1813 год. Издательство Бенсли, Флит стрит. Я не смогла совладать со своими пальцами. Они сами раскрыли книгу и пробежались по шелковистым страницам. Я знала ее почти наизусть, разумеется, лишь по электронной версии. Ничего более достоверного мне не встречалось.
— Вы читаете по-английски? — спросил Киприянов.
Я с трудом оторвала взгляд от изображения существа с плоским лицом, острыми ушами и выпирающими из-под верхней губы клыками.
— А? Нет…увы… Какая прелесть! Должно быть, редчайший экземпляр! Вы хотите, чтобы эти книги оценили? Вот эти три, я имею в виду. Но я должна уточнить, что я не специалист по старине. Если вы хотите передать их в дар…
— Нет, не хочу.
— Тогда я не понимаю.
Киприянов слегка откинулся на подушку, пожал плечом, пряча в глазах разочарование. Он думал. Я ждала.
— Сеня, шкатулку.
Исполнительный Сеня, морщась, словно от зубной боли, подал шефу лаковую коробочку с ломберного столика. Что-то он знал, этот Сеня-Скат. В чем-то Крысак ему доверился.
Киприянов взял в руки шкатулку. Лицо у него сделалось тихое, почти мечтательное. Руки пробежались по потрескавшемуся от времени лаку, коснулись крошечных боковых ручек. Щелкнул замочек, что-то звякнуло. Киприянов держал в руках кулон на толстой золотой цепочке. Цепочка была новая, с современным плетением. А кулон… Плоская подвеска в стиле «мементо мори», с одной стороны юная дева с пышными локонами, с другой – скелет. Оправа из серебра – у дарителя было тонкое чувство юмора. Ажурная работа, впечатляющее напоминание о том, что жизнь мимолетна, а смерть вечна. Похожих подвесок сохранилось много. Но только похожих. Такие, как те, что держал Киприянов, на «e-bay» не купишь. У таких долгие семейные истории. Или короткие семейные истории, подобные моей.
Киприянов заговорил, покачивая кулоном, как маятником. Пластина вертелась, локоны превращались в гнилую паклю вокруг черепа.
— Лет пятнадцать назад оказался я далеко от дома и попал в одну нехорошую историю. Сама история к моему рассказу отношения не имеет, скажу только, что вследствие ее загремел я в психушку с почти полной потерей памяти. Один. И никого рядом. Все бы ничего, и память потихоньку начинала восстанавливаться, и ребятки мои меня почти разыскали, но встретился мне там один человек. Псих, как и все. Называл себя Странником. Рассказывал всякую несусветицу. А потом исчез. Вышел в садик погулять и исчез. Как будто не было его никогда. Персонал с ног сбился, а он как сквозь землю провалился. Перед побегом он рассказала мне, что вот-вот уйдет. По мосту. Подарил мне эту вещицу. Очень ко мне привязался этот Странник. Говорил, что раньше ушел бы, но, мол, хотел удостовериться, что со мной все в порядке будет. Как только удостоверился, так сразу и ушел… Возьмите.
Я с трудом разлепила губы:
— Что?
Киприянов протягивал мне кулон. Его лицо заострилось, губы посерели. Сеня услужливо вытянул руку, чтобы помочь, но Крысак вдруг оскалил зубы и гаркнул:
— Пшел вон!
Скат отшатнулся, вгляделся в лицо шефа и тихо спросил:
— Вам больно? Позвать Эллу Ивановну?
— Прости, Сеня. Больно. Позови! — Киприянов тяжело дышал, я заметила, что белки глаз у него пожелтели.
Он все еще держал в вытянутой руке кулон. Я приподнялась и, сохраняя на лице недоуменное выражение, приняла из его пальцев тяжелую цепочку. Сердце билось так, что Киприянов, наверное, мог бы услышать его стук. Как завороженная смотрела я на полупрозрачную деву в серебряном овале. Это не слоновая кость. Не моржовая, не мамонтовая и не носорожья.
— Почему ты так сказала? — произнес Киприянов, тяжело дыша.
— Что? — спросила я, с трудом отрываясь от созерцания кулона.
Крысак опять перешел на «ты». Плохой знак.
— Что это редчайшее издание. Фергюсон. Откуда ты знаешь?
— Я ведь библиотекарь, — я позволила себе растянуть губы в подобострастной улыбке. — Очень красиво. Слоновая кость?
— Нет, — прохрипел Киприянов, ему становилось все хуже. — Это рог единорога.
— Единорога? — «удивилась» я. — Единороги — мифические животные.
— Нет! Они существуют!
Громкий выкрик Киприянова совпал с появлением медсестры. Элла Ивановна, с лицом, сведенным в одну сосредоточенную морщину, отпихнула меня, невольно вставшую с места, в сторону и занялась больным.
Киприянов простонал:
— Он все равно сюда вернется. Захочет… опять… посмотреть на свой … дом. Недолго… ждать.
Я перехватила взгляд Сени. Тот слегка развел руками и кивнул на капельницу. Потом указал глазами на дверь. Я понимающе закивала. Мы вышли. Я вспомнила, что еще держу в руках украшение и отдала его Скату.
— Шеф переутомился, — сухо заметил Сеня, с непонятным выражением глядя на кулон, лежащий на его огромной, гладкой ладони. — Лекарства иногда действуют… непредсказуемо.
Я кивала, как китайский болванчик. Сеня попросил меня подождать у двери, а сам вернулся в комнату. Слышно было, как Киприянов хриплым голосом отдает ему распоряжения.
— Следуйте за мной, — сказал Скат, выходя из комнаты.
Я успела разглядеть зад Эллы Ивановны, склонившейся над столиком с лекарствами и суховатую руку Киприянова на его вздувающемся и опадающем от тяжелого дыхания животе.
Я плохо представляла себе планировку дома, но могла с точностью сказать, что меня ведут не к входной двери. Мы поднялись на третий этаж по узкой боковой лестнице. В пролете стояла подставка с китайской вазой. В вазах я не разбираюсь, по мне, что мин, что цин – все одно. Полукруглая площадка с высокими сводчатыми окнами и дверьми была заставлена экзотическими растениями в огромных кадках. Воздух пах ботаническим садом. Мы повернули налево. Я старалась запомнить путь. Но в голову лезли строки из электронной версии книги Фергюсона, забитой в мой смартфон.
Фергюсон описывает повадки единорогов, живущих в Стране Фей. Рог единорога необыкновенно прочен и остер. Крупные самцы могут наносить друг другу страшные раны в борьбе за самку. Поэтому природа распорядилась мудрым образом: в конце зимы старый рог отпадает. Весной у самцов лбу остается лишь «ножка». От этого их битвы не становятся менее яростными— единороги бьются друг с другом копытами и кусаются, но не наносят такой урон поголовью. Осенью самцы…
— Сюда, пожалуйста, — сказал Сеня, шагая в сторону.
Небольшая уютная комнатка с мансардным окном. Бюро с патиной, кровать с витыми столбиками, сервант девятнадцатого века, бумажные обои с розочками, не удивлюсь, если подлинные, эпохи Регенства. Все, как ты хотела, дорогая. Довольна? Я стояла посреди комнаты, осматриваясь.
— Вот, Жанна Викторовна, — сказал Скат. — Наша гостевая, одна из лучших.
Он толкнул незаметную дверцу справа.
— Санузел. С другой стороны кровати – вход в гардеробную. Ваши вещи сейчас привезут.
— Мои вещи?
— Да, разумеется, — Сеня изобразил легкое удивление. — Вам же понадобится… одежда и все такое. Я послал к вам Веру, одну из наших горничных, очень хорошая девушка, можете обращаться к ней, если что-то будет нужно.
— Хорошо, — промямлила я. — Но разве я здесь надолго? У меня…работа…
Они даже не попросили у меня ключи от квартиры, будто бы так и надо.
— Может быть, вам нужны какие-либо книги, справочники? Я распоряжусь, вы только скажите.
— Не-е-ет, не знаю…я…честно говоря… еще не совсем представляю себе свой… круг обязанностей. Что я должна буду делать…какие… консультации?
Скат сокрушенно покачал головой:
— Увы, я не в курсе. Борис Петрович вас проинструктирует, как только ему станет легче.
— Да-да, конечно…
— Добавлю, что весь дом и библиотека, а также сад в полном вашем распоряжении. Борис Петрович особо это подчеркнул. Завтрак у нас в девять, обед в четыре, ужин в восемь. Так удобно Борису Петровичу. Если проголодаетесь или возникнут какие-либо вопросы — вот кнопка вызова прислуги, у двери. В город вам, к сожалению, нельзя, Жанна Викторовна. На этот счет особые распоряжения шефа. Он хочет полной концентрации, без отвлекающих моментов. Еще раз повторюсь: за всем, что нужно – к Вере. Она каждый день выезжает за покупками с поваром и экономкой. И еще одно, — Скат протянул руку, — ваш мобильник, пожалуйста. Особое распоряжение Бориса Петровича. Концентрация. Полная концентрация.
Я послушно сунула руку в карман своей дешевенькой лаковой сумочки, достала старенький «филипс», отдала его охраннику и жалобно протянула:
— Но как же…? У меня друзья… на работу опять же надо позвонить, предупредить…
— Не волнуйтесь, — утешил меня Сеня, — на работе предупреждены, вам оформлен отпуск за свой счет… Борис Петрович оплачивает каждый день вашего здесь пребывания. Двести евро в сутки вас устроят? Вне зависимости от объема работы.
— Устроят…да…разумеется…вы сказали двести? Господи…это же…много… что же мне нужно будет делать?
— Консультировать Бориса Петровича по интересующим его моментам, конечно, вы же слышали.
— Да, но…
— Ни о чем не беспокойтесь. Обед вы, к сожалению, пропустили. Ужин в восемь. Если голодны, я распоряжусь насчет легкого полдника.
Сеня стоял, наклонив голову, ждал моего ответа. Я посмотрела вглубь него. Не люблю это делать, словно заглядываю в чью-то спальню, пока хозяева спят доверчивым сном. Но сейчас другой случай. Однако глубоко в эмоции Сени проникнуть я не смогла. Глубоко в эмоциях Скат был таким же ледяным, как его взгляд. Странно.
Глаза у Сени были неестественно голубые. В них страшно было смотреть из-за этой небесной синевы вокруг крошечного зрачка. Парню отлично давалась роль невозмутимого, вышколенного мажордома, учитывая то, что его хозяин начал сходить с ума: толковать о Странниках и единорогах (еще и привез в дом странную, глуповатую бабу в растоптанных туфлях).
Я отказалась от полдника. Сказала, что устала. Сеня вышел, а через некоторое время в комнату, постучавшись, вошла молодая девушка с милым круглым личиком и ямочками на щеках, Вера. В руках у нее была моя сумка с вещами. Вера помогла мне развесить одежду и разложить по полочкам всякие мелочи в гардеробной. Горничная была немногословной. Я продолжала играть при ней роль растерянной барышни, в жизни не видевшей ничего, слаще морковки, и совершенно потерявшейся в новых обстоятельствах. После ухода девушки я немного посидела на кровати. Я уже заметила несколько камер в комнате. Надеюсь, в туалете они не будут за мной подглядывать? И кто там дежурит за мониторами? Жаба?
Я села за бюро и заглянула под крышку. Нашла ручку и бумагу. Бумага была старинная или имитацией под старину, желтоватая, с изящным вензелем в уголке – причудливо вырисованной буквой «К». Ручка была самая обыкновенная, шариковая, фирмы "Бик". Я долго вертела ее в руках, думала. Написала записку Лере: «Лера, мне нужно на несколько дней уехать. Это по работе, интересный заказ. Присмотри за моей квартирой. Не забудь про циперус. У меня все хорошо. Привет Максимке и Семе». Потом я вышла из комнаты. Никто, слава богу, запирать меня не собирался. Я действительно была свободна в своих передвижениях.
Дом был хорошим. Он стоял на чистой земле и питался силой реки. Когда-то давно неподалеку жил древний, в меру могущественный народ, возможно, какое-нибудь мирное племя, обожествляющее природу. Дом был чист, наивен и любопытен, как ребенок. Ни одна капля насильственно пролитой крови не была им впитана. Лишь где-то глубоко под основанием лежали мирные кости, сотни лет назад похороненные со всеми необходимыми почестями. Если черная тень деятельности Киприянова и касалась Дома, то только косвенно, мимолетом, но здесь Крысак никогда не творил свои преступные дела. Отсюда легко было бы строить мосты. Стоило мне подумать об этом, и от стен, потолка и пола ко мне потянулось робкое, но нетерпеливое внимание Дома. Он был здесь, он принял меня, как дорогого гостя, захватившего с собой невероятные подарки, и ждал, когда я покажу ему свои чудеса, как дети в глуши ждут шапито с клоунами и акробатами. Он знал, кто я на самом деле, и это меня удивляло. Откуда?
В комнатах (я заглянула в приоткрытые двери) было не так спокойно, как в пустых коридорах. Киприянов превратил Дом в свалку дорогой мебели, подобранной без вкуса и видимой цели. Так действуют не истинные любители старинного «настоящего», а коллекционеры-дилетанты с деньгами и гонором – лишь бы побольше и подороже. Мебель «фонила» - слишком много судеб отпечаталось на ней, хороших и не очень, слишком много прикосновений, крови, любви, смертей. К счастью, в моей комнате ощущение чужого присутствия было не столь сильным – я чувствовала лишь мерный ток времени и легкую грусть. Грустило дерево подлокотников, тосковали книжные полки, хрусталь на люстре казался каплями слез. Такую мебель нельзя выносить из стен старинных домов, где она жила, уж лучше уничтожить ее вместе с домом или оставить на темных чердаках. На чердаках она доживет свой век, как в доме престарелых: осыплется, рассохнется, выгорит, станет приютом для желающих уединения и ностальгических воспоминаний, но это будет правильней.
Погруженная в раздумья, я перешла в другое крыло через цокольный проход, заставленный книжными полками, и не заметила, как заблудилась. Дом и снаружи казался большим, а внутри ощущался лабиринтом. Я читала в Лериной книги, что на этой стороне Бортянки стояли до революции купеческие особнячки. Киприянов обновил переднее крыло, «украсив» фасад «новорусским» стилем с башенками. Заднее крыло, уходившее в глубину сада, было совсем обветшавшим, и внутри, и снаружи. Повсюду была пыль. Она взвивалась красноватыми облачками от ковровых дорожек под моими ногами – глиняная взвесь из раскрытых окон, охряная пыль Красногорска. У Киприянова, по всем признакам, было мало прислуги. Окна в этом крыле были грязны, пустые комнаты оглушали эхом шагов. Я бродила битых полчаса, пытаясь найти лестницу, которая не привела бы меня к наглухо закрытой мансарде или в подвал с висячими замками на всех дверях. Это было сердце дома, постройка примерно начала позапрошлого века.
В каком-то закутке с грязным окном мне наконец-то встретилась горничная. Другая, не Вера. Она вывела меня к выходу в сад. Тот был еще более запущен, чем дом. Я побродила по дорожкам вдоль зарослей юкки. Высохшие плети цеплялись за мою юбку. В наполовину пересохшем водоеме плавали жирные кои. Над прудиком когда-то был декоративный мостик – от него остались лишь деревянные опоры.
Между стволами мелькнула белая блузка.
— Вера! — крикнула я. — Погодите!
Горничная меня не услышала – ветер зашумел листвой. Достав из кармана записку к Лере, я устремилась за девушкой, перепрыгивая через ямки и трещины в высохшей земле. За кипарисами, некогда выстриженными, но давно потерявшими форму, обнаружился сарай с решетчатыми окнами и побитыми в них стеклышками. Я подошла ближе, заглянула в один из проемов, отпрянула – в сарае было двое: Вера и Жаба. Вера стояла у самого окна, Жаба растягивал светлое покрывало на облезлом топчане. Вера раздевалась. Мелькнуло округлое обнаженное плечо и спина с нежным пушком над ягодицами. Я поспешно отошла подальше. Притаилась за кипарисом, отходя от шока. Ай да Жаба! Нет, ну а чему я удивляюсь? Тяжело девушке в наши дни хорошее место найти. А если нашла, так заручись протекцией. Что далеко ходить. А Жанна Викторовна моя? Можно сказать, с потрохами продалась за двести евро в день.
— Вы читаете по-английски? — спросил Киприянов.
Я с трудом оторвала взгляд от изображения существа с плоским лицом, острыми ушами и выпирающими из-под верхней губы клыками.
— А? Нет…увы… Какая прелесть! Должно быть, редчайший экземпляр! Вы хотите, чтобы эти книги оценили? Вот эти три, я имею в виду. Но я должна уточнить, что я не специалист по старине. Если вы хотите передать их в дар…
— Нет, не хочу.
— Тогда я не понимаю.
Киприянов слегка откинулся на подушку, пожал плечом, пряча в глазах разочарование. Он думал. Я ждала.
— Сеня, шкатулку.
Исполнительный Сеня, морщась, словно от зубной боли, подал шефу лаковую коробочку с ломберного столика. Что-то он знал, этот Сеня-Скат. В чем-то Крысак ему доверился.
Киприянов взял в руки шкатулку. Лицо у него сделалось тихое, почти мечтательное. Руки пробежались по потрескавшемуся от времени лаку, коснулись крошечных боковых ручек. Щелкнул замочек, что-то звякнуло. Киприянов держал в руках кулон на толстой золотой цепочке. Цепочка была новая, с современным плетением. А кулон… Плоская подвеска в стиле «мементо мори», с одной стороны юная дева с пышными локонами, с другой – скелет. Оправа из серебра – у дарителя было тонкое чувство юмора. Ажурная работа, впечатляющее напоминание о том, что жизнь мимолетна, а смерть вечна. Похожих подвесок сохранилось много. Но только похожих. Такие, как те, что держал Киприянов, на «e-bay» не купишь. У таких долгие семейные истории. Или короткие семейные истории, подобные моей.
Киприянов заговорил, покачивая кулоном, как маятником. Пластина вертелась, локоны превращались в гнилую паклю вокруг черепа.
— Лет пятнадцать назад оказался я далеко от дома и попал в одну нехорошую историю. Сама история к моему рассказу отношения не имеет, скажу только, что вследствие ее загремел я в психушку с почти полной потерей памяти. Один. И никого рядом. Все бы ничего, и память потихоньку начинала восстанавливаться, и ребятки мои меня почти разыскали, но встретился мне там один человек. Псих, как и все. Называл себя Странником. Рассказывал всякую несусветицу. А потом исчез. Вышел в садик погулять и исчез. Как будто не было его никогда. Персонал с ног сбился, а он как сквозь землю провалился. Перед побегом он рассказала мне, что вот-вот уйдет. По мосту. Подарил мне эту вещицу. Очень ко мне привязался этот Странник. Говорил, что раньше ушел бы, но, мол, хотел удостовериться, что со мной все в порядке будет. Как только удостоверился, так сразу и ушел… Возьмите.
Я с трудом разлепила губы:
— Что?
Киприянов протягивал мне кулон. Его лицо заострилось, губы посерели. Сеня услужливо вытянул руку, чтобы помочь, но Крысак вдруг оскалил зубы и гаркнул:
— Пшел вон!
Скат отшатнулся, вгляделся в лицо шефа и тихо спросил:
— Вам больно? Позвать Эллу Ивановну?
— Прости, Сеня. Больно. Позови! — Киприянов тяжело дышал, я заметила, что белки глаз у него пожелтели.
Он все еще держал в вытянутой руке кулон. Я приподнялась и, сохраняя на лице недоуменное выражение, приняла из его пальцев тяжелую цепочку. Сердце билось так, что Киприянов, наверное, мог бы услышать его стук. Как завороженная смотрела я на полупрозрачную деву в серебряном овале. Это не слоновая кость. Не моржовая, не мамонтовая и не носорожья.
— Почему ты так сказала? — произнес Киприянов, тяжело дыша.
— Что? — спросила я, с трудом отрываясь от созерцания кулона.
Крысак опять перешел на «ты». Плохой знак.
— Что это редчайшее издание. Фергюсон. Откуда ты знаешь?
— Я ведь библиотекарь, — я позволила себе растянуть губы в подобострастной улыбке. — Очень красиво. Слоновая кость?
— Нет, — прохрипел Киприянов, ему становилось все хуже. — Это рог единорога.
— Единорога? — «удивилась» я. — Единороги — мифические животные.
— Нет! Они существуют!
Громкий выкрик Киприянова совпал с появлением медсестры. Элла Ивановна, с лицом, сведенным в одну сосредоточенную морщину, отпихнула меня, невольно вставшую с места, в сторону и занялась больным.
Киприянов простонал:
— Он все равно сюда вернется. Захочет… опять… посмотреть на свой … дом. Недолго… ждать.
Я перехватила взгляд Сени. Тот слегка развел руками и кивнул на капельницу. Потом указал глазами на дверь. Я понимающе закивала. Мы вышли. Я вспомнила, что еще держу в руках украшение и отдала его Скату.
— Шеф переутомился, — сухо заметил Сеня, с непонятным выражением глядя на кулон, лежащий на его огромной, гладкой ладони. — Лекарства иногда действуют… непредсказуемо.
Я кивала, как китайский болванчик. Сеня попросил меня подождать у двери, а сам вернулся в комнату. Слышно было, как Киприянов хриплым голосом отдает ему распоряжения.
— Следуйте за мной, — сказал Скат, выходя из комнаты.
Я успела разглядеть зад Эллы Ивановны, склонившейся над столиком с лекарствами и суховатую руку Киприянова на его вздувающемся и опадающем от тяжелого дыхания животе.
ГЛАВА 2
Я плохо представляла себе планировку дома, но могла с точностью сказать, что меня ведут не к входной двери. Мы поднялись на третий этаж по узкой боковой лестнице. В пролете стояла подставка с китайской вазой. В вазах я не разбираюсь, по мне, что мин, что цин – все одно. Полукруглая площадка с высокими сводчатыми окнами и дверьми была заставлена экзотическими растениями в огромных кадках. Воздух пах ботаническим садом. Мы повернули налево. Я старалась запомнить путь. Но в голову лезли строки из электронной версии книги Фергюсона, забитой в мой смартфон.
Фергюсон описывает повадки единорогов, живущих в Стране Фей. Рог единорога необыкновенно прочен и остер. Крупные самцы могут наносить друг другу страшные раны в борьбе за самку. Поэтому природа распорядилась мудрым образом: в конце зимы старый рог отпадает. Весной у самцов лбу остается лишь «ножка». От этого их битвы не становятся менее яростными— единороги бьются друг с другом копытами и кусаются, но не наносят такой урон поголовью. Осенью самцы…
— Сюда, пожалуйста, — сказал Сеня, шагая в сторону.
Небольшая уютная комнатка с мансардным окном. Бюро с патиной, кровать с витыми столбиками, сервант девятнадцатого века, бумажные обои с розочками, не удивлюсь, если подлинные, эпохи Регенства. Все, как ты хотела, дорогая. Довольна? Я стояла посреди комнаты, осматриваясь.
— Вот, Жанна Викторовна, — сказал Скат. — Наша гостевая, одна из лучших.
Он толкнул незаметную дверцу справа.
— Санузел. С другой стороны кровати – вход в гардеробную. Ваши вещи сейчас привезут.
— Мои вещи?
— Да, разумеется, — Сеня изобразил легкое удивление. — Вам же понадобится… одежда и все такое. Я послал к вам Веру, одну из наших горничных, очень хорошая девушка, можете обращаться к ней, если что-то будет нужно.
— Хорошо, — промямлила я. — Но разве я здесь надолго? У меня…работа…
Они даже не попросили у меня ключи от квартиры, будто бы так и надо.
— Может быть, вам нужны какие-либо книги, справочники? Я распоряжусь, вы только скажите.
— Не-е-ет, не знаю…я…честно говоря… еще не совсем представляю себе свой… круг обязанностей. Что я должна буду делать…какие… консультации?
Скат сокрушенно покачал головой:
— Увы, я не в курсе. Борис Петрович вас проинструктирует, как только ему станет легче.
— Да-да, конечно…
— Добавлю, что весь дом и библиотека, а также сад в полном вашем распоряжении. Борис Петрович особо это подчеркнул. Завтрак у нас в девять, обед в четыре, ужин в восемь. Так удобно Борису Петровичу. Если проголодаетесь или возникнут какие-либо вопросы — вот кнопка вызова прислуги, у двери. В город вам, к сожалению, нельзя, Жанна Викторовна. На этот счет особые распоряжения шефа. Он хочет полной концентрации, без отвлекающих моментов. Еще раз повторюсь: за всем, что нужно – к Вере. Она каждый день выезжает за покупками с поваром и экономкой. И еще одно, — Скат протянул руку, — ваш мобильник, пожалуйста. Особое распоряжение Бориса Петровича. Концентрация. Полная концентрация.
Я послушно сунула руку в карман своей дешевенькой лаковой сумочки, достала старенький «филипс», отдала его охраннику и жалобно протянула:
— Но как же…? У меня друзья… на работу опять же надо позвонить, предупредить…
— Не волнуйтесь, — утешил меня Сеня, — на работе предупреждены, вам оформлен отпуск за свой счет… Борис Петрович оплачивает каждый день вашего здесь пребывания. Двести евро в сутки вас устроят? Вне зависимости от объема работы.
— Устроят…да…разумеется…вы сказали двести? Господи…это же…много… что же мне нужно будет делать?
— Консультировать Бориса Петровича по интересующим его моментам, конечно, вы же слышали.
— Да, но…
— Ни о чем не беспокойтесь. Обед вы, к сожалению, пропустили. Ужин в восемь. Если голодны, я распоряжусь насчет легкого полдника.
Сеня стоял, наклонив голову, ждал моего ответа. Я посмотрела вглубь него. Не люблю это делать, словно заглядываю в чью-то спальню, пока хозяева спят доверчивым сном. Но сейчас другой случай. Однако глубоко в эмоции Сени проникнуть я не смогла. Глубоко в эмоциях Скат был таким же ледяным, как его взгляд. Странно.
Глаза у Сени были неестественно голубые. В них страшно было смотреть из-за этой небесной синевы вокруг крошечного зрачка. Парню отлично давалась роль невозмутимого, вышколенного мажордома, учитывая то, что его хозяин начал сходить с ума: толковать о Странниках и единорогах (еще и привез в дом странную, глуповатую бабу в растоптанных туфлях).
Я отказалась от полдника. Сказала, что устала. Сеня вышел, а через некоторое время в комнату, постучавшись, вошла молодая девушка с милым круглым личиком и ямочками на щеках, Вера. В руках у нее была моя сумка с вещами. Вера помогла мне развесить одежду и разложить по полочкам всякие мелочи в гардеробной. Горничная была немногословной. Я продолжала играть при ней роль растерянной барышни, в жизни не видевшей ничего, слаще морковки, и совершенно потерявшейся в новых обстоятельствах. После ухода девушки я немного посидела на кровати. Я уже заметила несколько камер в комнате. Надеюсь, в туалете они не будут за мной подглядывать? И кто там дежурит за мониторами? Жаба?
Я села за бюро и заглянула под крышку. Нашла ручку и бумагу. Бумага была старинная или имитацией под старину, желтоватая, с изящным вензелем в уголке – причудливо вырисованной буквой «К». Ручка была самая обыкновенная, шариковая, фирмы "Бик". Я долго вертела ее в руках, думала. Написала записку Лере: «Лера, мне нужно на несколько дней уехать. Это по работе, интересный заказ. Присмотри за моей квартирой. Не забудь про циперус. У меня все хорошо. Привет Максимке и Семе». Потом я вышла из комнаты. Никто, слава богу, запирать меня не собирался. Я действительно была свободна в своих передвижениях.
Дом был хорошим. Он стоял на чистой земле и питался силой реки. Когда-то давно неподалеку жил древний, в меру могущественный народ, возможно, какое-нибудь мирное племя, обожествляющее природу. Дом был чист, наивен и любопытен, как ребенок. Ни одна капля насильственно пролитой крови не была им впитана. Лишь где-то глубоко под основанием лежали мирные кости, сотни лет назад похороненные со всеми необходимыми почестями. Если черная тень деятельности Киприянова и касалась Дома, то только косвенно, мимолетом, но здесь Крысак никогда не творил свои преступные дела. Отсюда легко было бы строить мосты. Стоило мне подумать об этом, и от стен, потолка и пола ко мне потянулось робкое, но нетерпеливое внимание Дома. Он был здесь, он принял меня, как дорогого гостя, захватившего с собой невероятные подарки, и ждал, когда я покажу ему свои чудеса, как дети в глуши ждут шапито с клоунами и акробатами. Он знал, кто я на самом деле, и это меня удивляло. Откуда?
В комнатах (я заглянула в приоткрытые двери) было не так спокойно, как в пустых коридорах. Киприянов превратил Дом в свалку дорогой мебели, подобранной без вкуса и видимой цели. Так действуют не истинные любители старинного «настоящего», а коллекционеры-дилетанты с деньгами и гонором – лишь бы побольше и подороже. Мебель «фонила» - слишком много судеб отпечаталось на ней, хороших и не очень, слишком много прикосновений, крови, любви, смертей. К счастью, в моей комнате ощущение чужого присутствия было не столь сильным – я чувствовала лишь мерный ток времени и легкую грусть. Грустило дерево подлокотников, тосковали книжные полки, хрусталь на люстре казался каплями слез. Такую мебель нельзя выносить из стен старинных домов, где она жила, уж лучше уничтожить ее вместе с домом или оставить на темных чердаках. На чердаках она доживет свой век, как в доме престарелых: осыплется, рассохнется, выгорит, станет приютом для желающих уединения и ностальгических воспоминаний, но это будет правильней.
Погруженная в раздумья, я перешла в другое крыло через цокольный проход, заставленный книжными полками, и не заметила, как заблудилась. Дом и снаружи казался большим, а внутри ощущался лабиринтом. Я читала в Лериной книги, что на этой стороне Бортянки стояли до революции купеческие особнячки. Киприянов обновил переднее крыло, «украсив» фасад «новорусским» стилем с башенками. Заднее крыло, уходившее в глубину сада, было совсем обветшавшим, и внутри, и снаружи. Повсюду была пыль. Она взвивалась красноватыми облачками от ковровых дорожек под моими ногами – глиняная взвесь из раскрытых окон, охряная пыль Красногорска. У Киприянова, по всем признакам, было мало прислуги. Окна в этом крыле были грязны, пустые комнаты оглушали эхом шагов. Я бродила битых полчаса, пытаясь найти лестницу, которая не привела бы меня к наглухо закрытой мансарде или в подвал с висячими замками на всех дверях. Это было сердце дома, постройка примерно начала позапрошлого века.
В каком-то закутке с грязным окном мне наконец-то встретилась горничная. Другая, не Вера. Она вывела меня к выходу в сад. Тот был еще более запущен, чем дом. Я побродила по дорожкам вдоль зарослей юкки. Высохшие плети цеплялись за мою юбку. В наполовину пересохшем водоеме плавали жирные кои. Над прудиком когда-то был декоративный мостик – от него остались лишь деревянные опоры.
Между стволами мелькнула белая блузка.
— Вера! — крикнула я. — Погодите!
Горничная меня не услышала – ветер зашумел листвой. Достав из кармана записку к Лере, я устремилась за девушкой, перепрыгивая через ямки и трещины в высохшей земле. За кипарисами, некогда выстриженными, но давно потерявшими форму, обнаружился сарай с решетчатыми окнами и побитыми в них стеклышками. Я подошла ближе, заглянула в один из проемов, отпрянула – в сарае было двое: Вера и Жаба. Вера стояла у самого окна, Жаба растягивал светлое покрывало на облезлом топчане. Вера раздевалась. Мелькнуло округлое обнаженное плечо и спина с нежным пушком над ягодицами. Я поспешно отошла подальше. Притаилась за кипарисом, отходя от шока. Ай да Жаба! Нет, ну а чему я удивляюсь? Тяжело девушке в наши дни хорошее место найти. А если нашла, так заручись протекцией. Что далеко ходить. А Жанна Викторовна моя? Можно сказать, с потрохами продалась за двести евро в день.
