И окончательно охладела к мужу. К тому же тот, выйдя из больницы, стал другим. Чужим стал. Молчаливым и неулыбчивым. Запрятал куда-то свою любовь, заботу и ласку, которые прежде не имел привычки утаивать. Прежде случалось даже, что всей этой «ванили» было слишком, теперь же её не стало вовсе. Муж стал невыносим. Находиться с ним под одной крышей, ложиться в постель, было просто противно. И она решилась. Взяв лист бумаги, принялась писать Ромке письмо. «Да, старомодно, - думала она, - но красиво и практично. Когда он его получит, я буду уже далеко».
Она была тревожна и куда-то собиралась. Её Булька, уже выросший, но всё ещё щенок, словно предчувствуя неладное, забился под кровать и, несмотря на все уговоры, упорно отказывался оттуда вылезать.
- Ну, говнюк, сейчас я тебе… - проговорила Ольга, и, вооружившись шваброй, таки выкатила упрямца на свет.
Одев на француза ошейник с поводком, она вытащила его в коридор и привязала к ручке входной двери. Вопреки её ожиданию, пёс не скулил и не рвался, а просто лёг на входном коврике и, свернувшись калачиком, засопел.
С Андрюшкой тоже творилось неладное. Он смотрел на мать недоумённо, был вял и хмур, но ни о чём не спрашивал. Молча умылся. Молча съел нелюбимую кашу. Молча сидел на диване и чего-то ждал.
Она спешно укладывала сумки. Ничего лишнего, только самое необходимое. И всё же на двоих получалось немало.
И ещё она спешила. Очень спешила. Неведомая сила подгоняла, не объясняя причин и заставляя действовать точно по заложенной программе. Эмоций не было, суеты и сожалений – тоже. Только спешка: трезвая, расчётливая, упрямая. Примерно так в горах снимаются со стоянки и стремятся уйти через перевал до прихода ненастья.
Время поджимало. Она это знала. Она действовала.
Не понимала, куда и почему торопится. Не оглядела квартиру напоследок. Не присела «на дорожку», как полагается по национальному обычаю, который всегда соблюдала. Навьючила сына маленьким рюкзачком и всучила ему Бульку. Сама подхватила две большие туристические сумки. Взяв ключи от машины, от квартиры брать не стала – замок с «собачкой» закроется сам.
Она уходила…
Встал Ромка совсем разбитый. На первых порах в голове ещё крутились обрывки ускользающих из памяти снов; плоские и туманные, они испарялись, уступая место гнусной реальности. Во рту было горько, во лбу пульсировало. В очередной раз, задумавшись о том, что надо меньше курить и начать регулярно и здорово питаться, Ромка выпил два стакана воды и прошёл в уборную. Его тошнило.
Когда он прочистил желудок и умылся, жизнь немного наладилась, но лучше от этого не стала. Потянулось время назойливого ожидания, тоскливого, как ноябрьский дождь, и тревожного, словно рябь на воде. А в доме действительно было тихо. Он снова сидел в кресле и слушал часы, отвлекаясь лишь на включение и отключение холодильника, компрессор которого, как ему казалось, с каждым днём гудел всё громче и злее. В соседней комнате то поскрипывали, то щёлкали половицы. В батарее зажурчала вода. Находиться в этом безмолвии стало тяжело, и Ромка, два с лишним часа проведя в полузабытьи, решил выйти на улицу.
Солнце поднялось уже достаточно высоко и немилосердно припекало. Прикрывшись фуражкой от его агрессивных лучей, на парковке перед домом размахивал кожаной папкой, как дирижёр палочкой, инспектор ДПС. Вид его был важен и задумчив – он руководил работой манипулятора, грузившего остатки былого французского великолепия. Подойдя к нему и представившись, Ромка выслушал фальшивую сочувственную речь, ответил на несколько глупых вопросов, а сам задал несколько насущных. Получив ответы в виде ценных указаний, он взглядом проводил манипулятор, преследуемый машиной инспектора, и ощутил при этом небывалую лёгкость. Машина, конечно – большое благо, но её отсутствие – гора с плеч.
Прогулка по кварталу облегчения не принесла, скорее даже наоборот – ещё сильнее заставила задуматься. Тяжело ворочавшиеся цикличные мысли колыхались в голове, как марево над асфальтом, и чтобы разогнать их, растревожить и дать свежую пищу для ума, Ромка решил вернуться на место ночного злодеяния.
По пыльной улице, под жарким солнцем, ползли люди. Мамаши толкали перед собой коляски. Юнцы пинали пивную банку. Запыхавшийся толстый чёрный лабрадор, высунув язык, гадил на газоне под кустом шиповника. Ромка, надвинув на глаза кепку и заметно ссутулившись, чтобы не привлекать лишнего внимания своей строевой выправкой, брёл по мощёной дорожке. Мимо новой школы, номера которой он не знал, мимо цветочного киоска, из которого выскочил молодой человек с блаженной, полной светлых надежд улыбкой на гладковыбритом лице и букетом розовых роз в тонких руках, мимо сарайчика, в котором пекли лепёшки узбеки, он неторопливо приближался к дому номер восемнадцать.
В том, что он увидит, он почти не сомневался. Всё было слишком спокойно, сверхобыденно, как всегда. А ведь творение его рук могло стать событием из ряда вон выходящим: и в девяностые людей в городе убивали, но чтобы машины взрывались – такого в истории Царского Села ещё не было, если не считать, конечно, его собственного «Ситроена». Впрочем, взорваться-то ничего и не должно было, поэтому и не сомневался.
Обойдя кругом близлежащие дома, он с дальнего края вышел к злосчастной парковке. С сомнением повертел головой, нахмурился, поморщился. Оттопырив указательный палец, сдвинул козырёк кепки повыше на лоб.
«Субару» на месте не было. И всё так чисто, так умиротворённо, что даже мерзким показалось бы в любой другой день, но ему почему-то стало очень радостно.
Смирнов, тем временем, не бездействовал. Некогда было сидеть, сложа руки, да и не умел он этого никогда.
С раннего детства Володька страдал от своей неусидчивости, из-за чего часто совершал действия хулиганского характера, вследствие которых часто сидел дома в наказанном состоянии. Но и в четырёх стенах спокойствия ему тоже не было – шалил и там. Многому научился он взаперти, но ещё большему – в ссылке. Если обычных детей отправляют к бабушке в деревню на отдых, то его таким образом наказывали.
Бабка Марьяна, мать его матери, жила в Псковской области, и подарком не была: характер скверный, своенравный, хозяйственная до неприличия и жадности, безнравственная эксплуататорша бесплатной рабочей силы. Короче говоря, не домик в деревне, а форменная исправительно-трудовая колония. Но жил в этой «колонии» и большой плюс. Звали его дед Макар, был он по пенсионерским меркам молод и к бабке Марьяне по-соседски захаживал. Это был одинокий старик, шебутной, и местная пацанва его обожала. Но местные местными, а свежая кровь всегда интереснее. Вот и любил он, когда Володька приезжает.
В Володьке он видел то, чего не было в мальчишках деревенских – стремление к знаниям специфического толка. То, что для местных было развлечением от безделья, для Володьки было предметом познания. Они часто ходили по грибы, а на самом деле – за эхом войны. В то время в лесу валялось ещё много всякой никому ненужной всячины, и дед Макар учил юного «натуралиста» азам минно-подрывного дела. Володька впитывал знания, как губка, был ими ненасытен и всегда забавлял старика своими вопросами, а иногда удивлял и даже пугал.
Но в девяносто девятом бабка Марьяна неожиданно померла, и больше с дедом Макаром они не виделись. Лишённый родных дедов, Володька по нему скучал, но когда подрос и увидел фильм «Апокалипсис сегодня» понял, что больше он всё же скучал по запаху тех штук, которые так мило горели и взрывались поутру…
В некоторой степени эти знания определили его дальнейшую судьбу, однако к нынешнему положению вещей отношение имели весьма посредственное. Вот и пришлось Смирнову напрячь все свои силы и связи.
На службе его ценили, а некоторые начальники и вовсе опасались. Местный, холост, суров лицом и фигурой – он возник из ниоткуда и был поставлен кем-то сверху. При таком-то послужном списке, должность его почётом не отличалась. И хотя нареканий по службе Смирнов не имел, был он своенравен, с коллегами на равных не держался и подозрительно часто посещал такие кабинеты, куда и полковники попадают только по вызову, и то, отсидев очередь в приёмной. Это вызывало определённые сомнения в репутации, от чего его предпочитали не дёргать, сверхурочно не напрягать и бумажной работой не заваливать. Такое привилегированное положение нравилось и одновременно с тем огорчало его напарника, сержанта Канюка, которого, соответственно, тоже никто не дёргал, однако и свалившаяся на него должность писаря поневоле не сулила никаких служебных благ.
Действовать Смирнов начал с малого – пробил биографию Серёги Филатова, тряхнул его участкового, изучил историю болезни. Ничего интересного найти не удалось: жизнь – скучна и заурядна, участковый про него слыхом не слыхивал, телесные повреждения средней тяжести получены при падении с высоты собственного роста (со слов пострадавшего). Последний пункт, конечно, настораживал, полностью совпадая с догадками Ромки, - затихарился Серёга, выжидает, и это неспроста, - однако никакой конкретики из этого факта выжать пока что не представлялось возможным. Но что-то беспокоило Смирнова, не давало ему покоя, заставляя раз за разом прокручивать полученные сведения. Немало бесполезных дедукций он выстроил, и ещё больше нелогичных связей обнаружил, прежде чем понял, в чём подвох. Сертолово… ну конечно, Сертолово, что же ещё. Он прекрасно знал, что базируются там не только танкисты, отнюдь, но смутила его военно-учётная специальность Серёги и Ромкины рассказы о нём. Ругая собственную недальновидность, в иной ситуации способную привести к большой печали, Смирнов направился в военкомат.
Ценной информацией военком, разумеется, поделиться не смог – не его уровень, но по крупицам кое-что всё-таки набегало. Очевидным было одно: времени у них не так уж и много – ровно столько, сколько дадут они сами, а учитывая тот факт, что Ромка от своей затеи ни за что не отступится – и того меньше.
Гулять как-то сразу расхотелось, но домой Ромка возвращался в настроении приподнятом. Правда, он ума приложить не мог, что всё это значит и что делать дальше, но это не сильно его огорчало. Самому себе признаваясь в несостоятельности собственных затей, он решил посоветоваться со Смирновым.
Рыжего патлатого парня с маленькой коробочкой в руках, стоящего возле парадной, Ромка заметил ещё издали и насторожился. «Чего он тут трётся, кого ждёт?». Он сбавил ход, и чем ближе подходил, тем больше ему не нравился патлатый. Собранный, жилистый, тот переминался с ноги на ногу, но не так нервозно, как это делают те, кому не терпится. Каждое движение парня было упруго, напружинено, будто в любой момент он был готов отскочить от опасности с проворностью зайца. Кроме того, парень, по всей видимости, уже убедился, что того, кого он ждёт, дома нет, и теперь, не вертя головой, внимательно контролировал окружающее пространство, нетерпеливо «приплясывая» вокруг незримой оси.
- Вы, случайно, не из шестьдесят седьмой? – как-то робко, даже заискивающе, обратился парень, когда Ромка поравнялся с ним.
- Из шестьдесят восьмой, - соврал Ромка. – А вам, собственно, кого из шестьдесят седьмой надо?
- Да кого угодно, – очень уж ненатурально улыбнулся патлатый, - но посылочка у меня для Романа Уварова. Я курьер, - поспешил объясниться он, потряхивая рюкзачком. - Вы не могли бы ему её передать, а то у меня ещё доставок много.
- Без проблем, но как же подпись получателя?
- Вы распишетесь, а я ему сообщение отправлю, предупрежу.
- А что же вы приехали без предупреждения? – включая «бдительного соседа», ещё сильнее насторожился Ромка.
- Да я звонил, и мы договорились, а вот теперь его телефон выключен, а я уже сорок минут тут торчу, а у меня ещё доставки, - затараторил парень, для убедительности вновь тряхнув рюкзаком.
От этой лжи кровь отлила от ног. Ощущая подобие невесомости, Ромка собрался, готовый к любой неожиданности, отступил на полшага назад и в сторону, и протянул руку. На ладонь ему опустилась белая коробочка, по углам обклеенная синей лентой, небольшая, но увесистая. Патлатый заглянул ему в глаза. Было в этом взгляде что-то насмешливое, дерзкое, что-то такое, на что среднестатистический гражданин не способен чисто физически.
- Обязательно передам, будьте уверены, - сказал Ромка, отступая ещё на шаг в сторону, тем самым обступая парня сбоку, но тот стоял не шелохнувшись, лишь склонив голову и провожая его неморгающим взглядом.
- Охотно верю, - ответил патлатый, - иначе не доверил бы. Всего хорошего.
Парень учтиво кивнул. Ромка ничего ему не ответил, развернулся, и принялся демонстративно теребить карман. На самом деле он ждал и считал секунды. Досчитав до пяти, достал ключи, приложил «таблетку» к домофону, открыл дверь и обернулся. Парня во дворе уже не было.
В четыре прыжка Ромка преодолел восемнадцать ступеней. С лестничного пролёта между первым и вторым этажом, не подходя к окну, стоя у навешенных на стену почтовых ящиков, он ещё раз оглядел территорию двора. Ничего не изменилось. Все машины на месте. Людей нет. «Ловко, - подумал он об испарившемся патлатом парне, - я бы так не смог».
Он просунул палец в щель почтового ящика с надписью «67». Убедившись, что открытию ничего не мешает, вставил ключ, провернул, и медленно открыл крышку. Сердце заколотилось. Заглянул внутрь – только бумаги. Ромка выдохнул. Глупое напряжение ушло. В самом деле, полагать, что ящик кто-то заминирует или подкинет туда неприятный сюрприз, было глупо.
Перед дверью своей квартиры он снова замер. Чувство тревоги вернулось; Ромка внимательно осмотрел дверной косяк, ощупал его, но ничего лишнего не обнаружил, а тревога всё не покидала. Вопреки обыкновению, открыл сначала верхний замок, затем – нижний, и, не вынимая ключа, потянул его на себя, открывая дверь. Принюхался… чисто. Делать нечего – вошёл в квартиру. Со всеми предосторожностями обошёл всю свою невеликую жилплощадь: не выпуская из руки коробочку, заглянул в кладовку, в шкафы, за занавески, под мойку, даже в холодильник зачем-то наведался. Никого. Ничего. «Фу… паранойя».
Стоя посреди кухни, он взвесил коробочку на ладони, ещё раз убеждаясь: грамм шестьсот, что для такой упаковки немало. Потряс – внутри что-то еле-еле проскользнуло, вроде как даже перевернулось. Прикинув возможные варианты и сложив воедино всё, что сегодня довелось пережить, сомнений в том, что он обнаружит внутри, у него не осталось.
Вскрывать коробочку Ромка отправился на балкон: если что, так хоть квартира не пострадает сильно. Ножом проткнул синюю ленту, проведя лезвием по всему периметру заклейки, ногтем подцепил картонку, раскрыл… и выдохнул, приговаривая: «Она, родная…».
Гранату он узнал сразу по характерной забоине на корпусе – будто рашпилем шаркнули. «Эфка» лежала с двух сторон сдавленная мятыми газетами, запал вывинчен и кольцо с чекой вставлены на место, а на крышке коробочки подчёркнутая надпись синим маркером: «Смешно».
Улыбнувшись этому посланию, Ромка порылся в куче хлама, неизменно сопровождающей всякий советский балкон, изъял из неё гвоздь «сотку» и под углом вставил его в запальное отверстие гранаты.
Она была тревожна и куда-то собиралась. Её Булька, уже выросший, но всё ещё щенок, словно предчувствуя неладное, забился под кровать и, несмотря на все уговоры, упорно отказывался оттуда вылезать.
- Ну, говнюк, сейчас я тебе… - проговорила Ольга, и, вооружившись шваброй, таки выкатила упрямца на свет.
Одев на француза ошейник с поводком, она вытащила его в коридор и привязала к ручке входной двери. Вопреки её ожиданию, пёс не скулил и не рвался, а просто лёг на входном коврике и, свернувшись калачиком, засопел.
С Андрюшкой тоже творилось неладное. Он смотрел на мать недоумённо, был вял и хмур, но ни о чём не спрашивал. Молча умылся. Молча съел нелюбимую кашу. Молча сидел на диване и чего-то ждал.
Она спешно укладывала сумки. Ничего лишнего, только самое необходимое. И всё же на двоих получалось немало.
И ещё она спешила. Очень спешила. Неведомая сила подгоняла, не объясняя причин и заставляя действовать точно по заложенной программе. Эмоций не было, суеты и сожалений – тоже. Только спешка: трезвая, расчётливая, упрямая. Примерно так в горах снимаются со стоянки и стремятся уйти через перевал до прихода ненастья.
Время поджимало. Она это знала. Она действовала.
Не понимала, куда и почему торопится. Не оглядела квартиру напоследок. Не присела «на дорожку», как полагается по национальному обычаю, который всегда соблюдала. Навьючила сына маленьким рюкзачком и всучила ему Бульку. Сама подхватила две большие туристические сумки. Взяв ключи от машины, от квартиры брать не стала – замок с «собачкой» закроется сам.
Она уходила…
Встал Ромка совсем разбитый. На первых порах в голове ещё крутились обрывки ускользающих из памяти снов; плоские и туманные, они испарялись, уступая место гнусной реальности. Во рту было горько, во лбу пульсировало. В очередной раз, задумавшись о том, что надо меньше курить и начать регулярно и здорово питаться, Ромка выпил два стакана воды и прошёл в уборную. Его тошнило.
Когда он прочистил желудок и умылся, жизнь немного наладилась, но лучше от этого не стала. Потянулось время назойливого ожидания, тоскливого, как ноябрьский дождь, и тревожного, словно рябь на воде. А в доме действительно было тихо. Он снова сидел в кресле и слушал часы, отвлекаясь лишь на включение и отключение холодильника, компрессор которого, как ему казалось, с каждым днём гудел всё громче и злее. В соседней комнате то поскрипывали, то щёлкали половицы. В батарее зажурчала вода. Находиться в этом безмолвии стало тяжело, и Ромка, два с лишним часа проведя в полузабытьи, решил выйти на улицу.
Солнце поднялось уже достаточно высоко и немилосердно припекало. Прикрывшись фуражкой от его агрессивных лучей, на парковке перед домом размахивал кожаной папкой, как дирижёр палочкой, инспектор ДПС. Вид его был важен и задумчив – он руководил работой манипулятора, грузившего остатки былого французского великолепия. Подойдя к нему и представившись, Ромка выслушал фальшивую сочувственную речь, ответил на несколько глупых вопросов, а сам задал несколько насущных. Получив ответы в виде ценных указаний, он взглядом проводил манипулятор, преследуемый машиной инспектора, и ощутил при этом небывалую лёгкость. Машина, конечно – большое благо, но её отсутствие – гора с плеч.
Прогулка по кварталу облегчения не принесла, скорее даже наоборот – ещё сильнее заставила задуматься. Тяжело ворочавшиеся цикличные мысли колыхались в голове, как марево над асфальтом, и чтобы разогнать их, растревожить и дать свежую пищу для ума, Ромка решил вернуться на место ночного злодеяния.
По пыльной улице, под жарким солнцем, ползли люди. Мамаши толкали перед собой коляски. Юнцы пинали пивную банку. Запыхавшийся толстый чёрный лабрадор, высунув язык, гадил на газоне под кустом шиповника. Ромка, надвинув на глаза кепку и заметно ссутулившись, чтобы не привлекать лишнего внимания своей строевой выправкой, брёл по мощёной дорожке. Мимо новой школы, номера которой он не знал, мимо цветочного киоска, из которого выскочил молодой человек с блаженной, полной светлых надежд улыбкой на гладковыбритом лице и букетом розовых роз в тонких руках, мимо сарайчика, в котором пекли лепёшки узбеки, он неторопливо приближался к дому номер восемнадцать.
В том, что он увидит, он почти не сомневался. Всё было слишком спокойно, сверхобыденно, как всегда. А ведь творение его рук могло стать событием из ряда вон выходящим: и в девяностые людей в городе убивали, но чтобы машины взрывались – такого в истории Царского Села ещё не было, если не считать, конечно, его собственного «Ситроена». Впрочем, взорваться-то ничего и не должно было, поэтому и не сомневался.
Обойдя кругом близлежащие дома, он с дальнего края вышел к злосчастной парковке. С сомнением повертел головой, нахмурился, поморщился. Оттопырив указательный палец, сдвинул козырёк кепки повыше на лоб.
«Субару» на месте не было. И всё так чисто, так умиротворённо, что даже мерзким показалось бы в любой другой день, но ему почему-то стало очень радостно.
***
Смирнов, тем временем, не бездействовал. Некогда было сидеть, сложа руки, да и не умел он этого никогда.
С раннего детства Володька страдал от своей неусидчивости, из-за чего часто совершал действия хулиганского характера, вследствие которых часто сидел дома в наказанном состоянии. Но и в четырёх стенах спокойствия ему тоже не было – шалил и там. Многому научился он взаперти, но ещё большему – в ссылке. Если обычных детей отправляют к бабушке в деревню на отдых, то его таким образом наказывали.
Бабка Марьяна, мать его матери, жила в Псковской области, и подарком не была: характер скверный, своенравный, хозяйственная до неприличия и жадности, безнравственная эксплуататорша бесплатной рабочей силы. Короче говоря, не домик в деревне, а форменная исправительно-трудовая колония. Но жил в этой «колонии» и большой плюс. Звали его дед Макар, был он по пенсионерским меркам молод и к бабке Марьяне по-соседски захаживал. Это был одинокий старик, шебутной, и местная пацанва его обожала. Но местные местными, а свежая кровь всегда интереснее. Вот и любил он, когда Володька приезжает.
В Володьке он видел то, чего не было в мальчишках деревенских – стремление к знаниям специфического толка. То, что для местных было развлечением от безделья, для Володьки было предметом познания. Они часто ходили по грибы, а на самом деле – за эхом войны. В то время в лесу валялось ещё много всякой никому ненужной всячины, и дед Макар учил юного «натуралиста» азам минно-подрывного дела. Володька впитывал знания, как губка, был ими ненасытен и всегда забавлял старика своими вопросами, а иногда удивлял и даже пугал.
Но в девяносто девятом бабка Марьяна неожиданно померла, и больше с дедом Макаром они не виделись. Лишённый родных дедов, Володька по нему скучал, но когда подрос и увидел фильм «Апокалипсис сегодня» понял, что больше он всё же скучал по запаху тех штук, которые так мило горели и взрывались поутру…
В некоторой степени эти знания определили его дальнейшую судьбу, однако к нынешнему положению вещей отношение имели весьма посредственное. Вот и пришлось Смирнову напрячь все свои силы и связи.
На службе его ценили, а некоторые начальники и вовсе опасались. Местный, холост, суров лицом и фигурой – он возник из ниоткуда и был поставлен кем-то сверху. При таком-то послужном списке, должность его почётом не отличалась. И хотя нареканий по службе Смирнов не имел, был он своенравен, с коллегами на равных не держался и подозрительно часто посещал такие кабинеты, куда и полковники попадают только по вызову, и то, отсидев очередь в приёмной. Это вызывало определённые сомнения в репутации, от чего его предпочитали не дёргать, сверхурочно не напрягать и бумажной работой не заваливать. Такое привилегированное положение нравилось и одновременно с тем огорчало его напарника, сержанта Канюка, которого, соответственно, тоже никто не дёргал, однако и свалившаяся на него должность писаря поневоле не сулила никаких служебных благ.
Действовать Смирнов начал с малого – пробил биографию Серёги Филатова, тряхнул его участкового, изучил историю болезни. Ничего интересного найти не удалось: жизнь – скучна и заурядна, участковый про него слыхом не слыхивал, телесные повреждения средней тяжести получены при падении с высоты собственного роста (со слов пострадавшего). Последний пункт, конечно, настораживал, полностью совпадая с догадками Ромки, - затихарился Серёга, выжидает, и это неспроста, - однако никакой конкретики из этого факта выжать пока что не представлялось возможным. Но что-то беспокоило Смирнова, не давало ему покоя, заставляя раз за разом прокручивать полученные сведения. Немало бесполезных дедукций он выстроил, и ещё больше нелогичных связей обнаружил, прежде чем понял, в чём подвох. Сертолово… ну конечно, Сертолово, что же ещё. Он прекрасно знал, что базируются там не только танкисты, отнюдь, но смутила его военно-учётная специальность Серёги и Ромкины рассказы о нём. Ругая собственную недальновидность, в иной ситуации способную привести к большой печали, Смирнов направился в военкомат.
Ценной информацией военком, разумеется, поделиться не смог – не его уровень, но по крупицам кое-что всё-таки набегало. Очевидным было одно: времени у них не так уж и много – ровно столько, сколько дадут они сами, а учитывая тот факт, что Ромка от своей затеи ни за что не отступится – и того меньше.
***
Гулять как-то сразу расхотелось, но домой Ромка возвращался в настроении приподнятом. Правда, он ума приложить не мог, что всё это значит и что делать дальше, но это не сильно его огорчало. Самому себе признаваясь в несостоятельности собственных затей, он решил посоветоваться со Смирновым.
Рыжего патлатого парня с маленькой коробочкой в руках, стоящего возле парадной, Ромка заметил ещё издали и насторожился. «Чего он тут трётся, кого ждёт?». Он сбавил ход, и чем ближе подходил, тем больше ему не нравился патлатый. Собранный, жилистый, тот переминался с ноги на ногу, но не так нервозно, как это делают те, кому не терпится. Каждое движение парня было упруго, напружинено, будто в любой момент он был готов отскочить от опасности с проворностью зайца. Кроме того, парень, по всей видимости, уже убедился, что того, кого он ждёт, дома нет, и теперь, не вертя головой, внимательно контролировал окружающее пространство, нетерпеливо «приплясывая» вокруг незримой оси.
- Вы, случайно, не из шестьдесят седьмой? – как-то робко, даже заискивающе, обратился парень, когда Ромка поравнялся с ним.
- Из шестьдесят восьмой, - соврал Ромка. – А вам, собственно, кого из шестьдесят седьмой надо?
- Да кого угодно, – очень уж ненатурально улыбнулся патлатый, - но посылочка у меня для Романа Уварова. Я курьер, - поспешил объясниться он, потряхивая рюкзачком. - Вы не могли бы ему её передать, а то у меня ещё доставок много.
- Без проблем, но как же подпись получателя?
- Вы распишетесь, а я ему сообщение отправлю, предупрежу.
- А что же вы приехали без предупреждения? – включая «бдительного соседа», ещё сильнее насторожился Ромка.
- Да я звонил, и мы договорились, а вот теперь его телефон выключен, а я уже сорок минут тут торчу, а у меня ещё доставки, - затараторил парень, для убедительности вновь тряхнув рюкзаком.
От этой лжи кровь отлила от ног. Ощущая подобие невесомости, Ромка собрался, готовый к любой неожиданности, отступил на полшага назад и в сторону, и протянул руку. На ладонь ему опустилась белая коробочка, по углам обклеенная синей лентой, небольшая, но увесистая. Патлатый заглянул ему в глаза. Было в этом взгляде что-то насмешливое, дерзкое, что-то такое, на что среднестатистический гражданин не способен чисто физически.
- Обязательно передам, будьте уверены, - сказал Ромка, отступая ещё на шаг в сторону, тем самым обступая парня сбоку, но тот стоял не шелохнувшись, лишь склонив голову и провожая его неморгающим взглядом.
- Охотно верю, - ответил патлатый, - иначе не доверил бы. Всего хорошего.
Парень учтиво кивнул. Ромка ничего ему не ответил, развернулся, и принялся демонстративно теребить карман. На самом деле он ждал и считал секунды. Досчитав до пяти, достал ключи, приложил «таблетку» к домофону, открыл дверь и обернулся. Парня во дворе уже не было.
В четыре прыжка Ромка преодолел восемнадцать ступеней. С лестничного пролёта между первым и вторым этажом, не подходя к окну, стоя у навешенных на стену почтовых ящиков, он ещё раз оглядел территорию двора. Ничего не изменилось. Все машины на месте. Людей нет. «Ловко, - подумал он об испарившемся патлатом парне, - я бы так не смог».
Он просунул палец в щель почтового ящика с надписью «67». Убедившись, что открытию ничего не мешает, вставил ключ, провернул, и медленно открыл крышку. Сердце заколотилось. Заглянул внутрь – только бумаги. Ромка выдохнул. Глупое напряжение ушло. В самом деле, полагать, что ящик кто-то заминирует или подкинет туда неприятный сюрприз, было глупо.
Перед дверью своей квартиры он снова замер. Чувство тревоги вернулось; Ромка внимательно осмотрел дверной косяк, ощупал его, но ничего лишнего не обнаружил, а тревога всё не покидала. Вопреки обыкновению, открыл сначала верхний замок, затем – нижний, и, не вынимая ключа, потянул его на себя, открывая дверь. Принюхался… чисто. Делать нечего – вошёл в квартиру. Со всеми предосторожностями обошёл всю свою невеликую жилплощадь: не выпуская из руки коробочку, заглянул в кладовку, в шкафы, за занавески, под мойку, даже в холодильник зачем-то наведался. Никого. Ничего. «Фу… паранойя».
Стоя посреди кухни, он взвесил коробочку на ладони, ещё раз убеждаясь: грамм шестьсот, что для такой упаковки немало. Потряс – внутри что-то еле-еле проскользнуло, вроде как даже перевернулось. Прикинув возможные варианты и сложив воедино всё, что сегодня довелось пережить, сомнений в том, что он обнаружит внутри, у него не осталось.
Вскрывать коробочку Ромка отправился на балкон: если что, так хоть квартира не пострадает сильно. Ножом проткнул синюю ленту, проведя лезвием по всему периметру заклейки, ногтем подцепил картонку, раскрыл… и выдохнул, приговаривая: «Она, родная…».
Гранату он узнал сразу по характерной забоине на корпусе – будто рашпилем шаркнули. «Эфка» лежала с двух сторон сдавленная мятыми газетами, запал вывинчен и кольцо с чекой вставлены на место, а на крышке коробочки подчёркнутая надпись синим маркером: «Смешно».
Улыбнувшись этому посланию, Ромка порылся в куче хлама, неизменно сопровождающей всякий советский балкон, изъял из неё гвоздь «сотку» и под углом вставил его в запальное отверстие гранаты.
