Лейпясуо

думала, что он начнёт ненужные разговоры, станет что-то выяснять, возможно, извиняться, не давая ей и слова вставить, но встретившись с ледяным спокойствием и пусть второстепенной, но заботой, размякла. Столь близким, но оттого не менее загадочным в эти моменты казался ей Тима, что совладать с беспокойными руками стало совсем трудно и, не зная куда их деть, стыдясь собственной взволнованности, она протянула ладони ему навстречу. Ни секунды не теряясь в сомнениях, он взял её за кончики дрожащих пальцев и слегка потянул на себя, заставив сделать ровно один маленький шажочек.
        - Хреново, - призналась Павла. - Хреново я себя чувствую, потому и приехала, - добавила она, побледнела и нервно дёрнула головой, закидывая набок непослушную прядь. - Даже не знаю, что ты вчера обо мне подумал…
        - То, что было вчера, уже прошло и никогда не вернётся. Забудь. Правда, сегодня я думаю о том же самом.
        - О чём? – нетерпеливо, с нажимом, спросила Павла.
        - Это уже не важно. Ты приехала, и значит, я был не прав.
        - Выходит, я не зря опасалась, и ты в самом деле подумал обо мне плохо. Но ведь я же не знала… - начала она, и тут же запнулась, подбирая нужные слова.
        - Нет, я просто думал, что мы расстались как приличные люди, без шума и взаимных упрёков, потому что ты считаешь, будто я трахнул Лизи в её кабинете. Вот и всё.
        - Я действительно так считала…
        - Я знаю.
        - Но сегодня утром она позвонила и всё рассказала. Наверное, совесть замучила, - вымученно улыбнувшись, ответила Павла. – Я сначала ей не верила, но она была убедительна и, как мне показалось, больше всего переживала за тебя.
        - Я знаю, - сохраняя невозмутимость бесконечно правого человека, повторил Тима. – Час назад она лично привезла мне картину и даже посоветовала, куда её повесить.
        - И всё рассказала?
        Тима молча кивнул.
        - Не может быть…
        - Может, может, - утвердил Тима. – Ведь я был убедителен и настойчив и, как ей показалось, больше всего переживал за тебя. Больше того, я тоже поведал ей твои тайны. Приврал, конечно, но она тебя отпустила. Ты свободна, слышишь? Нет больше для тебя этого дурацкого клуба.
        - Она, наверное, обиделась? – будто не веря его словам, подозрительно спросила Павла.
        Тима смотрел на неё, как на ребёнка, столько наивности было в её словах, столько подозрений в голосе, и вид какой-то надутый, и глаза широко распахнуты, не моргают. Они стояли, как школьники, взявшись за руки, не замечая ничего вокруг и ни о ком не думая.
        - Это я сейчас обижусь, - отозвался Тима, - второе недоверие за сутки – это уже много, не находишь?
        Она вспылила и рывком вырвала пальцы из его тёплых ладоней, насупилась. Кулаки непроизвольно сжались. «Неужели, действительно обиделся? Впрочем, имеет право. Чёрт, и кто ж её за язык-то постоянно тянет? Ведь собиралась же просто приехать, извиниться, и сама же докучает вопросами, злит. А он не её отец, не железный, ему, должно быть, действительно тяжело терпеть сложности её характера, которого никто, кроме отца, и не терпел. Поэтому она всегда одна. И он терпеть не должен, и будет ли?»…
        Окна кабинета выходили на другую сторону, и наблюдать мелодраматичности сложившегося положения Ромка не мог. В первые секунды, когда Тима вышел, тихо прикрыв за собой дверь, он был спокоен и даже ехидно ухмылялся. Для Ромки в этом не было никакого секрета; он ни разу не сомневался, чем такие встречи заканчиваются. Да, заканчиваются, если не сразу, так в ближайшем будущем. Но вскоре любопытство взяло верх, он заёрзал на стуле, покрутился на нём, встал, постоял в нерешительности, и тоже вышел. Ему было интересно: кто же она такая, и что Тима в ней нашёл.
        Выйдя в клиентский зал, он прислонился к администраторской стойке и переглянулся с дядей Васей. Тот, как всегда в отсутствии посетителей, был спокоен и несколько отстранён от всего мирского, и молодёжные разборки ему интересны тоже не были. В ответ на интригующий Ромкин взгляд он пожал плечами и махнул рукой, да и что он мог ответить, если кроме их голов из-за своей стойки ничего более не видел.
        А Ромку распирало. Вперившись в давно не мытое огромное окно, он внимательно наблюдал за этой странной парочкой, стоявшей к нему вполоборота и беззастенчиво державшейся за руки. Сначала его покоробило от этих сопливых нежностей, он даже поморщился, но когда девушка отдёрнулась и сжала кулаки, Ромка напрягся: а ну как вмажет ему сейчас?! «Что же он ей сказал такое? Странно. Это на него не похоже, - с опаской подумал он. – Впрочем, ничего удивительного: влюблённые всегда жестоки…». И тут же оборвал свою мысль, заинтригованный накалом событий…
        Девушка резко отвернулась от Тимы.
        - Я дура? – спросила она.
        - Конечно.
        - То есть ты считаешь, что я глупая?
        - Да, ты ужасно глупая.
        - Ты прав, - утвердила Павла, - я полная дура, что начала этот разговор.
        - И ничего ты не полная, - усмехнулся Тима. – В тебе килограмм пятьдесят-то есть?
        «Пятьдесят четыре, - хотела ответить она, - меньше, чем у Карлы Бруни». Но промолчала. Вместо этого снова повернулась к нему и сменила тему:
        - А познакомь меня со своим другом.
        - Пойдём, - простецки отозвался Тима, протягивая ей руку…
        - Кажется, сейчас сюда пойдут, - пробормотал Ромка.
        Дядя Вася нахмурился.
        - Этого только здесь не хватало.
        - А по-моему интересно.
        - Ничего интересного, - ответил дядя Вася, - на жену мою бывшую похожа, не в обеденный час будет помянута, - и добавил, - чтоб её мухи съели.
        Ромка посмотрел на него, ухмыльнулся, заметил:
        - Это тебе она надоела, а для кого-то ещё о-го-го, желанный приз.
        - Статуэтка с целлюлитом – приз за почётное второе место, - уточнил дядя Вася.
        - Проехали… идут. Нахохлились!
       
       

***

        С тех пор Павла стала часто бывать у них, даже слишком. Своими чарами она и дядю Васю сумела приручить и со всеми механиками, ребятами молчаливыми и чумазыми, перезнакомилась. Легко и просто всех расположила к себе, околдовала. Все ждали её очередного появления, с которым приходило что-то светлое, что-то такое, чего так сильно не хватает в любом мужском коллективе.
        Но тяжелее всех было Ромке. Как это обычно и бывает, при первой встрече она ему не понравилась. «Нескладная она какая-то, угловатая, и в тёплом голосе проскакивает металл, - так думал он. – Это опасно. Закончиться может чем угодно». Но тем же вечером они втроём посидели в «Ялте», потом гуляли по ночному городу. Тима притих и всё больше слушал, иногда ухмыляясь уже неоднократно слышаным с обеих сторон историям, иногда недовольно поджимая губы. Причины для того были: Ромка бахвалился боевым прошлым, к чему никогда склонен не был, а Павла, едва не замирая в восхищении, слушала его чуть ли не с открытым ртом и много рассказывала о своём отце, о котором в разговорах с Тимой всегда была немногословна и сдержана. Между ними быстро наметилось что-то общее, недоступное остальным, приватное. Армия почти породнила их. Расставаясь, Ромка слишком уж долго пожимал ей руку, при этом хотел что-то сказать, но осёкся. Не заметить этого Тима не мог, но значения не придал. Доверял обоим.
        В общем, трудно приходилось Ромке. Постепенно он влюблялся. Хуже того, думал, что взаимно, и поделать с этим ничего не мог.
        Грядущий разлад наметился скоро. Всё накладывалось одно на другое: Ромка перестал водить баб на рабочее место, Павла стала всё реже захаживать в сервис, а Тима, в связи с возобновлением стрелковых тренировок, чаще пропадал в Лейпясуо. Ему не хватало пуль, финских D166, которыми из своей винтовки собирал лучшие «кучки», но которые упорно отказывался покупать и посему продолжал долбить несчастную землю.
        И пока Тима пропадал в лесах, Ромка с Павлой оставались одни. Неприкаянные, потерянные, утратившие спокойствие монотонных будней, они думали друг о друге. Противились своим мыслям, пытались их сдерживать, но всё же думали. А мысли заводили их далеко, подталкивали к запретной черте и бросали там, оставляя наедине с собственными решениями.
        Долго так продолжаться не могло. Павла не выдержала первой…
        Осень вступила в свои права. Кончились солнечные деньки бабьего лета, ночи стали холодными, пришёл сезон дождей. Почти летние ливни били короткими неожиданными залпами. Они проходили, небо прояснялось, и никто не знал, когда зарядит снова. В последнюю пятницу сентября Тима снова собрался на свой промысел, причём с ночёвкой.
        - Там же сыро и холодно, - воспротестовала Павла. Ей очень не хотелось, чтобы он уезжал, у неё был план-сюрприз, но остановить его она не могла и поэтому злилась.
        - Не сахарный, - отмахнулся Тима.
        - А если простудишься?
        - Плащ непромокаемый, спальник тёплый, а дни такие короткие, что терять жалко, - настаивал он, - а скоро зима…
        - Но и весна скоро.
        - Чем сильнее ждёшь, тем дольше разлука, - заметил Тима. – А на север весна приходит недели на две позже. Это тебе только кажется, что сто семьдесят километров – мелочь. Не переживай, в воскресенье вечером вернусь живой и здоровый, - пообещал он, целуя её в лоб и думая, что вернётся голодный, холодный, уставший, с мешком добра, и будет ему совсем не до неё.
        - Значит, увидимся мы только в понедельник вечером? – словно прочитав его мысли, спросила Павла.
        - В обед, если захочешь.
        - Что ж, вечером так вечером…
        В субботу утром он уехал, а вечером, когда уже стемнело, даже не позвонил. Она тоже звонить не стала. Понимала прекрасно, что сейчас он сидит у костра, если дождь не идёт, готовит еду, прихлёбывает горячий чай и разбирает патроны, зажав губами сигарету и подбрасывая в костёр порох. Понимала, что он думает о ней, но допускала, что и нет. Думала о нём сама, но и не только о нём. Разочарование столь сильно давило на Павлу, что руки опускались в бессильной злобе. Она не могла понять, как этот парень, иногда робкий и неловкий, иногда прилипчиво-нежный, умудряется вот так вот просто взять и забыть, отказаться от всего: от спокойствия, выходных, от бизнеса, друга, от неё, наконец, и просто уехать в дебри, целыми днями ни с кем не разговаривать, ковыряться в грязи и как мальчишка радоваться каким-то железякам, при этом подвергая себя реальной опасности подорваться, встретиться с диким зверем или недобрыми людьми. Неужели это важнее всего? Непонимание вызывало разочарование. Кто бы объяснил ей? И такой человек в пределах досягаемости был.
        Вечером того же дня, после закрытия, она заявилась в сервис, зная, что в Тимино отсутствие Ромка уходит последним, засидевшись за бумагами или просто так. Обойдя здание справа, она заглянула в единственное освещённое окно. Увидела Ромку. Сгорбившись, он сидел за столом, положив голову на скрещенные руки. «Вот даёт, - подумала Павла, - нашёл, где спать, - и постучала по стеклу». Ромка даже не шевельнулся.
        Сквозь пелену липких мыслей услышав два глухих удара он, давно привыкший к постоянно окружающим техногенным шумам, действительно не сразу понял, что это было. В вечернем полузабытьи ему виделись прекрасные картинки, преимущественно цветные, и слышались голоса, среди которых явственно выделялся один: женский, тёплый, с нотками приказного казённого металла в полутонах. Этот голос звал его, к чему-то призывал и обволакивал доверием. Ромка следовал за ним и готов был поклясться, что никогда не забудет этих слов, но тут шумы извне повторились. Он открыл глаза, выждал несколько секунд, выдыхая, примиряясь с реальностью, неторопливо поднял голову и огляделся. Сердце часто билось, за окном кто-то мельтешил. «Что за на…, - подумал он, поднимаясь, задев и чуть не опрокинув стоявшую на столе ополовиненную бутылку «Кампари». Подошёл, поднял раскрытые жалюзи и отворил окно.
        - Ты чего? – спросил он, только теперь разглядев в загадочном визитёре Павлу.
        - К тебе пришла, - недовольно бросила Павла, раздражённая тоном его обращения. Она ожидала чего угодно, даже неприязни, но никак не равнодушия. Кивнула головой в сторону входа, добавила: - Открой.
        - Зачем? – не понял Ромка и сам подивился неуместности своего вопроса, какой мог вырваться только у отупевшего со сна человека.
        - Зачем-зачем, не через окно же я полезу.
        - Да-да-да, - залепетал Ромка, бросаясь к двери.
        Их кабинет ей нравился. Несмотря на захламлённость, здесь было уютно, в известной степени – по-домашнему. Пыль, пустые бутылки и въевшийся запах еды вполне соответствовали холостяцкому положению обитателей. Вообще, для своих лет, о жизни одиноких мужчин она знала более чем недостаточно, имея дело преимущественно с женатыми либо живущими на казарменном положении, и судила в основном по Тиминому обиталищу, в котором, как ни странно, чувствовала себя не уютно, как чужая. Всякий раз, приходя к нему, она старательно пыталась побороть мерзкое ощущение, как бы говорившее, что здесь она не первая, не последняя, не единственная, и вообще её время сочтено и скоро её выпроводят вон. И всякий раз она уходила от него сама, по собственной инициативе, а изнутри колола досада: почему он не говорит что хочет, чтобы она осталась? Ей хотелось услышать эти слова. Она бы осталась…
        Но в кабинете всё было иначе. Здесь царила атмосфера гостеприимства и дружелюбия, здесь пахло домом и праздником. Ей с детства запомнился этот специфический аромат-настроение. Она помнила, прямо физически ощущала ту радость, неоднократно пережитую много-много лет, когда случался какой-нибудь праздник, Новый год или день рождения, и они всей семьёй шли в гости к сослуживцу отца – её крёстному, дяде Володе. Это был хохол с пышными усами и нависавшим над ними большим носом с горбинкой. Зимой на балконе, а летом в холодильнике, у него всегда хранилось сало, а на стене в дальней комнате висели старые кожаные боксёрские перчатки, потрескавшиеся, грубые и тяжёлые. Ей нравилось надевать эти перчатки и носиться в них по квартире, сидеть за столом и стучать в бок отца. Ей нравилось жевать слабосолёное нежнейшее домашнее сало, поедание которого одобрялось пристально-гордым взглядом карих глаз крёстного. Но больше всего ей нравился запах, стоявший в его квартире. Это было что-то тёплое и сладкое; с возрастом она разгадала, что это был запах печёного теста, корицы и ванильного сахара – следствие праздничных кулинарных «изысков» его жены – но от этого аромат не перестал быть менее волнующим. А по другим праздникам крёстный с женой приходили к ним и приносили с собой сало и этот аромат. По случаю похода в гости дядя Володя душился чуть резковатым одеколоном, а его жена – приторным, и когда все снова собирались за столом, разливали, выпивали, все запахи смешивались, образуя тот самый непередаваемый букет. А потом взрослые танцевали, а она продолжала есть сало; взрослые менялись парами, а она кружилась между ними, и ей казалось, что так будет всегда…
        Но детство кончилось. Отца уже не было. Был ли жив дядя, она не знала, и даже не могла упомнить, когда видела его последний раз. Его жену она иногда встречала на улицах города, но чаще всего на рынке. С собственной же матерью отношения давно испортились, и она поддерживала их видимость исключительно для того, чтобы не потрясать лишний раз нежную натуру и психику младшей сестры, которой не было ещё на свете тогда, когда были те самые праздники.