчёмным днём.
Ромка сидел дома и ждал. Ждал, что придёт дядя Коля и предложит выпить. Он не хотел его обижать, но от выпивки отказался бы. Но тот не приходил, видимо, забившись в своей конуре и наглухо задраив люки, как бы страхуясь от нежелательной встречи с «погонами». Ждал, что придут из жилконторы с требованием убрать автохлам, хотя понятия не имел и даже не задумывался о том, кто должен этим заниматься. Ждал вечера, когда должен был прийти Смирнов. Вечер – понятие растяжимое. Но если Вовка обещал, значит придёт. Точно. Обязательно. Значит, ждём…
Громко тикали брежневские настенные часы – звучно, как метроном в фильме «Блокада», отбивая тревожный ритм. Если не считать этого тиканья, то вокруг стояла абсолютная тишина: ни криков детей во дворе, ни шума соседей за стенами, ни ударов собственного сердца, которое он привык именно слышать, а не чувствовать.
Он сидел в кресле, вот уже лет двадцать стоявшем в углу его комнаты. Смотрел в стену, как в никуда, и слушал часы, каждый «тик-так» которых отщёлкивал секунду обратного отсчёта, таймер которого запустился ночью. Он знал, что Смирнов придёт не просто так, а действительно желая помочь делом, и старательно гнал прочь мысли, упорно складывающиеся в жестокий и коварный план мести. Но Ромка не знал, зачем он это делает и, между тем, был уверен, что Вовка предложит нечто подобное. Что такое месть за своего, они усвоили хорошо. Не хотели, но жизнь заставила…
Прапорщик Владимир Андреевич Смирнов пришёл ровно в 18:00, когда, по его частному мнению, и начинался вечер. Не с бутылкой пришёл, не с улыбкой – с пакетом зелёного чая.
- Оттуда подгон, - похвастался он. – Тот самый, за которым в запретный кишлак бегали.
- Кто же о нас ещё помнит? Вернее, о тебе?
- Кто-кто – дед Пихто! Василич, конечно. Наш док всемогущий.
- Давай к делу, а?
- А ты всё такой же злой, Ромка. Чайничек-то завари…
Чай пили на кухне. Много курили. Смирнов внимательно слушал Ромкин монолог и даже не задавал уточняющих вопросов. С самого начала рассказа ему стало ясно: если в деле замешана женщина, то ничем хорошим эта история закончиться не может, а если замешаны трое, то третий – лишний, и должен уйти.
Не перебивая дослушав до конца, Вовка спросил:
- Ты смотрел фильм «Ромео должен умереть»?
- Это здесь при чём?
- Да кроме названия, собственно, и ни при чём. Но почему ты уверен, что это – мелкая пакость, а не начало серьёзной акции? Сделал подляну – ждёт ответки. Дальше – больше…
- Что, квартиру подожжёт? Убьёт? Не, он малахольный.
- А ты уверен, что он действует в одиночку? И вообще, он ли это?
Ромка задумался. В самом деле – поджечь тачку, это вам не дверь гвоздиком царапнуть. Это, если вдуматься, пакость не такая уж и мелкая. Это уже вызов. И если его не принять, то может на этом всё и закончится. А может, и нет. Но терпеть такие выходки – не вариант.
- И что ты предлагаешь? – напружинившись, спросил Ромка.
- Прокачать ситуацию, прикинуть варианты, проверить.
- Ага, а заодно сглотнуть и подождать пока ещё разок присунут. Отлично…
- Ну зачем так грубо? Есть варианты малость поэлегантнее. Вечер, пьяная драка, случайно проезжающий мимо экипаж, двое суток до выяснения. А в камере всякое бывает, даже в районном УВД…
- Мудрёно, Вовчик, слишком мудрёно. Давай сработаем как «там» - просто, грубо, наверняка. Гранату достать сможешь?
В предрассветный час, когда все порядочные люди ещё спят, а негодяи уже робко зевают, Ромка был хмур и полон решимости. Сжимая в кармане гранату, он кругом обошёл Ольгин дом, убедился, что в округе никто не бодрствует, нашёл синюю «Субару» и под покровом темноты приблизился к ней.
До начала акции его так и подмывало поставить растяжку. Это совсем нетрудно: гранату к колесу – проволочку к днищу, или наоборот. Его этому учили, и вредное знание, которое так и не пришлось применить на практике ранее, подленько пёрло наружу. Конечно, это была глупая блажь. Посторонних жертв допустить он не мог; да и хрен бы с ними, с посторонними… а если в машину сядет Оля?
Думая только об этом, Ромка вздохнул, ещё раз огляделся по сторонам, посмотрел на окна дома, оттянул ручку водительской двери и вставил «эфку» под неё. Выштамповка в двери оказалась «неправильной» формы, и граната, прижатая ручкой, держалась на честном слове. Недовольно поморщившись, Ромка разжал усики чеки и аккуратно, придерживая спусковой рычаг, вытащил её. Подумав секунду, он заткнул чеку с кольцом под резинку окна и медленно, не оглядываясь и не привлекая внимания, побрёл прочь.
Он и сам не знал, чего именно хотел добиться этой выходкой. Как минимум, конечно – устрашить, запугать, показать, что всё знает и правила игры принял. С другой стороны, он понимал, что всё это глупость, ребячество; однако, взвесив трезвые аргументы Смирнова, прорастившие в нём зерно сомнения, именно этим он и решил ограничиться… пока.
Уснул Ромка на удивление быстро, но спал не долго, с перерывами.
Сначала ему снился тёмный незнакомый город, как паутиной опутанный множеством маленьких улиц, тупиков и переулков. Везде мерцали огни и завывали сирены. Он бежал по этому городу, но не встречал ни людей, ни машин. Он бежал, зная, что за ним гонятся. Он бежал, не зная куда, от кого и почему бежит. В очередном тупике ему встретились два негра, которые грелись у бочки, в которой горел огонь. Они не обратили на него никакого внимания, даже когда он подошёл к ним и поздоровался на неизвестном ему языке. Вытянув руки над бочкой, он удивился: из её огнедышащего нутра дул студёный ветер, и его ладони быстро покрылись чем-то вроде инея. На руках негров, облачённых в вязаные перчатки с обрезанными пальцами, ничего подобного не было. В недоумении он заглянул внутрь бочки – там действительно горел огонь. Тогда он прикоснулся к её стенке и тут же в ужасе отшатнулся, крича от боли: рука мгновенно прилипла к раскалённому металлу, и он отдёрнул её, оставив на проклятой железяке куски собственной обугленной кожи. По-русски обматерив негров, он снова побежал. Не замечая боли в руках, ловко забрался на высокий кирпичный забор меж двух домов, оглянулся на негров и погрозил им рукой. В ответ посыпалась отборная отечественная ругань. Улыбнувшись «землякам», он спрыгнул вниз, прицелившись прямо на крышу своего «Ситроена». Долго летел, размахивая руками, но «Ситроена» там уже не было – на его месте зияла огромная дыра. Сначала дыра была голубой, затем – жёлтой, зелёной, красной и, в конце концов, стала белой. Он понял, что проваливается, закричал, сам себя не слыша, и вдруг упал. Встал, отряхнулся. Вокруг было бескрайнее поле, усеянное ромашкой и клевером, летали бабочки, трещали кузнечики. Было жарко, хотелось пить. Облизнув пересохшие и потрескавшиеся губы, он посмотрел на фиолетовое солнце и решил, что идти надо на север. Он знал, что на севере есть родник, вода в нём холодная, а вокруг бегают и смеются прекрасные полуголые нимфы в белых невесомых одеяниях. Он пошёл по полю. Трава приятно щекотала босые ноги, под которыми хрустели незадачливые кузнечики. Он срывал цветы, но от них пахло анисовой водкой. Неожиданно в небе загудел старый четырёхмоторный «Дуглас». Из кабины высунулась длинная рука пилота, - метров семь длиной, - и сложилась в огромную фигу. «Дуглас» покачал крыльями, затарахтел, пукнул сизым выхлопом, нырнул в единственное крошечное облачко и растворился в нём. А он всё шёл, шёл и шёл. После ночного забега ему было легко и радостно посреди этой идиллии, но один вопрос всё же тревожил: сможет ли пятиклассник в уме разделить 638 на 17, если вчера мешал портвейн с пивом, а с утра не сходил в туалет? Вдруг далеко впереди что-то взорвалось: небо на мгновение окрасилось красным, и его сбило с ног ударной волной. Поднявшись, он увидел выжженное поле и лежащее на нём фиолетовое солнце, а рядом бил грязный фонтан, и его брызги с шипением падали на мёртвое светило, вокруг которого водили хоровод старые нимфы с дряблыми телесами…
Тут он проснулся, проморгался, перевернулся на другой бок и сразу отключился.
Затем ему снилась Оля. Всё происходящее он видел её глазами, чувствовал её переживания, слышал мысли.
Была ночь. Оля не спала. Сидела у Андрюшкиной кровати и тихонько плакала, временами всхлипывая, боясь его разбудить. Но он спал крепко и безмятежно. Посапывал, иногда ворочался и, то и дело, улыбался. Оля умилялась, но продолжала плакать. Ей было тяжело. Жизнь переменилась, дала трещину. Прогнав Ромку, она всё равно думала о нём. Жалела.
И он ушёл. Молча. Зная, что пройдёт время, и он возродится, словно Феникс из пепла. Станет сильнее и умнее. Станет циничнее и жёстче. И более жестоким станет…
Ушёл, зная, что жить Серёже осталось не долго…
***
Спокойный район. Тихий двор. Размеренная жизнь. Ночь.
Как вспыхнул «Ситроен» не видел никто. А вспыхнул он быстро. И ярко. В одно мгновение огонь охватил всю заднюю часть кузова. Повалил густой, едкий, чёрный дым. И только когда рвануло колесо и сработали сигнализации соседних автомобилей, в близлежащих домах в массовом порядке стал зажигаться свет. В окнах маячили любопытствующие лица. Кто-то с грохотом и топотом мчал по лестнице, чтобы побыстрее отогнать свою рухлядь подальше от беды. Некто особо сознательный даже вызвал пожарных.
Ромка тем временем спал крепким и здоровым трезвым сном. От греха подальше он не пил уже месяц. На душе было легко, но как-то гадковато. Зато не мучали кошмары и видения. Да и в целом настроение было не таким уж поганым: ни головных болей, ни вспышек ярости, здоровый аппетит, и даже некоторое миролюбие очень тому способствовали. Но каждый день он ждал, что за ним придут. Обязательно должны были прийти, ведь такое чмо как Серёжа просто обязано было написать заявление. Но не приходили. Значит, не написало. Значит, затаило обиду. Значит, что? Правильно. Значит, надо было ждать мелкой пакости. На крупную такая мразь не способна…
Ромка спал. Ему снилась Ксюша – детская ещё, первая любовь. Во сне они повзрослели, и он говорил ей то, чего никому и никогда не говорил, и делал с ней то, чего на самом деле не было, хоть и очень того хотелось. Он крепко спал и не слышал взрывов ни колеса, ни бензобака, не слышал криков и воя пожарной сирены. И мгновенно проснулся от первой же трели дверного звонка. Вскочил, как по тревоге, и не успел ещё ничего сообразить, как в дверь уже начали колотить.
«Ну, вот и всё, - подумал он. – Отлетался, сокол. Теперь приземлят, архангелы…».
Но в дверь долбился сосед дядя Коля, и кричал:
- Ромка! Ромка, мать твою! Открывай! Выходи! Тачка горит!
Ромка открыл и бесцветным голосом спросил:
- Чья?
- Бати твоего. Горит! Вернее, сгорела уже…
- А-а-а… Раз уже догорела, тогда чего торопиться? Ты заходи, дядь Коль, заходи…
Опешивший от такого спокойствия дядя Коля, окаменев, застыл на пороге. Ему казалось, что он ещё никогда не встречал такого олимпийского спокойствия. Да и как вообще можно быть спокойным в такой ситуации? Но пока Ромка одевался-собирался, он пришёл в себя и даже нашёл объяснение невозмутимости соседа: суровый нрав отца, а значит – гены, и долгая опасная служба неизвестно где, сделали своё подлое дело.
Заметив задумчивость и движение мысли в глазах старика, Ромка сказал:
- Успокойся, дядь Коль. Всё слишком долго шло хорошо, и дальше так продолжаться не могло. Потом как-нибудь расскажу подробнее…
… Такой движухи в своём дворе они ещё не видели. Машину уже потушили, но люди продолжали суетиться и бегать. Кто-то размахивал руками и ругался с пожарными. Группа мужчин молча курила под фонарём. Вездесущие бабушки, повылезав на балконы, в один голос причитали: «Что же это такое делается?».
Стоя возле парадной, в отдалении от гущи событий, и критическим взором окидывая происходящее, Ромка тихо позволил себе иронию:
- Сейчас ещё слух о террористах пустят…
- Сейчас «погоны» приедут, и всех «слухачей» как ветром сдует! – весомо аргументировал видавший всяческие виды дядя Коля.
И в самом деле, едва они успели закурить, как во двор зарулил экипаж ППС. На пару с пожарными, двумя мигалками озаряя двор, они распугали всех сердобольных, любопытствующих и страждущих справедливости, как камень, брошенный в стаю ворон.
Докурив, дядя Коля, ещё на закате советской власти отсидевший за хищение социалистической собственности, выразил острое нежелание общаться с представителями правопорядка и ретировался в неизвестном направлении. А Ромка пошёл к подоспевшему наряду, беседовавшему с «огнетушителями», в одиночестве.
Разглядывая грязную фуфайку командира пожарной бригады, обратился к скуластому полицейскому:
- Это моя машина, товарищ прапорщик…
- Так-так-так… - протянул тот, - вон оно, значит, как получается…
И, шагнув навстречу пострадавшему, прапорщик разомкнул свои длинные здоровенные ручищи. Они крепко обнялись. Мало кто в жизни повидал такие объятия, разве что в фильмах о встрече фронтовых приятелей. Собственно, они и были приятелями прошедшими огонь и воду.
- Ну что, молодой, - как тогда, без малого пять лет назад, обратился он к Ромке. – Повоюем ещё?
- Не хотелось бы, ох не хотелось… - ткнувшись лбом в могучую грудь, проговорил Ромка.
- Ну, тогда рассказывай.
- Да нечего тут рассказывать. Хулиганы, наверное. А может, машина просто аннигилировалась в строгом соответствии с планом французских инженеров.
- А ты всё тот же. Ирония, сарказм. Молодец, присутствия духа не теряешь.
- Да чего уж тут. Есть и поважнее вещи, что терять точно не стоит.
- Ты про командира?
Ромка кивнул.
В том бою, Ромкин командир, - капитан Филатов, - лишился обеих ног. И мужские причиндалы пострадали. А потом он потерял и жену, что не нашла в себе сил жить с «обрубком». А затем и с жизнью расстался. И, несмотря на то, что был капитан очень набожным, он нашёл-таки в себе силы и совершил один из страшнейших грехов. Ушёл по-самурайски. Отточенный десантный нож и крепкая рука не подвели…
- Я так понимаю, никаких заявлений не будет?
- Не-а…
- Но мыслишки кое-какие у тебя всё же имеются, - прапорщик подмигнул и безапелляционно добавил, – и с глазу на глаз ты хочешь ими поделиться…
- Можно. Этот дом, - кивнул в сторону Ромка, - квартира…
- Найду, - перебил его прапорщик. - Вечером жди…
Менты уехали. Пожарные сматывали брандспойты. А Ромка, снова закурив, стоял и смотрел на огарки былого великолепия. Мысли в голове крутились самые паскудные. В глубине души зарождалось сладкое чувство мести. Картинки в воспалённом мозгу сменяли одна другую и с каждым разом становились всё красочнее, всё жёстче. Он знал: если Ромео, как прозвали его сослуживцы, выходит на тропу войны, то всё позади будет пылать и рыдать.
***
Безликое утро сменилось столь же никчёмным днём.
Ромка сидел дома и ждал. Ждал, что придёт дядя Коля и предложит выпить. Он не хотел его обижать, но от выпивки отказался бы. Но тот не приходил, видимо, забившись в своей конуре и наглухо задраив люки, как бы страхуясь от нежелательной встречи с «погонами». Ждал, что придут из жилконторы с требованием убрать автохлам, хотя понятия не имел и даже не задумывался о том, кто должен этим заниматься. Ждал вечера, когда должен был прийти Смирнов. Вечер – понятие растяжимое. Но если Вовка обещал, значит придёт. Точно. Обязательно. Значит, ждём…
Громко тикали брежневские настенные часы – звучно, как метроном в фильме «Блокада», отбивая тревожный ритм. Если не считать этого тиканья, то вокруг стояла абсолютная тишина: ни криков детей во дворе, ни шума соседей за стенами, ни ударов собственного сердца, которое он привык именно слышать, а не чувствовать.
Он сидел в кресле, вот уже лет двадцать стоявшем в углу его комнаты. Смотрел в стену, как в никуда, и слушал часы, каждый «тик-так» которых отщёлкивал секунду обратного отсчёта, таймер которого запустился ночью. Он знал, что Смирнов придёт не просто так, а действительно желая помочь делом, и старательно гнал прочь мысли, упорно складывающиеся в жестокий и коварный план мести. Но Ромка не знал, зачем он это делает и, между тем, был уверен, что Вовка предложит нечто подобное. Что такое месть за своего, они усвоили хорошо. Не хотели, но жизнь заставила…
Прапорщик Владимир Андреевич Смирнов пришёл ровно в 18:00, когда, по его частному мнению, и начинался вечер. Не с бутылкой пришёл, не с улыбкой – с пакетом зелёного чая.
- Оттуда подгон, - похвастался он. – Тот самый, за которым в запретный кишлак бегали.
- Кто же о нас ещё помнит? Вернее, о тебе?
- Кто-кто – дед Пихто! Василич, конечно. Наш док всемогущий.
- Давай к делу, а?
- А ты всё такой же злой, Ромка. Чайничек-то завари…
Чай пили на кухне. Много курили. Смирнов внимательно слушал Ромкин монолог и даже не задавал уточняющих вопросов. С самого начала рассказа ему стало ясно: если в деле замешана женщина, то ничем хорошим эта история закончиться не может, а если замешаны трое, то третий – лишний, и должен уйти.
Не перебивая дослушав до конца, Вовка спросил:
- Ты смотрел фильм «Ромео должен умереть»?
- Это здесь при чём?
- Да кроме названия, собственно, и ни при чём. Но почему ты уверен, что это – мелкая пакость, а не начало серьёзной акции? Сделал подляну – ждёт ответки. Дальше – больше…
- Что, квартиру подожжёт? Убьёт? Не, он малахольный.
- А ты уверен, что он действует в одиночку? И вообще, он ли это?
Ромка задумался. В самом деле – поджечь тачку, это вам не дверь гвоздиком царапнуть. Это, если вдуматься, пакость не такая уж и мелкая. Это уже вызов. И если его не принять, то может на этом всё и закончится. А может, и нет. Но терпеть такие выходки – не вариант.
- И что ты предлагаешь? – напружинившись, спросил Ромка.
- Прокачать ситуацию, прикинуть варианты, проверить.
- Ага, а заодно сглотнуть и подождать пока ещё разок присунут. Отлично…
- Ну зачем так грубо? Есть варианты малость поэлегантнее. Вечер, пьяная драка, случайно проезжающий мимо экипаж, двое суток до выяснения. А в камере всякое бывает, даже в районном УВД…
- Мудрёно, Вовчик, слишком мудрёно. Давай сработаем как «там» - просто, грубо, наверняка. Гранату достать сможешь?
***
В предрассветный час, когда все порядочные люди ещё спят, а негодяи уже робко зевают, Ромка был хмур и полон решимости. Сжимая в кармане гранату, он кругом обошёл Ольгин дом, убедился, что в округе никто не бодрствует, нашёл синюю «Субару» и под покровом темноты приблизился к ней.
До начала акции его так и подмывало поставить растяжку. Это совсем нетрудно: гранату к колесу – проволочку к днищу, или наоборот. Его этому учили, и вредное знание, которое так и не пришлось применить на практике ранее, подленько пёрло наружу. Конечно, это была глупая блажь. Посторонних жертв допустить он не мог; да и хрен бы с ними, с посторонними… а если в машину сядет Оля?
Думая только об этом, Ромка вздохнул, ещё раз огляделся по сторонам, посмотрел на окна дома, оттянул ручку водительской двери и вставил «эфку» под неё. Выштамповка в двери оказалась «неправильной» формы, и граната, прижатая ручкой, держалась на честном слове. Недовольно поморщившись, Ромка разжал усики чеки и аккуратно, придерживая спусковой рычаг, вытащил её. Подумав секунду, он заткнул чеку с кольцом под резинку окна и медленно, не оглядываясь и не привлекая внимания, побрёл прочь.
Он и сам не знал, чего именно хотел добиться этой выходкой. Как минимум, конечно – устрашить, запугать, показать, что всё знает и правила игры принял. С другой стороны, он понимал, что всё это глупость, ребячество; однако, взвесив трезвые аргументы Смирнова, прорастившие в нём зерно сомнения, именно этим он и решил ограничиться… пока.
Уснул Ромка на удивление быстро, но спал не долго, с перерывами.
Сначала ему снился тёмный незнакомый город, как паутиной опутанный множеством маленьких улиц, тупиков и переулков. Везде мерцали огни и завывали сирены. Он бежал по этому городу, но не встречал ни людей, ни машин. Он бежал, зная, что за ним гонятся. Он бежал, не зная куда, от кого и почему бежит. В очередном тупике ему встретились два негра, которые грелись у бочки, в которой горел огонь. Они не обратили на него никакого внимания, даже когда он подошёл к ним и поздоровался на неизвестном ему языке. Вытянув руки над бочкой, он удивился: из её огнедышащего нутра дул студёный ветер, и его ладони быстро покрылись чем-то вроде инея. На руках негров, облачённых в вязаные перчатки с обрезанными пальцами, ничего подобного не было. В недоумении он заглянул внутрь бочки – там действительно горел огонь. Тогда он прикоснулся к её стенке и тут же в ужасе отшатнулся, крича от боли: рука мгновенно прилипла к раскалённому металлу, и он отдёрнул её, оставив на проклятой железяке куски собственной обугленной кожи. По-русски обматерив негров, он снова побежал. Не замечая боли в руках, ловко забрался на высокий кирпичный забор меж двух домов, оглянулся на негров и погрозил им рукой. В ответ посыпалась отборная отечественная ругань. Улыбнувшись «землякам», он спрыгнул вниз, прицелившись прямо на крышу своего «Ситроена». Долго летел, размахивая руками, но «Ситроена» там уже не было – на его месте зияла огромная дыра. Сначала дыра была голубой, затем – жёлтой, зелёной, красной и, в конце концов, стала белой. Он понял, что проваливается, закричал, сам себя не слыша, и вдруг упал. Встал, отряхнулся. Вокруг было бескрайнее поле, усеянное ромашкой и клевером, летали бабочки, трещали кузнечики. Было жарко, хотелось пить. Облизнув пересохшие и потрескавшиеся губы, он посмотрел на фиолетовое солнце и решил, что идти надо на север. Он знал, что на севере есть родник, вода в нём холодная, а вокруг бегают и смеются прекрасные полуголые нимфы в белых невесомых одеяниях. Он пошёл по полю. Трава приятно щекотала босые ноги, под которыми хрустели незадачливые кузнечики. Он срывал цветы, но от них пахло анисовой водкой. Неожиданно в небе загудел старый четырёхмоторный «Дуглас». Из кабины высунулась длинная рука пилота, - метров семь длиной, - и сложилась в огромную фигу. «Дуглас» покачал крыльями, затарахтел, пукнул сизым выхлопом, нырнул в единственное крошечное облачко и растворился в нём. А он всё шёл, шёл и шёл. После ночного забега ему было легко и радостно посреди этой идиллии, но один вопрос всё же тревожил: сможет ли пятиклассник в уме разделить 638 на 17, если вчера мешал портвейн с пивом, а с утра не сходил в туалет? Вдруг далеко впереди что-то взорвалось: небо на мгновение окрасилось красным, и его сбило с ног ударной волной. Поднявшись, он увидел выжженное поле и лежащее на нём фиолетовое солнце, а рядом бил грязный фонтан, и его брызги с шипением падали на мёртвое светило, вокруг которого водили хоровод старые нимфы с дряблыми телесами…
Тут он проснулся, проморгался, перевернулся на другой бок и сразу отключился.
Затем ему снилась Оля. Всё происходящее он видел её глазами, чувствовал её переживания, слышал мысли.
Была ночь. Оля не спала. Сидела у Андрюшкиной кровати и тихонько плакала, временами всхлипывая, боясь его разбудить. Но он спал крепко и безмятежно. Посапывал, иногда ворочался и, то и дело, улыбался. Оля умилялась, но продолжала плакать. Ей было тяжело. Жизнь переменилась, дала трещину. Прогнав Ромку, она всё равно думала о нём. Жалела.
