- Я ничего не сломала?
- Нет, - зайдя следом и захлопнув за собой дверь, ответил Тима, - ты просто вляпалась в историю.
- Надеюсь, история с хорошим концом? – очевидно, не поняв его иронии, спросила она.
- Для кого как…
В прихожей было тесно. Тима помог снять ей пальто, повесил его на плечики. Подняв пакет с гильзами, отставил его в сторону, а сам опустился на пуфик, скинул ботинки и стал внимательно наблюдать за Павлой, которая, остановившись перед зеркалом, сперва взбивала волосы, потом начала водить пальцами по лицу, преимущественно вокруг глаз.
- Что ты на меня так смотришь? – кокетливо спросила она.
- Ничего, просто я никогда не видел, как ты приводишь себя в порядок. Ты всегда была идеальной.
- А теперь у меня тушь посыпалась. С чего бы это, как думаешь?
- Крушение идеалов, - хмыкнул Тима. – Это нормально, я привык.
- Если я останусь навсегда, ты ещё не такое увидишь, - пообещала Павла.
Он никогда не говорил ей, что уже жил с женщиной и давно перестал удивляться всякой безобразности. Решил и теперь промолчать, оставив её обещание без комментариев.
Стараясь всё сделать красиво, как с пальто, он помог ей снять сапоги. Получилось плохо, неловко: сначала чуть заела молния, которую пришлось неуклюже подёргивать, а после выяснилось, что процесс стягивания сапога совсем не такой уж сексуально-элегантный, каким его показывают в кино. Он догадывался, что колодка казённых сапог удобной быть не может, но чтобы вылезать из них с такими сложностями – это уже было слишком.
В комнате царил нормальный обжитой бардак, естественный и по-своему притягательный. Борясь с ним, Тима эмпирическим путём давно уже вычислил, как его упорядочить, но понял, что победить невозможно. Он сжился с ним, сросся, и не замечал, приняв простую истину: порядок – это когда знаешь, что и где лежит. Однако Павла, очевидно входя в роль хозяйки, не упустила возможности, хоть и шутливо, но упрекнуть. Расставленные повсюду коробочки, которым ранее она не придавала значения, теперь бросались в глаза и казались безобразными. Вдруг стал раздражителем и «сборщик пыли» - книжный стеллаж.
- Сколько из них ты прочитал? – спросила она, впервые замерев перед книгами.
- Не знаю, - отмахнулся Тима, из-за её плеча оглядывая пыльные полки, - сотни две или чуть больше.
- А вот эту читал? – Павла ткнула пальцем в томик Мопассана.
- Да.
- А эту? – её палец перескочил на стоявшего по соседству Мориса Дрюона.
- И эту тоже. И Теодора Драйзера, и «Трёх мушкетёров», и даже, прости Господи, «Войну и мир», правда, не до конца.
- И сколько не дочитал?
- Немного совсем не дотянул, - уклончиво ответил Тима, обнимая её и разворачивая к себе лицом.
- Ну сколько?
- Примерно три четверти первого тома.
Она как-то странно посмотрела на Тиму, и он не понял, что это было: насмешка или сожаление. Тима нахмурился, но передать мысль на расстоянии не удалось. Павла встрепала ему чёлку, быстро чмокнула в губы и улыбнулась, спросив:
- А ты никогда не мечтал сжечь книгу? Например, Толстого.
- Не мечтал, - понизив голос, ответил Тима, отступив от неё и усаживаясь в кресло, жестом приглашая Павлу занять соседнее. – Думаю, даже сам написав нечто отвратительное, не смог бы этого сделать. А Толстому я даже завидую. Здорово же жить в поместье, быть старым, лысым и бородатым, создать идеологию, иметь крепостных, последователей и множество детей, а вокруг крестьянки с крепкими ногами, поля колосятся, а ты всё пишешь, пишешь, пишешь, как вдруг – бац! – и умер, а тебя всё помнят, печатают, читают, ругают, проклинают, а некоторые так и вовсе помышляют сжечь. Разве не здорово?
- Ты хотел бы иметь много детей? – будто вычленив главное для неё, удивилась Павла.
- Не знаю, - честно признался он, - я никогда не думал об этом. Впрочем, мне и бабы-то дородные никогда не нравились, так что чего уж там.
Сжав колени и погладив их руками, Павла задумалась. Был у неё один секрет, о котором не знал никто. Тема старая, давно отболевшая, но отпечаток оставила. В двадцать два года, будучи студенткой пятого курса юридического факультета, она забеременела. Отец будущего ребёнка – брат единственной подруги, коротконогий начинающий качок с прыщавым лицом, классически глупый, которому только-только стукнуло восемнадцать. Он был у неё первым, она у него, наверное, тоже. Ей было стыдно и страшно, но «затянувшая» девственность тяготила. Подруга «помогла». Ещё сильнее отяготили последствия. Рожать – конец учёбе, и о резвом старте карьеры можно забыть. Замуж – не вариант; такого мужа и людям-то показать стыдно, не то что бы собственным сестре и матери. Стать матерью-одиночкой, без профессии, денег и поддержки – хуже не придумаешь. И она решилась. На третьем месяце сделала аборт.
С тех пор прошло много лет. Взлететь по карьерной лестнице так и не удалось. Хороший специалист, но выбравший не ту стезю, она поставила на себе крест, смирилась. Больше её волновала личная жизнь, которая тоже не складывалась. Были короткие связи, были большие мечты. Много раз она сама себя спрашивала: почему так? Личиком, вроде, вышла. Фигура формами не блещет, но стройняшки мужчинам нравятся. Характер тоже наличествует, пусть и не очень покладистый, своенравный, но хорошо отражающий личностные качества и внутренний мир. Паззл не складывался, но ответ был, только принять его, самой себе признаться, она не могла. И причиной тому, несомненно, были слишком высокие требования к мужчинам. Их это всегда пугает. Они предпочитают варианты попроще. Они сами просты и примитивны, всегда готовы довольствоваться малым и доступным. А вот отец… он задал стандарты, задрал планку. Всё в нём было идеально: и форма, и бархатный голос, и нежные руки, и заботливый взгляд, строгая справедливость и справедливая строгость, спокойный характер, добрая серьёзность, дарящая чувство спокойствия и защищённости, и эта вертикальная морщинка, прорезавшая лоб. А ещё он не любил книги, говорил, что верхушка всех искусств – музыка. И если найти не читающего мужчину труда не составляло, особенно среди служивых, то с остальным сложности были очевидны. Красавчики – слишком ветрены, суровые – не знают нежности, нежные – мягкотелы и слабохарактерны. Короче, мужчин она повидала много и разных, но всегда при этом оставалась одна, и репутация у неё сложилась соответствующая. С этим она тоже смирилась, и явный «брак» отсеивала сразу, без слов и действий. Броня была крепка и внешне выказывалась в форме горделивой недоступности. Так всё и тянулось день за днём, из года в год, пока не появился ОН. Тима. И всё в нём было так, как надо, вот только бы ещё поменьше читал…
- А правда, что те, кто много читает, сами мечтают написать книгу? – спросила Павла, подумав, что пауза, вызванная её размышлениями, слишком уж затянулась.
- Не знаю. Я, например, не мечтаю.
- Но какая-то мечта у тебя всё-таки есть?
- Литературная?
- Нет, вообще.
- Есть, конечно.
- Расскажешь?
- Хочу, чтобы государство и Родина стали тождеством. И ещё, чтобы президент встал передо мной на колени.
- Хочешь, чтобы президентом стала женщина? – вульгарно осклабилась Павла.
- Не в этом смысле. Чтобы на колени, ко мне спиной…
- Всё-таки женщина, - перебила она.
- Нет же, не перебивай. Чтобы на колени, спиной ко мне, а перед ним яма, а на мне кожанка и старый маузер в руке, и никого вокруг. Никого. Только мы вдвоём и тишина.
- Не любишь президента?
- За что же мне его не любить? Я просто хочу войти в историю, которая меня осудит. Ну, и чтобы меня полюбил народ. МОЙ народ. Куда же без этого?
- Никогда больше не фантазируй вслух, - заключила Павла. – Никогда, слышишь?
- Почему?
- Мне от твоих фантазий ещё сильнее есть хочется. Когда уже привезут?
- Не знаю, скоро уже должны. Может, успеем? – подмигнув лукаво, спросил Тима и мотнул головой в сторону кровати.
- Ты же знаешь, что я люблю после еды. Лучше открой вино.
Выудив из серванта два запылённых бокала, Тима отправился на кухню. Ополоснув посуду, он протёр её пожелтевшим полотенцем, подумав, что неплохо было бы его отбелить на досуге. Извлёк из холодильника бутылку аргентинского «Мальбека», со стилизованной коровой на этикетке. Вино было сильно переохлаждённым, но Павла предпочитала его именно в таком виде, и пока он искал штопор, стоящая на столе бутыль сильно запотела. Открыть её он не успел. Раздалась противная заливистая трель домофона.
С доставщиком еды он рассчитался наличными, причём весьма щедро, оставив чаевыми едва ли не треть стоимости заказа, лишь бы тот побыстрее смылся и не отсвечивал. От такой неожиданности парень в фиолетовой кепке растерялся, оробел, промямлил нечто вроде «спасибо, приятного аппетита», подхватил свою сумку и через три ступеньки поскакал вниз. Тима чувствовал себя глупо. Подобное высокомерное расточительство не было для него нормой, но нежданно нагрянувшее чувство тревоги вынудило его поспешить.
Весь вечер проходил в ожидании надрыва. Разговоры текли на подтексте и недосказанности, некоторая суетность сковывала движения, да и явно разыгравшиеся мыслительные процессы Павлы, вертикальной морщинкой отразившиеся у неё на лбу, не сулили ничего хорошего. Теперь же, с приходом курьера, Тима явственно ощутил появление чего-то недоброго и решил отставить всякую инициативу на словах и в деле.
- А давай поставим стол посередине комнаты, прямо под люстрой, - предложила Павла. – Будет как в детстве, когда все собирались вместе.
- Давай, - согласился Тима, - у меня и скатерть есть старая. Правда, на столе пустовато будет, не очень-то антуражно, но твоя идея мне нравится.
- А потом ты поставишь пустую бутылку на пол, я отнесу бокалы на кухню, но мыть сразу не стану, а вместе мы возьмём скатерть за уголки, сложим и понесём на балкон стряхивать крошки.
Тима внимательно посмотрел на её ожившее, сильно эмоциональное лицо, искривлённое грустной улыбкой. Подумал, что её что-то гложет, и спросил прямо:
- Так делали твои родители?
Поджав губы, Павла дважды кивнула и скосила взгляд в сторону, на стоящую на низком столике, между кресел, рамку. Конечно, рамка без фотографии – это странно, и Тима хотел было начать оправдываться, объясняя, но не сказал ничего.
Когда он вытащил из угла и разложил стол, Павла вновь оживилась. Преисполнившись домовитой деловитости, она с серьёзным видом принялась за сервировку. Критически оглядев результат своей суеты, задумчиво потрогала подбородок, поморщилась. Переставила тарелки; спросила, нет ли в доме салфеток. Салфеток в холостяцком быту, естественно, не оказалось, и их место заняли бумажные платочки, что неизменно проживают в сумочке любой современной женщины.
Присев на кровать, Тима внимательно наблюдал за этой беготнёй. Он внимательно оценивал каждое её движение, каждый жест, вопрос, взгляд… и вдруг понял, чего ей так не хватает. Семьи, конечно, чего же ещё. Полного, неодинокого дома, в котором заботы, и забота о ком-то, претензии, мелкие ссоры, примирения. Должно быть у человека что-то кроме работы, а у неё ведь и друзей-то настоящих нет. «А девочка созрела, - удовлетворённо подумал Тима. – Поздновато, конечно, но лучше так, чем вообще никогда». Ещё он хотел спросить, когда она познакомит его со своей мамой, но, опасаясь встречного вопроса, передумал.
Разлив по бокалам вино, они немного посидели, молча, внимательно глядя друг другу в глаза. Сконцентрированный, чуть прищуренный взгляд Павлы забавлял Тиму. Он держался, как мог, но надолго его не хватило. Широкая, от уха до уха, улыбка озарила Тимино лицо, придав ему детское выражение, и он прыснул, прерывисто выдыхая носом. Павла смутилась и стала совсем серьёзной.
- Что? – ожидая подвоха, удивилась она.
- Да так, - помотав головой, ответил Тима, - шутка вспомнилась. Как любит приговаривать мой тренер: пуля – один из способов передачи мысли на расстоянии.
- И что в этом смешного?
- Ничего. Но ты так на меня смотрела, что я подумал, будто ты хочешь меня или убить или о чём-то рассказать.
- Я действительно хочу тебе кое о чём поведать, но только после ужина. Хорошо?
- Как скажешь, - охотно согласился Тима. – А теперь я скажу тост, который мне давным-давно поведал уже тогда старый армянин…
Романтикой ужин не отличился, пролетев быстро и оставив на старой скатерти следы соевого соуса. После второго бокала Павла размякла, разболталась. В своих речах она была непоследовательна, от детства перескакивая сразу к службе и обратно, и складывалось впечатление, будто прочие годы жизни для неё совершенно ничего не значили. Она словно сознательно вычёркивала их, чаще всего упоминая отца, реже – сестру, и ни слова не произнесла о матери. Тима слушал, поддакивал, делая для себя всё новые и новые выводы, однако в очередной раз убеждался, что все женщины просты и примитивны одинаково, стоит лишь ключик к ним подобрать. В минуты её затишья он тоже рассказывал о чём-то для него значимом. Его жизнь также делилась на два этапа: до и после Алисы, о которой он, разумеется, тактично умалчивал. Павла просила его больше рассказывать о детстве, школе, особенно о первой любви. Тяжело было ему отвечать, скучно, местами противно, потому он тоже перескакивал с темы на тему и бомбил её встречными вопросами.
Наконец подобрались к главному.
- Ты, кажется, хотела мне о чём-то поведать, - ленно протянул Тима, всем своим видом давая понять, что устал от пустой болтовни.
- Да, я хотела поговорить с тобой о Ромке.
- О-о-о, это бесконечная тема для разговоров.
- Я виделась с ним в субботу.
- Знаю, - ехидно улыбаясь, весомо утвердил Тима.
- Так вот он ко мне приставал. Только не говори, что и об этом знаешь.
- Знаю. Но тебе показалось. Просто порой он ведёт себя действительно опрометчиво.
- А если бы я сказала, что изменила тебе с ним?
- Я бы рассмеялся тебе в лицо.
- Почему?
- Потому что не поверил бы.
- Почему?
- Потому что уверен в тебе.
- А в нём?
- Тем более.
Это «тем более» взбесило Павлу. Она заёрзала на месте, в привычной для себя манере помяла пальцы. Тима понял, что сглупил, но деваться было некуда.
- А если бы «это» случилось у нас ещё до тебя? – насела на него Павла.
- Исключено. У нас с Ромкой совершенно разные вкусы, и ты ему не подходишь. Да и вообще, что за вздор ты несёшь? К чему всё это? Мне такие разговоры не нравятся.
- Не обращай внимания, это действительно бред. А Ромка, между прочим, действительно прелесть. Только ты ему об этом не говори, а то он возгордится.
- Возгордится, - хмыкнул Тима. – Не возгордится, потому что он и так об этом знает.
Минувший вечер оставил в сердце Павлы двоякое чувство. Ещё большее смятение он поселил в её уме. С одной стороны, всё складывалось сладко да гладко, как и было задумано, как хотелось и мечталось: она осталась у него и они договорились уже сегодня начать потихоньку перевозить её вещи. Но с другой стороны, отсутствовала очевидность. Не поддавшись на провокацию, Тима сломал её игру. Оставаясь непоколебимо уверенным и в друге и в ней, он вышел из зоны простейших манипуляций, на корню подрубив рычаги воздействия.
- Нет, - зайдя следом и захлопнув за собой дверь, ответил Тима, - ты просто вляпалась в историю.
- Надеюсь, история с хорошим концом? – очевидно, не поняв его иронии, спросила она.
- Для кого как…
В прихожей было тесно. Тима помог снять ей пальто, повесил его на плечики. Подняв пакет с гильзами, отставил его в сторону, а сам опустился на пуфик, скинул ботинки и стал внимательно наблюдать за Павлой, которая, остановившись перед зеркалом, сперва взбивала волосы, потом начала водить пальцами по лицу, преимущественно вокруг глаз.
- Что ты на меня так смотришь? – кокетливо спросила она.
- Ничего, просто я никогда не видел, как ты приводишь себя в порядок. Ты всегда была идеальной.
- А теперь у меня тушь посыпалась. С чего бы это, как думаешь?
- Крушение идеалов, - хмыкнул Тима. – Это нормально, я привык.
- Если я останусь навсегда, ты ещё не такое увидишь, - пообещала Павла.
Он никогда не говорил ей, что уже жил с женщиной и давно перестал удивляться всякой безобразности. Решил и теперь промолчать, оставив её обещание без комментариев.
Стараясь всё сделать красиво, как с пальто, он помог ей снять сапоги. Получилось плохо, неловко: сначала чуть заела молния, которую пришлось неуклюже подёргивать, а после выяснилось, что процесс стягивания сапога совсем не такой уж сексуально-элегантный, каким его показывают в кино. Он догадывался, что колодка казённых сапог удобной быть не может, но чтобы вылезать из них с такими сложностями – это уже было слишком.
В комнате царил нормальный обжитой бардак, естественный и по-своему притягательный. Борясь с ним, Тима эмпирическим путём давно уже вычислил, как его упорядочить, но понял, что победить невозможно. Он сжился с ним, сросся, и не замечал, приняв простую истину: порядок – это когда знаешь, что и где лежит. Однако Павла, очевидно входя в роль хозяйки, не упустила возможности, хоть и шутливо, но упрекнуть. Расставленные повсюду коробочки, которым ранее она не придавала значения, теперь бросались в глаза и казались безобразными. Вдруг стал раздражителем и «сборщик пыли» - книжный стеллаж.
- Сколько из них ты прочитал? – спросила она, впервые замерев перед книгами.
- Не знаю, - отмахнулся Тима, из-за её плеча оглядывая пыльные полки, - сотни две или чуть больше.
- А вот эту читал? – Павла ткнула пальцем в томик Мопассана.
- Да.
- А эту? – её палец перескочил на стоявшего по соседству Мориса Дрюона.
- И эту тоже. И Теодора Драйзера, и «Трёх мушкетёров», и даже, прости Господи, «Войну и мир», правда, не до конца.
- И сколько не дочитал?
- Немного совсем не дотянул, - уклончиво ответил Тима, обнимая её и разворачивая к себе лицом.
- Ну сколько?
- Примерно три четверти первого тома.
Она как-то странно посмотрела на Тиму, и он не понял, что это было: насмешка или сожаление. Тима нахмурился, но передать мысль на расстоянии не удалось. Павла встрепала ему чёлку, быстро чмокнула в губы и улыбнулась, спросив:
- А ты никогда не мечтал сжечь книгу? Например, Толстого.
- Не мечтал, - понизив голос, ответил Тима, отступив от неё и усаживаясь в кресло, жестом приглашая Павлу занять соседнее. – Думаю, даже сам написав нечто отвратительное, не смог бы этого сделать. А Толстому я даже завидую. Здорово же жить в поместье, быть старым, лысым и бородатым, создать идеологию, иметь крепостных, последователей и множество детей, а вокруг крестьянки с крепкими ногами, поля колосятся, а ты всё пишешь, пишешь, пишешь, как вдруг – бац! – и умер, а тебя всё помнят, печатают, читают, ругают, проклинают, а некоторые так и вовсе помышляют сжечь. Разве не здорово?
- Ты хотел бы иметь много детей? – будто вычленив главное для неё, удивилась Павла.
- Не знаю, - честно признался он, - я никогда не думал об этом. Впрочем, мне и бабы-то дородные никогда не нравились, так что чего уж там.
Сжав колени и погладив их руками, Павла задумалась. Был у неё один секрет, о котором не знал никто. Тема старая, давно отболевшая, но отпечаток оставила. В двадцать два года, будучи студенткой пятого курса юридического факультета, она забеременела. Отец будущего ребёнка – брат единственной подруги, коротконогий начинающий качок с прыщавым лицом, классически глупый, которому только-только стукнуло восемнадцать. Он был у неё первым, она у него, наверное, тоже. Ей было стыдно и страшно, но «затянувшая» девственность тяготила. Подруга «помогла». Ещё сильнее отяготили последствия. Рожать – конец учёбе, и о резвом старте карьеры можно забыть. Замуж – не вариант; такого мужа и людям-то показать стыдно, не то что бы собственным сестре и матери. Стать матерью-одиночкой, без профессии, денег и поддержки – хуже не придумаешь. И она решилась. На третьем месяце сделала аборт.
С тех пор прошло много лет. Взлететь по карьерной лестнице так и не удалось. Хороший специалист, но выбравший не ту стезю, она поставила на себе крест, смирилась. Больше её волновала личная жизнь, которая тоже не складывалась. Были короткие связи, были большие мечты. Много раз она сама себя спрашивала: почему так? Личиком, вроде, вышла. Фигура формами не блещет, но стройняшки мужчинам нравятся. Характер тоже наличествует, пусть и не очень покладистый, своенравный, но хорошо отражающий личностные качества и внутренний мир. Паззл не складывался, но ответ был, только принять его, самой себе признаться, она не могла. И причиной тому, несомненно, были слишком высокие требования к мужчинам. Их это всегда пугает. Они предпочитают варианты попроще. Они сами просты и примитивны, всегда готовы довольствоваться малым и доступным. А вот отец… он задал стандарты, задрал планку. Всё в нём было идеально: и форма, и бархатный голос, и нежные руки, и заботливый взгляд, строгая справедливость и справедливая строгость, спокойный характер, добрая серьёзность, дарящая чувство спокойствия и защищённости, и эта вертикальная морщинка, прорезавшая лоб. А ещё он не любил книги, говорил, что верхушка всех искусств – музыка. И если найти не читающего мужчину труда не составляло, особенно среди служивых, то с остальным сложности были очевидны. Красавчики – слишком ветрены, суровые – не знают нежности, нежные – мягкотелы и слабохарактерны. Короче, мужчин она повидала много и разных, но всегда при этом оставалась одна, и репутация у неё сложилась соответствующая. С этим она тоже смирилась, и явный «брак» отсеивала сразу, без слов и действий. Броня была крепка и внешне выказывалась в форме горделивой недоступности. Так всё и тянулось день за днём, из года в год, пока не появился ОН. Тима. И всё в нём было так, как надо, вот только бы ещё поменьше читал…
- А правда, что те, кто много читает, сами мечтают написать книгу? – спросила Павла, подумав, что пауза, вызванная её размышлениями, слишком уж затянулась.
- Не знаю. Я, например, не мечтаю.
- Но какая-то мечта у тебя всё-таки есть?
- Литературная?
- Нет, вообще.
- Есть, конечно.
- Расскажешь?
- Хочу, чтобы государство и Родина стали тождеством. И ещё, чтобы президент встал передо мной на колени.
- Хочешь, чтобы президентом стала женщина? – вульгарно осклабилась Павла.
- Не в этом смысле. Чтобы на колени, ко мне спиной…
- Всё-таки женщина, - перебила она.
- Нет же, не перебивай. Чтобы на колени, спиной ко мне, а перед ним яма, а на мне кожанка и старый маузер в руке, и никого вокруг. Никого. Только мы вдвоём и тишина.
- Не любишь президента?
- За что же мне его не любить? Я просто хочу войти в историю, которая меня осудит. Ну, и чтобы меня полюбил народ. МОЙ народ. Куда же без этого?
- Никогда больше не фантазируй вслух, - заключила Павла. – Никогда, слышишь?
- Почему?
- Мне от твоих фантазий ещё сильнее есть хочется. Когда уже привезут?
- Не знаю, скоро уже должны. Может, успеем? – подмигнув лукаво, спросил Тима и мотнул головой в сторону кровати.
- Ты же знаешь, что я люблю после еды. Лучше открой вино.
Выудив из серванта два запылённых бокала, Тима отправился на кухню. Ополоснув посуду, он протёр её пожелтевшим полотенцем, подумав, что неплохо было бы его отбелить на досуге. Извлёк из холодильника бутылку аргентинского «Мальбека», со стилизованной коровой на этикетке. Вино было сильно переохлаждённым, но Павла предпочитала его именно в таком виде, и пока он искал штопор, стоящая на столе бутыль сильно запотела. Открыть её он не успел. Раздалась противная заливистая трель домофона.
С доставщиком еды он рассчитался наличными, причём весьма щедро, оставив чаевыми едва ли не треть стоимости заказа, лишь бы тот побыстрее смылся и не отсвечивал. От такой неожиданности парень в фиолетовой кепке растерялся, оробел, промямлил нечто вроде «спасибо, приятного аппетита», подхватил свою сумку и через три ступеньки поскакал вниз. Тима чувствовал себя глупо. Подобное высокомерное расточительство не было для него нормой, но нежданно нагрянувшее чувство тревоги вынудило его поспешить.
Весь вечер проходил в ожидании надрыва. Разговоры текли на подтексте и недосказанности, некоторая суетность сковывала движения, да и явно разыгравшиеся мыслительные процессы Павлы, вертикальной морщинкой отразившиеся у неё на лбу, не сулили ничего хорошего. Теперь же, с приходом курьера, Тима явственно ощутил появление чего-то недоброго и решил отставить всякую инициативу на словах и в деле.
- А давай поставим стол посередине комнаты, прямо под люстрой, - предложила Павла. – Будет как в детстве, когда все собирались вместе.
- Давай, - согласился Тима, - у меня и скатерть есть старая. Правда, на столе пустовато будет, не очень-то антуражно, но твоя идея мне нравится.
- А потом ты поставишь пустую бутылку на пол, я отнесу бокалы на кухню, но мыть сразу не стану, а вместе мы возьмём скатерть за уголки, сложим и понесём на балкон стряхивать крошки.
Тима внимательно посмотрел на её ожившее, сильно эмоциональное лицо, искривлённое грустной улыбкой. Подумал, что её что-то гложет, и спросил прямо:
- Так делали твои родители?
Поджав губы, Павла дважды кивнула и скосила взгляд в сторону, на стоящую на низком столике, между кресел, рамку. Конечно, рамка без фотографии – это странно, и Тима хотел было начать оправдываться, объясняя, но не сказал ничего.
Когда он вытащил из угла и разложил стол, Павла вновь оживилась. Преисполнившись домовитой деловитости, она с серьёзным видом принялась за сервировку. Критически оглядев результат своей суеты, задумчиво потрогала подбородок, поморщилась. Переставила тарелки; спросила, нет ли в доме салфеток. Салфеток в холостяцком быту, естественно, не оказалось, и их место заняли бумажные платочки, что неизменно проживают в сумочке любой современной женщины.
Присев на кровать, Тима внимательно наблюдал за этой беготнёй. Он внимательно оценивал каждое её движение, каждый жест, вопрос, взгляд… и вдруг понял, чего ей так не хватает. Семьи, конечно, чего же ещё. Полного, неодинокого дома, в котором заботы, и забота о ком-то, претензии, мелкие ссоры, примирения. Должно быть у человека что-то кроме работы, а у неё ведь и друзей-то настоящих нет. «А девочка созрела, - удовлетворённо подумал Тима. – Поздновато, конечно, но лучше так, чем вообще никогда». Ещё он хотел спросить, когда она познакомит его со своей мамой, но, опасаясь встречного вопроса, передумал.
Разлив по бокалам вино, они немного посидели, молча, внимательно глядя друг другу в глаза. Сконцентрированный, чуть прищуренный взгляд Павлы забавлял Тиму. Он держался, как мог, но надолго его не хватило. Широкая, от уха до уха, улыбка озарила Тимино лицо, придав ему детское выражение, и он прыснул, прерывисто выдыхая носом. Павла смутилась и стала совсем серьёзной.
- Что? – ожидая подвоха, удивилась она.
- Да так, - помотав головой, ответил Тима, - шутка вспомнилась. Как любит приговаривать мой тренер: пуля – один из способов передачи мысли на расстоянии.
- И что в этом смешного?
- Ничего. Но ты так на меня смотрела, что я подумал, будто ты хочешь меня или убить или о чём-то рассказать.
- Я действительно хочу тебе кое о чём поведать, но только после ужина. Хорошо?
- Как скажешь, - охотно согласился Тима. – А теперь я скажу тост, который мне давным-давно поведал уже тогда старый армянин…
Романтикой ужин не отличился, пролетев быстро и оставив на старой скатерти следы соевого соуса. После второго бокала Павла размякла, разболталась. В своих речах она была непоследовательна, от детства перескакивая сразу к службе и обратно, и складывалось впечатление, будто прочие годы жизни для неё совершенно ничего не значили. Она словно сознательно вычёркивала их, чаще всего упоминая отца, реже – сестру, и ни слова не произнесла о матери. Тима слушал, поддакивал, делая для себя всё новые и новые выводы, однако в очередной раз убеждался, что все женщины просты и примитивны одинаково, стоит лишь ключик к ним подобрать. В минуты её затишья он тоже рассказывал о чём-то для него значимом. Его жизнь также делилась на два этапа: до и после Алисы, о которой он, разумеется, тактично умалчивал. Павла просила его больше рассказывать о детстве, школе, особенно о первой любви. Тяжело было ему отвечать, скучно, местами противно, потому он тоже перескакивал с темы на тему и бомбил её встречными вопросами.
Наконец подобрались к главному.
- Ты, кажется, хотела мне о чём-то поведать, - ленно протянул Тима, всем своим видом давая понять, что устал от пустой болтовни.
- Да, я хотела поговорить с тобой о Ромке.
- О-о-о, это бесконечная тема для разговоров.
- Я виделась с ним в субботу.
- Знаю, - ехидно улыбаясь, весомо утвердил Тима.
- Так вот он ко мне приставал. Только не говори, что и об этом знаешь.
- Знаю. Но тебе показалось. Просто порой он ведёт себя действительно опрометчиво.
- А если бы я сказала, что изменила тебе с ним?
- Я бы рассмеялся тебе в лицо.
- Почему?
- Потому что не поверил бы.
- Почему?
- Потому что уверен в тебе.
- А в нём?
- Тем более.
Это «тем более» взбесило Павлу. Она заёрзала на месте, в привычной для себя манере помяла пальцы. Тима понял, что сглупил, но деваться было некуда.
- А если бы «это» случилось у нас ещё до тебя? – насела на него Павла.
- Исключено. У нас с Ромкой совершенно разные вкусы, и ты ему не подходишь. Да и вообще, что за вздор ты несёшь? К чему всё это? Мне такие разговоры не нравятся.
- Не обращай внимания, это действительно бред. А Ромка, между прочим, действительно прелесть. Только ты ему об этом не говори, а то он возгордится.
- Возгордится, - хмыкнул Тима. – Не возгордится, потому что он и так об этом знает.
***
Минувший вечер оставил в сердце Павлы двоякое чувство. Ещё большее смятение он поселил в её уме. С одной стороны, всё складывалось сладко да гладко, как и было задумано, как хотелось и мечталось: она осталась у него и они договорились уже сегодня начать потихоньку перевозить её вещи. Но с другой стороны, отсутствовала очевидность. Не поддавшись на провокацию, Тима сломал её игру. Оставаясь непоколебимо уверенным и в друге и в ней, он вышел из зоны простейших манипуляций, на корню подрубив рычаги воздействия.
