Смирнов вдруг понял это.
- И всё? Я-то думал… - усмехнулся он. – Если тебе нужны деньги, деньги будут, и ничего продавать не придётся. Надо только согласиться на чужие условия. Но ты ведь на это не пойдёшь?
- Мне надо много и сразу, - игнорируя вопрос, ответил Ромка.
- Не пойдёшь ведь? – настоял на своём Смирнов, ни секунды не сомневаясь в ответе…
Когда вернулся Тима, было уже поздно. Устало горели во дворе красноватые фонари. Крупные капли редкого дождя раздражающе стучали по подоконнику. Глухая октябрьская ночь вступила в свои права, отнимая надежды и ничего не оставляя взамен.
- Это не лицо, - глухо, не своим голосом, исходящим из самой утробы, произнёс Тима. Он потрясал головой в такт своим медленным словам и не отрывал взгляда от полированной столешницы.
Ромка держался показательно бодро.
- А что? – ухарски усмехнулся он.
- Я хотел сказать – не лицо человека.
- А кого?
- Не знаю. Там лица вообще не видно – сплошь бинты. Разве бывает человек без лица?
- Ещё как, - утвердил Ромка. – Я однажды труп видел, так ему пуля за правым ухом вошла, снизу, а на выходе такое получилось, что словами и не опишешь.
- Спасибо, - по-прежнему не проявляя эмоций, ответил Тима, - твои романтичные истории всегда вселяли в меня оптимизм и жажду жизни. Делать-то чего будем? – добавил он и поднял воспалённые глаза.
От рождения не склонный к сопереживанию, Ромка держался из последних сил. Эти глаза его добивали: белки покраснели, а радужка казалась серой, словно выцветшая, как у некоторых слепых. Такие глаза ему уже приходилось видеть раньше. Тогда парень-срочник так перепугался в бою, что связь с собственным разумом утратил. Он всё сидел в лазарете, несколько суток не спавши, сверлил мутным взглядом пол, монотонно кивая головой, и циклично бубнил под нос какие-то заклинания. А потом его увезли. Виктор Васильевич сказал тогда: «Парадокс: кукушка улетела с перепуга, а обосраться не сумел. Удивительно. Первый раз с таким сталкиваюсь».
Теперь всё повторялось с Тимой. Не было боя, не настали ещё бессонные ночи, а нервы уже сдали. И если бы не здравый насущный вопрос – делать-то чего будем? – можно было решить, что он тоже свихнулся. Возможно, так было бы даже лучше, проще. Сдать больного куда следует, и решай всё сам. Теперь же приходилось отвечать.
- Как я уже сказал днём – продадим бизнес. Только обманул я тебя немного – не с кого тенге трясти, да и покупателя тоже нет.
- Не успеем, - устало выдохнул Тима и снова уставился в пол.
- Почему же не успеем? Врач сказал, что время есть, пока шрамы не зарубцуются.
- За-руб-цу-ют-ся, - по слогам повторил за ним Тима, - шра-мы. – И уже живее переспросил: - А деньги?
- Я так прикинул, должно хватить. Мои сбережения – на реабилитацию, твои – в резерве, на всякий пожарный.
- А, может, наоборот?
- Нет, вам ещё жить на что-то надо. Ты же ей предложение сделал, а?
Губы Тимы дрогнули, на щеках обрисовались маленькие ямки. Но он ничего не ответил, спросив:
- А как же ты?
- А мне поступило предложение, отказаться от которого я не мог…
Утром первого декабря из аэропорта «Пулково» отбыл борт за номером RA-85797. Двое его пассажиров привлекали всеобщее внимание.
Парочка была колоритной: он – испепелял окружающих ненавидящим взором из-под опухших век, она – старалась на людей не смотреть вовсе. Вид у молодой женщины был гордый, но невозможно было не заметить, что это напускное. Она просто стыдилась своего лица. Многочисленные красные шрамы на её правой щеке были кривы и уродливы сами по себе и становились ещё ужаснее, когда лицо перекашивалось гримасой нарушенной мимики. Поэтому она молчала и старательно подавляла любые эмоции.
А эмоций было много. Была, конечно, радость. Женщина полтора месяца провела в различных клиниках Петербурга: когда восстановилась скуловая мышца, выяснилось, что повреждён какой-то нерв, и если это не исправить в кратчайшие сроки, потом это может стать невозможным. Лицо снова резали. Затем послеоперационный отёк перешёл в опухоль, опухоль – в воспаление. Опять резали. После этого всё наладилось, даже мягкие ткани восстановили чувствительность, но начали мучить нестерпимые боли в сросшихся костях. Одни врачи утверждали, будто это нормально, другие – страшили, выдвигая самые мерзкие гипотезы и пугая последствиями. Женщине кололи болеутоляющие и антибиотики, от которых у неё опухло не только лицо, но и конечности. Она не спала ночами, изучающе ощупывала своё тело и плакала, а когда боли ненадолго отступали, испытывала удовольствие оттого, что на опухшем лице это почти что и незаметно. Но затем боли возвращались снова.
Когда боль и страх остались позади, не радоваться этому было нельзя. Только теперь женщину смущала мучительная неизвестность. Она летела на другой край материка, не зная, сколько там пробудет и чем всё это закончится. Ещё не покинув родную землю, она вдруг начала переживать за свою сестру и, что самое удивительное, за мать. Однако, несмотря на это, она ещё и гордилась своей удачей и немного её стыдилась: прежде ей и голову не приходило, что у её жениха может быть столько денег, но за время, проведённое в больничных палатах, она неплохо изучила ценники на ближайшее будущее.
Но сильнее всего давило чужое внимание. На неё смотрели! Все! Ей казалось, что в этих косых, извиняющихся взглядах, содержится вся палитра человеческой мерзости: от тупого любопытства до брезгливости включительно. И если люди взрослые делали это исподтишка, то их малолетние выродки глазели открыто и тыкали в её сторону пальцами, призывно крича: «Мама, мама, посмотри на эту тётю!».
Чтобы вновь и вновь не сталкиваться с этим, она ни на кого не смотрела, а чтобы не слышать писклявых детских голосов и шикающих на них родителей, старалась углубиться в свои мысли. Думала она о НЁМ. Этот милый мальчик с проступившими носогубными морщинками постарел. Буквально на глазах он стал лет на десять старше, а правильнее сказать – старее. Он обрюзг, глаза померкли. Он стал менее разговорчив. И без того худой, стал ещё тоньше, чего не могла скрыть даже зимняя одежда.
А парню было действительно тяжело. Он понимал, что взвалил на плечи непосильный груз. Он почти утратил веру в успех, но держался. Исключительно ради НЕЁ держался, чтобы ОНА не сдалась.
О том, что никакого бизнеса больше нет, ей никто не сказал. Зачем ей лишние тревоги? Но вопрос о том, как жить дальше, тревожил его самого. Когда они вернутся, денег останется совсем мало или не останется вовсе. Как поведёт себя она, узнав, что он безработный, что им не на что жить? Создавать семью в таких условиях – глупо. Остаться с ним из жалости – глупо. Надеяться и ждать, что всё наладится – глупо. Всё глупо! Он-то понимал, что никаких перспектив у него нет.
И самое страшное – он сомневался в НЕЙ.
Непрямым рейсом, с пересадкой во Владивостоке, они летели в Инчхон. Немолодой уже человек, чья спутница неотрывно глядела в иллюминатор, жалел о том, что не собрался-таки напоследок ещё раз съездить в Лейпясуо – единственное место на Земле, где он кожей ощущал давление законов диалектики.
А на земле по ним уже скучал другой немолодой человек. Он не провожал их в аэропорту (этого не хотела ОНА), и не тревожился, но проводив взглядом взлетевший самолёт, скоро скрывшийся в низкой облачности, обессиленно опустился на корточки. Вздохнул. Матюгнулся на выдохе. Тёплыми ладонями прижался к родной сырой земле.
Он уже утратил веру. Он не верил, что когда-нибудь увидит их снова. Но ему нужны были деньги. ИМ нужны были его деньги.
А его ждала работа.
И пока чужая земля пылала в огне, работы для него было много…
- И всё? Я-то думал… - усмехнулся он. – Если тебе нужны деньги, деньги будут, и ничего продавать не придётся. Надо только согласиться на чужие условия. Но ты ведь на это не пойдёшь?
- Мне надо много и сразу, - игнорируя вопрос, ответил Ромка.
- Не пойдёшь ведь? – настоял на своём Смирнов, ни секунды не сомневаясь в ответе…
***
Когда вернулся Тима, было уже поздно. Устало горели во дворе красноватые фонари. Крупные капли редкого дождя раздражающе стучали по подоконнику. Глухая октябрьская ночь вступила в свои права, отнимая надежды и ничего не оставляя взамен.
- Это не лицо, - глухо, не своим голосом, исходящим из самой утробы, произнёс Тима. Он потрясал головой в такт своим медленным словам и не отрывал взгляда от полированной столешницы.
Ромка держался показательно бодро.
- А что? – ухарски усмехнулся он.
- Я хотел сказать – не лицо человека.
- А кого?
- Не знаю. Там лица вообще не видно – сплошь бинты. Разве бывает человек без лица?
- Ещё как, - утвердил Ромка. – Я однажды труп видел, так ему пуля за правым ухом вошла, снизу, а на выходе такое получилось, что словами и не опишешь.
- Спасибо, - по-прежнему не проявляя эмоций, ответил Тима, - твои романтичные истории всегда вселяли в меня оптимизм и жажду жизни. Делать-то чего будем? – добавил он и поднял воспалённые глаза.
От рождения не склонный к сопереживанию, Ромка держался из последних сил. Эти глаза его добивали: белки покраснели, а радужка казалась серой, словно выцветшая, как у некоторых слепых. Такие глаза ему уже приходилось видеть раньше. Тогда парень-срочник так перепугался в бою, что связь с собственным разумом утратил. Он всё сидел в лазарете, несколько суток не спавши, сверлил мутным взглядом пол, монотонно кивая головой, и циклично бубнил под нос какие-то заклинания. А потом его увезли. Виктор Васильевич сказал тогда: «Парадокс: кукушка улетела с перепуга, а обосраться не сумел. Удивительно. Первый раз с таким сталкиваюсь».
Теперь всё повторялось с Тимой. Не было боя, не настали ещё бессонные ночи, а нервы уже сдали. И если бы не здравый насущный вопрос – делать-то чего будем? – можно было решить, что он тоже свихнулся. Возможно, так было бы даже лучше, проще. Сдать больного куда следует, и решай всё сам. Теперь же приходилось отвечать.
- Как я уже сказал днём – продадим бизнес. Только обманул я тебя немного – не с кого тенге трясти, да и покупателя тоже нет.
- Не успеем, - устало выдохнул Тима и снова уставился в пол.
- Почему же не успеем? Врач сказал, что время есть, пока шрамы не зарубцуются.
- За-руб-цу-ют-ся, - по слогам повторил за ним Тима, - шра-мы. – И уже живее переспросил: - А деньги?
- Я так прикинул, должно хватить. Мои сбережения – на реабилитацию, твои – в резерве, на всякий пожарный.
- А, может, наоборот?
- Нет, вам ещё жить на что-то надо. Ты же ей предложение сделал, а?
Губы Тимы дрогнули, на щеках обрисовались маленькие ямки. Но он ничего не ответил, спросив:
- А как же ты?
- А мне поступило предложение, отказаться от которого я не мог…
Эпилог
Утром первого декабря из аэропорта «Пулково» отбыл борт за номером RA-85797. Двое его пассажиров привлекали всеобщее внимание.
Парочка была колоритной: он – испепелял окружающих ненавидящим взором из-под опухших век, она – старалась на людей не смотреть вовсе. Вид у молодой женщины был гордый, но невозможно было не заметить, что это напускное. Она просто стыдилась своего лица. Многочисленные красные шрамы на её правой щеке были кривы и уродливы сами по себе и становились ещё ужаснее, когда лицо перекашивалось гримасой нарушенной мимики. Поэтому она молчала и старательно подавляла любые эмоции.
А эмоций было много. Была, конечно, радость. Женщина полтора месяца провела в различных клиниках Петербурга: когда восстановилась скуловая мышца, выяснилось, что повреждён какой-то нерв, и если это не исправить в кратчайшие сроки, потом это может стать невозможным. Лицо снова резали. Затем послеоперационный отёк перешёл в опухоль, опухоль – в воспаление. Опять резали. После этого всё наладилось, даже мягкие ткани восстановили чувствительность, но начали мучить нестерпимые боли в сросшихся костях. Одни врачи утверждали, будто это нормально, другие – страшили, выдвигая самые мерзкие гипотезы и пугая последствиями. Женщине кололи болеутоляющие и антибиотики, от которых у неё опухло не только лицо, но и конечности. Она не спала ночами, изучающе ощупывала своё тело и плакала, а когда боли ненадолго отступали, испытывала удовольствие оттого, что на опухшем лице это почти что и незаметно. Но затем боли возвращались снова.
Когда боль и страх остались позади, не радоваться этому было нельзя. Только теперь женщину смущала мучительная неизвестность. Она летела на другой край материка, не зная, сколько там пробудет и чем всё это закончится. Ещё не покинув родную землю, она вдруг начала переживать за свою сестру и, что самое удивительное, за мать. Однако, несмотря на это, она ещё и гордилась своей удачей и немного её стыдилась: прежде ей и голову не приходило, что у её жениха может быть столько денег, но за время, проведённое в больничных палатах, она неплохо изучила ценники на ближайшее будущее.
Но сильнее всего давило чужое внимание. На неё смотрели! Все! Ей казалось, что в этих косых, извиняющихся взглядах, содержится вся палитра человеческой мерзости: от тупого любопытства до брезгливости включительно. И если люди взрослые делали это исподтишка, то их малолетние выродки глазели открыто и тыкали в её сторону пальцами, призывно крича: «Мама, мама, посмотри на эту тётю!».
Чтобы вновь и вновь не сталкиваться с этим, она ни на кого не смотрела, а чтобы не слышать писклявых детских голосов и шикающих на них родителей, старалась углубиться в свои мысли. Думала она о НЁМ. Этот милый мальчик с проступившими носогубными морщинками постарел. Буквально на глазах он стал лет на десять старше, а правильнее сказать – старее. Он обрюзг, глаза померкли. Он стал менее разговорчив. И без того худой, стал ещё тоньше, чего не могла скрыть даже зимняя одежда.
А парню было действительно тяжело. Он понимал, что взвалил на плечи непосильный груз. Он почти утратил веру в успех, но держался. Исключительно ради НЕЁ держался, чтобы ОНА не сдалась.
О том, что никакого бизнеса больше нет, ей никто не сказал. Зачем ей лишние тревоги? Но вопрос о том, как жить дальше, тревожил его самого. Когда они вернутся, денег останется совсем мало или не останется вовсе. Как поведёт себя она, узнав, что он безработный, что им не на что жить? Создавать семью в таких условиях – глупо. Остаться с ним из жалости – глупо. Надеяться и ждать, что всё наладится – глупо. Всё глупо! Он-то понимал, что никаких перспектив у него нет.
И самое страшное – он сомневался в НЕЙ.
Непрямым рейсом, с пересадкой во Владивостоке, они летели в Инчхон. Немолодой уже человек, чья спутница неотрывно глядела в иллюминатор, жалел о том, что не собрался-таки напоследок ещё раз съездить в Лейпясуо – единственное место на Земле, где он кожей ощущал давление законов диалектики.
А на земле по ним уже скучал другой немолодой человек. Он не провожал их в аэропорту (этого не хотела ОНА), и не тревожился, но проводив взглядом взлетевший самолёт, скоро скрывшийся в низкой облачности, обессиленно опустился на корточки. Вздохнул. Матюгнулся на выдохе. Тёплыми ладонями прижался к родной сырой земле.
Он уже утратил веру. Он не верил, что когда-нибудь увидит их снова. Но ему нужны были деньги. ИМ нужны были его деньги.
А его ждала работа.
И пока чужая земля пылала в огне, работы для него было много…
