Именно на него и опустилась Лизи, едва войдя в кабинет. Тима постоял, размышляя, и сел рядом, вполоборота к ней, вжавшись в угол спинки и пышного подлокотника. Лукавый взгляд Лизи пробежал по нему сверху вниз и обратно, задержавшись в районе бёдер. Тима невольно закинул ногу на ногу, крякнул, прочищая горло, и спросил:
- И всё же о цене…
- Понимаете ли, Тимофей, - улыбаясь, ответила Лизи, - цена складывается из многих факторов, начиная с жадности автора…
- И заканчивая вашей, - перебил её Тима.
- Грубо, но справедливо, - ничуть не смутившись, заметила Лизи. – Однако я, отбрасывая всякие издержки, в своих желаниях могу и подвинуться.
Тима поморщился. Он не мог понять, что от него хотят, и ему не терпелось поскорее завершить столь простую сделку. Быстро прокрутив в голове пару мыслишек, он решил, что от него ждут конкретного предложения, но, в ценах не разбираясь абсолютно, постыдился сильно продешевить, и взмолился:
- Господи, Лизи, дорогая моя, неужели так сложно просто назвать цену?!
- Как вы меня назвали? – удивилась Лизи.
- Дорогая моя, - с той же интонацией повторил Тима. – Извините, если вам это неприятно.
- Отчего же? Из уст галантного мужчины это звучит как комплимент.
- Вы уж простите за прямоту, но по моей информации галантные мужчины со своими комплиментами вас не очень-то заботят.
- Тимофей, - протянула Лизи. – Павла снабдила вас не вполне верной информацией. Мои помощницы, те – да, мужчинами не интересуются вовсе, а я против них ничего не имею, - и она положила руку ему на колено.
Тима напрягся. Эти слова и этот жест были настолько вульгарны, что ему стало брезгливо. Он поморщился. Но Лизи это не смутило, наоборот, её рука проскользила выше, зажав в пухленьком кулачке плотную материю брюк. На вопросительный взгляд Тимы она ответила не менее выразительным молчанием.
- Цена? – сдавленным голосом процедил Тима.
- Я готова подвинуться, - вкрадчиво и настойчиво заметила Лизи и действительно подвинулась поближе к нему.
- Нет, дорогая моя, - ответил Тима, силой высвобождая свою брючину, - только искусство.
- Ладно, - зло бросила Лизи, отпрянув в свой угол. – Восемьсот евро!
Тима выдохнул и помотал головой.
- И всё? Я-то уж думал, что все восемьсот пятьдесят.
- А вы недорого цените свои услуги, Тимофей, совсем недорого, - прыснула Лизи. – Надо знать себе цену.
- Цена – маркер проституток и деятелей искусств.
- Ну и ладно. Вы сейчас желаете расплатиться?
- Ни в коем случае, - ответил Тима. – У меня в карманах только зубочистка и счастливый автобусный билет, который я собираюсь съесть за ужином. А вы будьте любезны доставить картину завтра с часа до двух вот по этому адресу, - он бросил на диван между ними визитку с координатами своего сервиса, - там и сочтёмся.
Лизи стойко держала удар. Она умела проигрывать. Блуждающая улыбка кокетства вновь очертила её скулы, а глаза стали добрыми.
- А говорили, зубочистка и билетик…
- Ловкость рук и немного вранья – единственный сравнительно честный рецепт ведения дел в России, - наставительно заметил Тима, указывая пальцем в потолок. – Извините, мне пора.
Он встал и направился к выходу.
- Тимофей, - бросила ему вслед Лизи, заставив остановиться в дверях, - вы же о ней ничего не знаете.
- И не хочу, - не оборачиваясь, ответил Тима.
В зал он вернулся другим человеком. Конечно, покидая гостеприимный кабинет, он был горд собой и своими словами, но стоило вновь увидеть этих людишек, как он помрачнел и сник. Они резко показались ему ещё более мерзкими и дешёвыми. Он снова захотел уйти, и на этот раз сдерживать себя намерен не был.
Павлу он застал в компании помощниц Лизи. Стоя в центре зала, они мило беседовали. Возле них тёрся нелепый субъект с копной лихо зачёсанных волос, худой и сутулый, как шахматный конь. Медленно подходя, Тима смерил его взглядом. Субъект заметил это и посторонился. С его появлением девушки замолчали. Не зная, что сказать, Тима приобнял Павлу за талию, притянул к себе и чмокнул в щёку. Помощницы переглянулись.
- Ну как, купил картину? – спросила Павла.
- Да, - как бы нехотя протянул он.
- И сколько она скинула?
- Пятьдесят евро, - улыбнулся Тима.
- Маловато, - заметила Павла, - обычно она скидывает сто.
- Килограмм, - добавил Тима, и улыбнулся ещё шире.
Его шутку никто не оценил. Помощницы, как близнецы, одинаково поморщились. Павла, оттолкнув его руку, отстранилась.
- А теперь уходи.
- То есть как это – уходи? – изумился Тима.
- Совсем уходи, и не ищи меня, не надо…
Ледяной тон Павлы едва не подкосил его. Её лицо в один момент стало до хрупкости твёрдым, решительным, но всё портили добрые глаза человека умеющего терпеть боль. Лет пять назад, услышав такое, Тима стушевался бы или, в слепой попытке познать истину, бросился выяснять отношения. Тут не спасли бы даже заветы Алисы. Но многому, сама того не ведая, его научила Вика, а ещё большему – бизнес и Ромка. Ромка, кстати, часто вспоминал последнюю встречу с любимой Олей, их последний разговор. Этим разговором он был по-настоящему болен. Этот разговор сверлил его изнутри. Вздыхая от усталости или безделья, вместо поминания бляди или чьей-то матери, он даже приговаривал: «Оля моя, Оля» или «Эх, Оля, Оля». Эти присказки он называл «занозами», и однажды объяснил их так: «Когда словами да в лицо, бывает так, что лучше бы ногами». Вспомнив эти слова, Тима подумал, что все женщины одинаково жестоки и все мужчины одинаково ранимы, но придав своему облику максимум беспечности, он развернулся и вразвалочку направился к выходу. Туда, куда его и послали. Прочь…
Редкое тем летом солнце вылезло из-за тучи и подло запустило в окно свои длинные щупальца-лучи. Кабинет наполнился ярким светом, жгучим и мучительным, как чувство безысходности. В жёлтых полосках света в беспорядке металась пыль. Казалось, даже стоящий на подоконнике кактус сморщился от неприязни и никогда уже не выпустит на своей макушке алого цветка.
Тима застыл во времени и пространстве. Голова наклонена влево, глаза застыли, уставившись в одну точку. В таком состоянии, открой он рот и пусти слюну, сошёл бы за придурка. Но он, стоя перед только что повешенной картиной, мыслил прямо и однообразно, пытаясь сообразить, что здесь не так. В картине со вчерашнего дня будто что-то переменилось: чего-то в ней не хватало, и чего-то другого было в избытке, в то время, как и камень с луной и ёлки с вороном оставались на своих местах. Чувство прекрасного в Тиме предательски дремало.
Когда в кабинет ввалился Ромка, Тима устало обернулся, даже не удивившись. Появление Ромки, сопровождавшееся громкими шутками, всегда было слышно издали, но сегодня он его просто «проспал» и этот факт его не покоробил. Безучастно глянув на друга, Тима приветственно вскинул ладонь и снова отвернулся к картине, заняв прежнюю позицию.
- Ван Гог! - воскликнул Ромка и захохотал. – Ты же нас разорил!
- Картины писать – не уши резать, - исступлённо пробормотал Тима.
- Да ладно, всего один раз и было-то. Ко всему прочему, у того мерзавца одно ухо всё-таки осталось.
- Но Ван Гогом он от этого не стал.
- Как знать, - заметил Ромка, - как знать.
Обойдя стол, он встал рядом с Тимой, осмотрел его с ног до головы и принял ту же «мыслительную» позу. Поразмыслив немного, заключил:
- Птицы на камнях не спят.
- Ты что, в орнитологи подался, да? – спросил Тима, понемногу приходя в себя.
- Нет, но в курочках кое-что понимаю.
- И ночь провёл с одной из них, судя по лицу.
- Ага, - поддакнул Ромка, - и яйца она мне отсидела.
Склонив голову на другой бок, Тима покосился на него и, сдерживая смешок, выдавил из себя:
- Главное – чтобы птенцы не вылупились, остальное приложится.
- После таких истязаний можно и бездетным остаться, - ответил Ромка, отодвинул от стола кресло и бессильно опустился в него.
Тяжело вздохнув, он ещё раз взглянул на картину и добавил:
- Картины, как и кино, лучше смотреть в полумраке. Окна зашторь…
Тима потянул болтающуюся ручку, и жалюзи сомкнули свои щели. А свет всё равно хоть немного, но пробивался, и этой малости оказалось в самый раз. Хлопнув в ладоши, Тима просиял.
- Ну вот, - радостно воскликнул он. – Что ж ты раньше-то молчал? А то завёл свое: Ван Гоги какие-то, курицы. Как догадался?
- Научили, - недовольно буркнул Ромка, словно с трудом выдавливая из себя это простое слово.
- Кто? Только не говори, что женщина.
- Кто-кто… - помрачнев ещё сильнее, дальше Ромка пояснять не стал.
Тима и сам прекрасно понимал, о ком не пойдёт речь.
- Скажи, только честно: ты всё ещё любишь её? – спросил он, не рассчитывая получить ответ.
Он его и не получил. Ромка хмыкнул, как перед громкой ответственной речью, потянул подбородком к правому плечу, при этом его шея жалобно хрустнула, и отвернулся. Этот простой вопрос уколол его в самое то, к чему и прикасаться не следует. Память – штука злая, ехидная и подлая, и даже усыхая от времени, шелушась и трескаясь, цвета своего не теряет.
Нет, он её не любил, причём уже довольно давно. Он её отпустил. Вот только того чувства, что случилось с ним в жизни лишь раз, забыть никак не мог. Он искал своей любви заменители, а находил исключительно болеутоляющие. Пилюли от грусти. Лекарство от страха. Он стремился к забытью, куда-то спешил, наращивая обороты, но… всегда опаздывал. Неведомая сила каждый раз нагоняла его, давала пинка, опережала и уносилась вдаль. Показывая свою спину, эта сила оскорбляла его, унижала, призывая не отставать. Он и старался. В этой безумной гонке он не знал покоя. Иногда ему даже казалось, что удалось вырваться вперёд, и вот теперь-то уж всё точно кончено… однако память так не считала, и всё начиналось сызнова.
Он никогда не жалел о своём выборе, о своём пути и о том тупике, в который этот путь его завёл. Казалось бы, нет поводов для тоски, ведь у него были друзья и деньги, счастливые родители, а также женщины, праздная жизнь, уверенность в завтрашнем дне и прочие удовольствия по требованию. Только что-то сосало внутри, тянуло, и он старался жить одним днём. Но страшнее всего было признаться себе, что жить не очень-то и хотелось. Он знал трудности и лишения, видел смерть, бегал за ней, бегал от неё. Но всё это давно кончилось, а гонка продолжалась. Гонка наперегонки с памятью, в которой он безнадёжно проигрывал. А быть вторым Ромка не привык.
- Ну ты же свою Алису забыть не можешь? – огрызнулся он.
- Забыть – это одно, а любить – совершенно другое, - дружелюбно приседая на краешек стола, заключил Тима. Ему стало совестно, что он потревожил друга. – Тем более что я её не любил, у меня были иные чувства. У неё, кстати, тоже.
- Это в принципе меняет дело, - тяжело вздохнул Ромка, уставившись на циферблат своего потёртого жизнью «Ситизена».
Ему было плохо. Являясь мужчиной за тридцать, он вспоминал себя двадцатилетнего и не хотел знать, как себя ощущают женщины под сорок. Тем более те, у которых чувства.
- У приличного человека должны быть часы японские и машина французская, - желая переменить тему, заметил Тима, тоже взглянув на его часы. – «Сааб» менять ты не хочешь, понимаю, но может, хоть часы обновишь?
- Мне эти нравятся, - ответил Ромка, потирая ладонью исцарапанный циферблат, - привык я к ним.
- У приличного человека часов должно быть как минимум двое.
- Ну что ты заладил: приличный, приличный. Приличные люди, между прочим, ментовок не трахают – вот что я тебе на это отвечу.
- А я хотел вас познакомить, - протянул Тима, - но мы вчера расстались, кажется.
- Так расстались или не расстались? – стряхивая сонную вялость, оживился Ромка.
- Вроде как – да. Но я и сам толком ещё ничего не понял.
- Удивительный ты человек, Тимка, - как бы попрекнул его Ромка, не переставая ёрзать в кресле. – Сколько лет тебя знаю, а ты всё меняешься и меняешься.
- Всё течёт, всё меняется, - философски заметил Тима, - только я почему-то этого за собой не замечаю.
- Это как раз нормально, что ты не замечаешь. Меня другое удивляет: ты столько лет жил один и был совершенно спокоен. Вдруг из толщи воды является баба, и ты теряешь голову – это плохо, но нормально, понятно, с каждым бывает. Теперь тебя эта баба бросает прямо на взлёте твоей влюблённости, а ты что? Ты спокойно разглядываешь картину и рассуждаешь о часах.
- Ну так что ж теперь, плакать что ли?
- Нет, плакать, конечно – лишнее. Однако по всем канонам ты должен раскиснуть.
- Зачем? – удивился Тима. – Расстались мы или нет, а она всё равно вернётся.
- Сначала вернётся, а потом снова бросит, - с видом знатока, заверил его Ромка. – Ей доверять нельзя, она себя уже показала.
- А кто говорил о доверии? Просто каждая минута, проведённая с ней – счастье, и каждая из них года стоит.
- А ещё говорят, что счастливые часов не наблюдают, - ответил Ромка, вновь уставившись на «Ситизен». – Может, и правда новые купить?
- Не новые, - поправил его Тима, - вторые. Сейчас, кстати, у «Ориент Стар» новая линейка – просто загляденье…
Он собрался уж было разглагольствовать о новинках серии «Контемпорари», но в дверь бесцеремонно ввалился дядя Вася. Серьёзность его лица внушала доверие и опасения. С некоторых пор он начал носить очки, чтобы специально поправлять их средним пальцем перед лицом особо неприятных клиентов. Но ни добрее, ни умнее, ни солиднее окуляры его не сделали. Наоборот, он стал выглядеть ещё циничнее и жёстче, как хирург с зажатым в руке скальпелем.
- Тим, там к тебе женщина пришла, - пробасил он, характерным жестом коснувшись переносицы.
По этому жесту Тима сразу понял, кто именно пришёл. Дядя Вася, как и все нормальные граждане, ментов не любил. И если граждане страдают нелюбовью от боязни, то он страдал от брезгливости. Страдал с тех самых пор, как его по пьяни обобрали ППСники.
- Пусть заходит, - встрепенулся Тима.
- Она не хочет. Я сказал ей, что ты не один. Просит тебя выйти.
Спокойствие Тимы дало слабину. Он посмотрел на Ромку. Тот усмехнулся, пожал плечами и, закатив глаза, помотал головой. Больше поддержки искать было негде. Зачем-то оглянувшись на картину, он снова посмотрел на Ромку, вздохнул и вышел.
Это действительно была она. Она была в форме. В форме она была прекрасна.
- Здравствуй, Тим, - как-то не уверенно сказала Павла, посмотрела ему в глаза и тут же потупила взгляд в щербатый асфальт. Руки её дрожали, и чтобы скрыть это, она мяла и заламывала пальцы.
- Давно не виделись, - ответил Тима. – Как ты?
- Я? – удивилась Павла, снова взглянув на него.
- Ты, - утвердил он. – Вчера, как мне показалось, ты была немного… не в себе, что ли, вот я и спрашиваю: как ты себя чувствуешь?
В его словах она не услышала ни издёвки, ни ожидаемой агрессии, и поэтому разволновалась ещё сильнее, чувствуя свою вину. Тима же, напротив, был спокоен и мягок, но смотрел на неё как-то странно, с умилением, что ли, и казалось, будто спрашивает совсем не о том, что волнует его на самом деле. Ехав сюда, Павла
- И всё же о цене…
- Понимаете ли, Тимофей, - улыбаясь, ответила Лизи, - цена складывается из многих факторов, начиная с жадности автора…
- И заканчивая вашей, - перебил её Тима.
- Грубо, но справедливо, - ничуть не смутившись, заметила Лизи. – Однако я, отбрасывая всякие издержки, в своих желаниях могу и подвинуться.
Тима поморщился. Он не мог понять, что от него хотят, и ему не терпелось поскорее завершить столь простую сделку. Быстро прокрутив в голове пару мыслишек, он решил, что от него ждут конкретного предложения, но, в ценах не разбираясь абсолютно, постыдился сильно продешевить, и взмолился:
- Господи, Лизи, дорогая моя, неужели так сложно просто назвать цену?!
- Как вы меня назвали? – удивилась Лизи.
- Дорогая моя, - с той же интонацией повторил Тима. – Извините, если вам это неприятно.
- Отчего же? Из уст галантного мужчины это звучит как комплимент.
- Вы уж простите за прямоту, но по моей информации галантные мужчины со своими комплиментами вас не очень-то заботят.
- Тимофей, - протянула Лизи. – Павла снабдила вас не вполне верной информацией. Мои помощницы, те – да, мужчинами не интересуются вовсе, а я против них ничего не имею, - и она положила руку ему на колено.
Тима напрягся. Эти слова и этот жест были настолько вульгарны, что ему стало брезгливо. Он поморщился. Но Лизи это не смутило, наоборот, её рука проскользила выше, зажав в пухленьком кулачке плотную материю брюк. На вопросительный взгляд Тимы она ответила не менее выразительным молчанием.
- Цена? – сдавленным голосом процедил Тима.
- Я готова подвинуться, - вкрадчиво и настойчиво заметила Лизи и действительно подвинулась поближе к нему.
- Нет, дорогая моя, - ответил Тима, силой высвобождая свою брючину, - только искусство.
- Ладно, - зло бросила Лизи, отпрянув в свой угол. – Восемьсот евро!
Тима выдохнул и помотал головой.
- И всё? Я-то уж думал, что все восемьсот пятьдесят.
- А вы недорого цените свои услуги, Тимофей, совсем недорого, - прыснула Лизи. – Надо знать себе цену.
- Цена – маркер проституток и деятелей искусств.
- Ну и ладно. Вы сейчас желаете расплатиться?
- Ни в коем случае, - ответил Тима. – У меня в карманах только зубочистка и счастливый автобусный билет, который я собираюсь съесть за ужином. А вы будьте любезны доставить картину завтра с часа до двух вот по этому адресу, - он бросил на диван между ними визитку с координатами своего сервиса, - там и сочтёмся.
Лизи стойко держала удар. Она умела проигрывать. Блуждающая улыбка кокетства вновь очертила её скулы, а глаза стали добрыми.
- А говорили, зубочистка и билетик…
- Ловкость рук и немного вранья – единственный сравнительно честный рецепт ведения дел в России, - наставительно заметил Тима, указывая пальцем в потолок. – Извините, мне пора.
Он встал и направился к выходу.
- Тимофей, - бросила ему вслед Лизи, заставив остановиться в дверях, - вы же о ней ничего не знаете.
- И не хочу, - не оборачиваясь, ответил Тима.
В зал он вернулся другим человеком. Конечно, покидая гостеприимный кабинет, он был горд собой и своими словами, но стоило вновь увидеть этих людишек, как он помрачнел и сник. Они резко показались ему ещё более мерзкими и дешёвыми. Он снова захотел уйти, и на этот раз сдерживать себя намерен не был.
Павлу он застал в компании помощниц Лизи. Стоя в центре зала, они мило беседовали. Возле них тёрся нелепый субъект с копной лихо зачёсанных волос, худой и сутулый, как шахматный конь. Медленно подходя, Тима смерил его взглядом. Субъект заметил это и посторонился. С его появлением девушки замолчали. Не зная, что сказать, Тима приобнял Павлу за талию, притянул к себе и чмокнул в щёку. Помощницы переглянулись.
- Ну как, купил картину? – спросила Павла.
- Да, - как бы нехотя протянул он.
- И сколько она скинула?
- Пятьдесят евро, - улыбнулся Тима.
- Маловато, - заметила Павла, - обычно она скидывает сто.
- Килограмм, - добавил Тима, и улыбнулся ещё шире.
Его шутку никто не оценил. Помощницы, как близнецы, одинаково поморщились. Павла, оттолкнув его руку, отстранилась.
- А теперь уходи.
- То есть как это – уходи? – изумился Тима.
- Совсем уходи, и не ищи меня, не надо…
Ледяной тон Павлы едва не подкосил его. Её лицо в один момент стало до хрупкости твёрдым, решительным, но всё портили добрые глаза человека умеющего терпеть боль. Лет пять назад, услышав такое, Тима стушевался бы или, в слепой попытке познать истину, бросился выяснять отношения. Тут не спасли бы даже заветы Алисы. Но многому, сама того не ведая, его научила Вика, а ещё большему – бизнес и Ромка. Ромка, кстати, часто вспоминал последнюю встречу с любимой Олей, их последний разговор. Этим разговором он был по-настоящему болен. Этот разговор сверлил его изнутри. Вздыхая от усталости или безделья, вместо поминания бляди или чьей-то матери, он даже приговаривал: «Оля моя, Оля» или «Эх, Оля, Оля». Эти присказки он называл «занозами», и однажды объяснил их так: «Когда словами да в лицо, бывает так, что лучше бы ногами». Вспомнив эти слова, Тима подумал, что все женщины одинаково жестоки и все мужчины одинаково ранимы, но придав своему облику максимум беспечности, он развернулся и вразвалочку направился к выходу. Туда, куда его и послали. Прочь…
***
Редкое тем летом солнце вылезло из-за тучи и подло запустило в окно свои длинные щупальца-лучи. Кабинет наполнился ярким светом, жгучим и мучительным, как чувство безысходности. В жёлтых полосках света в беспорядке металась пыль. Казалось, даже стоящий на подоконнике кактус сморщился от неприязни и никогда уже не выпустит на своей макушке алого цветка.
Тима застыл во времени и пространстве. Голова наклонена влево, глаза застыли, уставившись в одну точку. В таком состоянии, открой он рот и пусти слюну, сошёл бы за придурка. Но он, стоя перед только что повешенной картиной, мыслил прямо и однообразно, пытаясь сообразить, что здесь не так. В картине со вчерашнего дня будто что-то переменилось: чего-то в ней не хватало, и чего-то другого было в избытке, в то время, как и камень с луной и ёлки с вороном оставались на своих местах. Чувство прекрасного в Тиме предательски дремало.
Когда в кабинет ввалился Ромка, Тима устало обернулся, даже не удивившись. Появление Ромки, сопровождавшееся громкими шутками, всегда было слышно издали, но сегодня он его просто «проспал» и этот факт его не покоробил. Безучастно глянув на друга, Тима приветственно вскинул ладонь и снова отвернулся к картине, заняв прежнюю позицию.
- Ван Гог! - воскликнул Ромка и захохотал. – Ты же нас разорил!
- Картины писать – не уши резать, - исступлённо пробормотал Тима.
- Да ладно, всего один раз и было-то. Ко всему прочему, у того мерзавца одно ухо всё-таки осталось.
- Но Ван Гогом он от этого не стал.
- Как знать, - заметил Ромка, - как знать.
Обойдя стол, он встал рядом с Тимой, осмотрел его с ног до головы и принял ту же «мыслительную» позу. Поразмыслив немного, заключил:
- Птицы на камнях не спят.
- Ты что, в орнитологи подался, да? – спросил Тима, понемногу приходя в себя.
- Нет, но в курочках кое-что понимаю.
- И ночь провёл с одной из них, судя по лицу.
- Ага, - поддакнул Ромка, - и яйца она мне отсидела.
Склонив голову на другой бок, Тима покосился на него и, сдерживая смешок, выдавил из себя:
- Главное – чтобы птенцы не вылупились, остальное приложится.
- После таких истязаний можно и бездетным остаться, - ответил Ромка, отодвинул от стола кресло и бессильно опустился в него.
Тяжело вздохнув, он ещё раз взглянул на картину и добавил:
- Картины, как и кино, лучше смотреть в полумраке. Окна зашторь…
Тима потянул болтающуюся ручку, и жалюзи сомкнули свои щели. А свет всё равно хоть немного, но пробивался, и этой малости оказалось в самый раз. Хлопнув в ладоши, Тима просиял.
- Ну вот, - радостно воскликнул он. – Что ж ты раньше-то молчал? А то завёл свое: Ван Гоги какие-то, курицы. Как догадался?
- Научили, - недовольно буркнул Ромка, словно с трудом выдавливая из себя это простое слово.
- Кто? Только не говори, что женщина.
- Кто-кто… - помрачнев ещё сильнее, дальше Ромка пояснять не стал.
Тима и сам прекрасно понимал, о ком не пойдёт речь.
- Скажи, только честно: ты всё ещё любишь её? – спросил он, не рассчитывая получить ответ.
Он его и не получил. Ромка хмыкнул, как перед громкой ответственной речью, потянул подбородком к правому плечу, при этом его шея жалобно хрустнула, и отвернулся. Этот простой вопрос уколол его в самое то, к чему и прикасаться не следует. Память – штука злая, ехидная и подлая, и даже усыхая от времени, шелушась и трескаясь, цвета своего не теряет.
Нет, он её не любил, причём уже довольно давно. Он её отпустил. Вот только того чувства, что случилось с ним в жизни лишь раз, забыть никак не мог. Он искал своей любви заменители, а находил исключительно болеутоляющие. Пилюли от грусти. Лекарство от страха. Он стремился к забытью, куда-то спешил, наращивая обороты, но… всегда опаздывал. Неведомая сила каждый раз нагоняла его, давала пинка, опережала и уносилась вдаль. Показывая свою спину, эта сила оскорбляла его, унижала, призывая не отставать. Он и старался. В этой безумной гонке он не знал покоя. Иногда ему даже казалось, что удалось вырваться вперёд, и вот теперь-то уж всё точно кончено… однако память так не считала, и всё начиналось сызнова.
Он никогда не жалел о своём выборе, о своём пути и о том тупике, в который этот путь его завёл. Казалось бы, нет поводов для тоски, ведь у него были друзья и деньги, счастливые родители, а также женщины, праздная жизнь, уверенность в завтрашнем дне и прочие удовольствия по требованию. Только что-то сосало внутри, тянуло, и он старался жить одним днём. Но страшнее всего было признаться себе, что жить не очень-то и хотелось. Он знал трудности и лишения, видел смерть, бегал за ней, бегал от неё. Но всё это давно кончилось, а гонка продолжалась. Гонка наперегонки с памятью, в которой он безнадёжно проигрывал. А быть вторым Ромка не привык.
- Ну ты же свою Алису забыть не можешь? – огрызнулся он.
- Забыть – это одно, а любить – совершенно другое, - дружелюбно приседая на краешек стола, заключил Тима. Ему стало совестно, что он потревожил друга. – Тем более что я её не любил, у меня были иные чувства. У неё, кстати, тоже.
- Это в принципе меняет дело, - тяжело вздохнул Ромка, уставившись на циферблат своего потёртого жизнью «Ситизена».
Ему было плохо. Являясь мужчиной за тридцать, он вспоминал себя двадцатилетнего и не хотел знать, как себя ощущают женщины под сорок. Тем более те, у которых чувства.
- У приличного человека должны быть часы японские и машина французская, - желая переменить тему, заметил Тима, тоже взглянув на его часы. – «Сааб» менять ты не хочешь, понимаю, но может, хоть часы обновишь?
- Мне эти нравятся, - ответил Ромка, потирая ладонью исцарапанный циферблат, - привык я к ним.
- У приличного человека часов должно быть как минимум двое.
- Ну что ты заладил: приличный, приличный. Приличные люди, между прочим, ментовок не трахают – вот что я тебе на это отвечу.
- А я хотел вас познакомить, - протянул Тима, - но мы вчера расстались, кажется.
- Так расстались или не расстались? – стряхивая сонную вялость, оживился Ромка.
- Вроде как – да. Но я и сам толком ещё ничего не понял.
- Удивительный ты человек, Тимка, - как бы попрекнул его Ромка, не переставая ёрзать в кресле. – Сколько лет тебя знаю, а ты всё меняешься и меняешься.
- Всё течёт, всё меняется, - философски заметил Тима, - только я почему-то этого за собой не замечаю.
- Это как раз нормально, что ты не замечаешь. Меня другое удивляет: ты столько лет жил один и был совершенно спокоен. Вдруг из толщи воды является баба, и ты теряешь голову – это плохо, но нормально, понятно, с каждым бывает. Теперь тебя эта баба бросает прямо на взлёте твоей влюблённости, а ты что? Ты спокойно разглядываешь картину и рассуждаешь о часах.
- Ну так что ж теперь, плакать что ли?
- Нет, плакать, конечно – лишнее. Однако по всем канонам ты должен раскиснуть.
- Зачем? – удивился Тима. – Расстались мы или нет, а она всё равно вернётся.
- Сначала вернётся, а потом снова бросит, - с видом знатока, заверил его Ромка. – Ей доверять нельзя, она себя уже показала.
- А кто говорил о доверии? Просто каждая минута, проведённая с ней – счастье, и каждая из них года стоит.
- А ещё говорят, что счастливые часов не наблюдают, - ответил Ромка, вновь уставившись на «Ситизен». – Может, и правда новые купить?
- Не новые, - поправил его Тима, - вторые. Сейчас, кстати, у «Ориент Стар» новая линейка – просто загляденье…
Он собрался уж было разглагольствовать о новинках серии «Контемпорари», но в дверь бесцеремонно ввалился дядя Вася. Серьёзность его лица внушала доверие и опасения. С некоторых пор он начал носить очки, чтобы специально поправлять их средним пальцем перед лицом особо неприятных клиентов. Но ни добрее, ни умнее, ни солиднее окуляры его не сделали. Наоборот, он стал выглядеть ещё циничнее и жёстче, как хирург с зажатым в руке скальпелем.
- Тим, там к тебе женщина пришла, - пробасил он, характерным жестом коснувшись переносицы.
По этому жесту Тима сразу понял, кто именно пришёл. Дядя Вася, как и все нормальные граждане, ментов не любил. И если граждане страдают нелюбовью от боязни, то он страдал от брезгливости. Страдал с тех самых пор, как его по пьяни обобрали ППСники.
- Пусть заходит, - встрепенулся Тима.
- Она не хочет. Я сказал ей, что ты не один. Просит тебя выйти.
Спокойствие Тимы дало слабину. Он посмотрел на Ромку. Тот усмехнулся, пожал плечами и, закатив глаза, помотал головой. Больше поддержки искать было негде. Зачем-то оглянувшись на картину, он снова посмотрел на Ромку, вздохнул и вышел.
Это действительно была она. Она была в форме. В форме она была прекрасна.
- Здравствуй, Тим, - как-то не уверенно сказала Павла, посмотрела ему в глаза и тут же потупила взгляд в щербатый асфальт. Руки её дрожали, и чтобы скрыть это, она мяла и заламывала пальцы.
- Давно не виделись, - ответил Тима. – Как ты?
- Я? – удивилась Павла, снова взглянув на него.
- Ты, - утвердил он. – Вчера, как мне показалось, ты была немного… не в себе, что ли, вот я и спрашиваю: как ты себя чувствуешь?
В его словах она не услышала ни издёвки, ни ожидаемой агрессии, и поэтому разволновалась ещё сильнее, чувствуя свою вину. Тима же, напротив, был спокоен и мягок, но смотрел на неё как-то странно, с умилением, что ли, и казалось, будто спрашивает совсем не о том, что волнует его на самом деле. Ехав сюда, Павла
