Пожалуй, его тревожит сам князь, а точнее, его разговор с адьютантом, услышанный на берегу. Что-то про Крампуса, который должен заинтересоваться горячей девицей. Ночной демон Крампус. О нем Иван Иванович некогда слыхивал, в детстве босоногом от дворовой Пелагеи, которая развлекала ребятню сказками по вечерам. Вот она, Пелагея, как раз ведала, ее метка на щеке алела. Крампус, по ее словам, до девок охоч был зело, поймает какую девицу, да в сундук свой запрет, только не телесно, а будто бы душу отделит. Вот пока душа в том сундуке томится, дева в миру чахнет пока до смерти не зачахнет. Ванечке, помнится, странной эта охота казалась, и не страшной ни капельки. «Три года — зима по лету, три года — лето по зиме, три года — само по себе, — завывала Пелагея, тараща глаза. — А как три раза по три соберет, так в силу войдет и за крещенный люд примется, кровопивец».
Зорин улыбнулся, припомнив визжащих от страха деревенских девчонок. Тем-то было чего опасаться, сказано же, только до женского полу демон охоч. С месяц еще любой чих подозрения в чахлости вызывал. Потом, конечно, забылось, детская память короткая.
Кошкин, Крампус, ведьма… Эх, жалко, времени на расследование нет. Занятное дело могло бы получиться, дернуть за ниточку, распутывая клубок, местных бирюков расспросить, к дамочкам присмотреться…
Иван Иванович развернулся на каблуках и решительно последовал в сторону рыбацкой деревеньки.
Во-первых, надо выбирать девицу не моложе двадцати пяти лет, ибо очень молодые девицы, почти всегда бывают ветрены, непостоянны и капризны. Так как глаза у женщин отражают характер, то нудно искать у выбираемой невесты голубые глаза, так как такой цвет глаз означает тихую покорность мужу, безграничную любовь и верность…
Бальтазар Мусий. Руководство к выбору жен с прибавлением добра и зла о женщинах. (женщинам эта книжка не продается)
Проснулась я с тяжелой головой. А все пиво, зелье басурманское, вроде всего-ничего давеча отхлебнула, а ночь получилась беспокойной. Еще и Маняша с идеями своими…
Вечером все неплохо казалось. В отель без приключений добрались. Гавра более искать не пришлось. Сидел разбойник под дверью нас ожидая, после, войдя в комнаты, принюхался и улегся в изножии кровати, демонстрируя решимость более не на вершок не сдвинуться.
Пока Маняша меня по обычаю ко сну готовила, я проглядывала карточки на серебряном подносе. Букеты-то в апартамент горничным вносить запрещено строго настрого, духота от них, да и вид больно оранжерейный, а сопроводительные записки до меня доходят. Обычно там мало что любопытного: комплименты да стишата. Почему-то считается, что юные девы до поэзии охочи. Спорить не берусь. Лишь предположу, что не до всей. Да если бы мне по копейке за каждые прочитанные «ланиты» платили, пламенеющие, либо, напротив, бледные, я на гривенник сегодня богаче бы стала.
— Князь-то не отписался еще? — Маняша как раз закончила сливать воду через уголек и пригласила меня к умыванию.
— Нет, — я склонилась над тазом, ощущая пресловутыми ланитами ледяную свежесть ключевой водицы.
— Может, поторопить его?
Я фыркнула, покачала головой и утерлась изнанкой сегодняшней сорочки:
— Никогда я никого Серафима Абызова не привораживала.
— Так я не про приворот речь веду, — Маняша осмотрела влажные следы на шелковой ткани и отбросила сорочку в белезнярку, после горничные прачкам отдадут. — Наведаюсь к сиятельству по-свойски, да нашепчу, что следует. Я могу, ты знаешь.
Она могла, я знала. Поэтому строго приказала:
— Даже не думай.
Нянька поджала губы.
Обыкновенно у нас с нею другая сторона запреты раздает. Что на нее нашло нынче? Сама же говорила, что князь противный. Может она не нашептать ему хочет, а, напротив, расспросить? А, может, вовсе не к Анатолю наведаться хочет?
Размышления свои я немедленно озвучила.
— Не хочешь, не надо, — ответила Маняша, — была бы честь предложена!
Она, демонстрируя раздражение, зазвенела посудой. По спальне поплыл уютный дух распаренной в кипятке мяты. Противный, к слову, запашок, но привычный, оттого правильный. Вот замуж схожу, немедленно привычки поменяю. Буду перед сном какао требовать, и непременно чтоб с французскими зефирками в нем. Это лакомство такое, навроде пастилы, только туда, кажется вместо меда сахар подмешивают. Ни меда, ни мяты у меня водиться не будет.
Присев к столу, я выпила сдобренный медом отвар. Гадость!
Гавр на постели дремал, урчал по-кошачьи да дергал кисточками ушей, когда нянька взбивала мне подушку.
А утро встретило меня мигренью. Маняши рядом не оказалось.
Поначалу тревоги я не ощутила, тихонько побрела уборную, постанывая при каждом шаге, думала еще, что надо бы пастилку от головы какую употребить, либо настойку, пиво давешнее обвиняла. Гавр, сопровождающий меня в сем походе, удостоился шиканья и приказа не топать. После, вернувшись в постель, дернула шнурок колокольчика, призывая отельную обслугу. Горничная отвратительно жизнерадостным шепотом (тоже шикать пришлось, чтоб не орала) сообщила, что Марии Анисьевны не видала, а кофей сей же миг будет мне поднесен.
— И булочек к нему, — простонала я, откинувшись на подушку.
После кофе со сдобой стало полегче. Гавр с благосклонностью выхлебал поданную ему плошку молока и от булочки тоже не отказался, подпрыгнул свирепо, изображая охоту на мякиш с последующей славной викторией. Тоже мне, охотничий кот.
Мы подождали Маняшу, пока отельный гонг не предупредил о скором завтраке. Платье висело на плечиках в гардеробной. Я облачилась самостоятельно, радуясь, что голова почти не болит. Наверное, нянька поутру решила прогуляться, и мы встретимся с нею за трапезой.
Есть не хотелось, я морщилась от кухонных запахов, вежливо отвечая на приветствия. Госпожа Шароклякина уселась напротив, указала вопросительно на пустующий по правую руку от меня стул:
— Где же ваша дуэнья, Серафимочка?
Ответа ей не требовалось, далее без паузы мне сообщили о молодецкой выправке встреченного со мною давеча кавалера. Я только закончила пожимать плечами на вопрос о Маняше, поэтому вторичное пожимание выглядело несколько нелепо.
— Настоящий берендийский богатырь, — Шароклякина закатила глазки. — А уж любезный какой!
Я хмыкнула, поглядывая на дверь. Где ее носит, няньку мою?
В проеме время от времени возникали то припозднившиеся к завтраку гости, то обслуга. Уже все столики были заняты, свободное место подле меня было единственным в зале.
— Доброго утра, дамы. — У стула воздвигся настоящий берендийский богатырь, излучая свою болванскую любезность. — Позволите?
Я не позвонила. Шароклякина, напротив, закудахтала приглашение. Во внимание было принято последнее. Зорин уселся основательно, улыбнулся Шароклякиной, назвав ее по имени отчеству, представился пожилой чете Сиваковых и их лупоглазой Аннушке.
— Утренний пароход отменили? — Спросила я, когда господин Сиваков закончил ответное представление.
Служил он по научной части при академии, чем немало гордился. А Аннушка, сейчас покрасневшая от неожиданного соседства, пол года назад обручилась с одним из тятенькиных студентов.
— Простите? — Зорин склонил ко мне голову, затем, улыбнувшись, протянул: — Гаврюшенька!
Кот, до сего момента тихонько сидящий под столом, уже устраивался на коленях Ивана Ивановича.
— Вы же на рассвете отбыть собирались.
— Передумал, — Зорин воровато озирался, прикрывая полосатого разбойника краем скатерти.
Далее пояснять он не стал, сделал заказ официанту, приласкал Гавра, просиял, узрев Наталью Наумовну, поклонился ей через залу. Неужели причина в моей кузине?
Сегодня она была чудо как хороша. Бледно-лиловое платье дополняли лиловые же ленты в белокурых волосах, уложенных сложной прической. На минуточку я ощутила себя замарашкой, ибо все, на что сподобилась без помощи, вколоть в шевелюру дюжину шпилек.
— А Мария Анисьевна… — чуть приглушил сияние Болван Иванович.
— Захворала, — любезно перебила я его. — Вы бы Гавра отпустили, прочие гости могут недовольство живностью за столом испытать.
Прочие гости выразили удовольствие от живности за столом. Аннушка даже изрекла тематический вирш о «котике белые лапки». Ну хоть ланиты там не упоминались, и то хлеб.
Я снесла макушку вареного яйца одним резким ударом. К несчастью, места за столом было столь мало, что мой отведенный локоть абсолютно случайно вонзился в бок соседа.
— Прошу прощения.
— Пустое, — Зорин отобрал у меня столовый нож. — Позвольте вам помочь, Серафима Карповна.
Я с недоумением уставилась на свои дрожащие руки.
Где же Маняша?
Время тянулось невыносимо медленно. Я растерзала ложечкой яичный желток, выпила кофе со сливками и сахаром, затем просто кофе, искрошила рогалик. Господин столичный чародей ухаживал за мною с видом сестры милосердия.
Когда первые гости, закончив завтрак, двинулись к выходу, я, сообщив, что желаю пройтись, поднялась из-за стола. Действовала я сейчас на грани приличий.
— Приятного аппетита, — отложил салфетку Зорин. — Также вынужден откланяться, дамы, господин Сиваков.
Гавр семенил у ног чародея как собачонка.
— В сопровождающих нужды нет, — раздраженно бросила я у двери.
Зорин ответил мне удивленным взглядом, а затем, раскланиваясь, пропел:
— Наталья Наумовна-а!
Кузина оторвалась от любования чахлой пальмой в кадке, вполне достоверно изобразив удивление встречей. Интересно, а шляпка лиловая, которая сейчас украшает головку прелестной Натали, где пряталась? Ну не в кадке ведь, правда?
— Иван Иванович! Фимочка! Почему ты без Маняши?
Пришлось исполнять девичьи приветственные поцелуи:
— Она инфлюэнцей терзается.
— Так и сидела бы с ней в нумере, и завтрак туда же заказала, — прошипела Натали мне а ухо. — Одна в обществе! Какой скандал!
Пахло от нее странно, резко и будто мускусно. Не девичий запах.
— Лулу, голубушка, — уже громко сказала кузина. — Возьми у меня в шкапчике притирку аптечную, ту что с желтой этикеткой, да снеси в апартаменты Серафимы Карповны. Пусть Маняша эту мазь в грудь втирает, чтоб хворь ушла.
Горничная присела в книксене и посеменила к лестнице.
— А ты, Фимочка, нянюшке от меня кланяйся, да пожелания здоровья передай.
Я рассыпалась в благодарностях и заверениях. Маневр кузины был понятен, она хотела тет-а-тета с «настоящим берендийским богатырем». Я, значит, с ее гризеткой на пару, к маняшиному воображаемому одру, а она в бой.
— Ах, какие нынче погоды, Иван Иванович, — соловьиная трель Натали мои предположения подтвердила. — Идемте к морю, стихиями любоваться.
Сейчас этот болван вприпрыжку поскачет любоваться. Вот и славно. Я развернулась, делая вид, что возвращаюсь к себе. Пережду минут пять для надежности, да следом выскользну.
Так и случилось. Мы с Гавром спустились с крыльца, когда спины наших голубков уже виднелись в конце мощенной дорожки.
— Мне-то без дуэньи в обществе неприлично, — пожаловалась я коту, — а кузине с господином чародеем прогуливаться нисколько не эпатажно? Никто никаких несоответствий не замечает?
Гавр не ответил, но мордочка его выражала согласие.
Погода действительно была «ах какая!» Летнее жаркое солнце при абсолютном безветрии. И до самого горизонта серебрилась зеркальная гладь моря.
Если бы у меня была шляпка, я развязала бы сейчас ленты, отпуская их болтаться в такт шагам.
— И ничего, — сказала я Гавру. — Сейчас за кусты свернем и никто меня простоволосой не увидит. Не было у нас с тобой времени за головным убором вернуться. А если бы нас в нумере гризетка Лулу застала? Пришлось бы врать ей что-то, изворачиваться, притирку эту злосчастную нюхать. Что говоришь? Маняша заругает? Так пусть сначала отыщется, а потом и поносит меня по всякому. Я даже огрызаться не буду, все приму.
Место спуска в пещеру было заметно издалека. Со вчерашнего дня там, видимо, кипела работа. На это указывала перевернутая в кустах тачка, обломки тесаных кирпичей, усеивающие берег и разводы некоей глинистой бурой субстанции.
Я позвала:
— Маняша! Ау!
Гавр подошел к обрыву, заглянул вниз и сел, будто поджидая, пока мне не надоест орать. Надоело нескоро, да и ор дело такое, что полной сосредоточенности не требует. Не прекращая взывать, я приблизилась к краю, усмотрела спускающиеся к самому выступу дощатые мостки. Веревки крепились к породе деревянными костылями. Выглядело все надежно, с ненашенской добротностью.
— Авось не сорвусь, — сказала я Гавру.
— Ав-р-р, — ответил тот и попятился.
— Что?
Я отвлеклась всего на мгновение, а когда взгляд вернулся к мосткам, заорала во всю силу легких.
Из-под обрыва вынырнула чудовищная тварь, запрыгнула на берег, клацнули сухие кости, щелкнул птичий клюв, взметнулись многослойные рваные лохмотья.
Отпрыгнув назад, я не удержалась на ногах, упала, приложившись спиной о камень.
Голова твари, гладкая, костяная, болталась из стороны в сторону на тонкой пульсирующей шее, одна рука была гораздо длиннее, на нее чудовище опиралось, помогая себе при ходьбе.
Я засучила ногами в попытке отползти, Гавр молча ринулся в атаку. Эх, болезный, эта чайка тебе не по зубам.
Котенок держался молодцом. Орудуя когтями, пробирался к шее, единственной части твари, которая выглядела более менее живой. Ну, насколько живой могла бы выглядеть лишенная кожи плоть. Прочее казалось бестолковым соединением высушенного морем и ветром мусора.
Я схватила с земли камень и вскочила на ноги.
Чудовищу удалось обхватить Гавра похожей на птичью лапой, тот завизжал от боли.
— Брось кота! — Велела я и бросила камень, который звонко отскочил от костяного черепа.
Рот-клюв раскрылся, выпуская не голос, а какой-то клекот:
— Тепло ли тебе девица?
— А то, — этот обломок попал ему в плечо, подняв облачко трухи. — Животину не тирань.
— Тепло ли тебе, красная?
— Ты истопник что ли? Или за погодой наблюдать приставлен?
Вот если бы попасть в сустав той руки, в которой оно сжимает Гавра…
Котенок затих, тварь поднесла его к раскрытому клюву, я прыгнула, всаживая каблук в опорную чудовищную руку.
Тварь покачнулась, Гаврюша плюхнулся на землю, а я взвыла, когда трехпалая клешня ухватила мое плечо.
— Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе красная?
Было очень страшно и очень больно, и воняло гадостно, гнилыми улитками и прелым навозом.
— Пугало ты огородное…
— Три года — зима по лету, три года — лето по зиме…
Пальцы ползли по плечу к шее, прикосновение к незащищенной коже оказалось склизким и обжигающим. Шевелиться я уже не могла, воздух вокруг меня будто густел, превращаясь сначала в воду, затем в студенистый кисель. Я отчего-то знала, что скоро он замерзнет, и тогда чудовище меня отпустит, оставит в покое.
— …три года — само по себе…
Я не смогла вдохнуть, глаза заволокло красной пеленой, в ушах зашумело прибойно.
Батюшка горевать будет.
Сердце ударялось в виски, раз, другой, третий. Все медленнее и медленнее… Ну вот и все, Серафима… Приказывай всем жить, а сама…
Бах! Мир разлетелся огненными снежинками. Меня отбросило, приложило спиной о скалу. Костяная голова моего обидчика стукнулась о землю, подпрыгнула мячиком, покатилась. Безголовый монстр замер, покачнулся, из перебитой шеи во все стороны летели желтоватые вонючие брызги, потом обрушился кучей мусорных обломков. Шея дернулась, выпустила последнюю вонючую струйку и затихла в пыли.
Зорин улыбнулся, припомнив визжащих от страха деревенских девчонок. Тем-то было чего опасаться, сказано же, только до женского полу демон охоч. С месяц еще любой чих подозрения в чахлости вызывал. Потом, конечно, забылось, детская память короткая.
Кошкин, Крампус, ведьма… Эх, жалко, времени на расследование нет. Занятное дело могло бы получиться, дернуть за ниточку, распутывая клубок, местных бирюков расспросить, к дамочкам присмотреться…
Иван Иванович развернулся на каблуках и решительно последовал в сторону рыбацкой деревеньки.
Глава четвертая, в коей обсуждаются стати настоящих берендийских богатырей, Серафима усмиряет горничных и демонов, а Зорин любуется стихиями
Во-первых, надо выбирать девицу не моложе двадцати пяти лет, ибо очень молодые девицы, почти всегда бывают ветрены, непостоянны и капризны. Так как глаза у женщин отражают характер, то нудно искать у выбираемой невесты голубые глаза, так как такой цвет глаз означает тихую покорность мужу, безграничную любовь и верность…
Бальтазар Мусий. Руководство к выбору жен с прибавлением добра и зла о женщинах. (женщинам эта книжка не продается)
Проснулась я с тяжелой головой. А все пиво, зелье басурманское, вроде всего-ничего давеча отхлебнула, а ночь получилась беспокойной. Еще и Маняша с идеями своими…
Вечером все неплохо казалось. В отель без приключений добрались. Гавра более искать не пришлось. Сидел разбойник под дверью нас ожидая, после, войдя в комнаты, принюхался и улегся в изножии кровати, демонстрируя решимость более не на вершок не сдвинуться.
Пока Маняша меня по обычаю ко сну готовила, я проглядывала карточки на серебряном подносе. Букеты-то в апартамент горничным вносить запрещено строго настрого, духота от них, да и вид больно оранжерейный, а сопроводительные записки до меня доходят. Обычно там мало что любопытного: комплименты да стишата. Почему-то считается, что юные девы до поэзии охочи. Спорить не берусь. Лишь предположу, что не до всей. Да если бы мне по копейке за каждые прочитанные «ланиты» платили, пламенеющие, либо, напротив, бледные, я на гривенник сегодня богаче бы стала.
— Князь-то не отписался еще? — Маняша как раз закончила сливать воду через уголек и пригласила меня к умыванию.
— Нет, — я склонилась над тазом, ощущая пресловутыми ланитами ледяную свежесть ключевой водицы.
— Может, поторопить его?
Я фыркнула, покачала головой и утерлась изнанкой сегодняшней сорочки:
— Никогда я никого Серафима Абызова не привораживала.
— Так я не про приворот речь веду, — Маняша осмотрела влажные следы на шелковой ткани и отбросила сорочку в белезнярку, после горничные прачкам отдадут. — Наведаюсь к сиятельству по-свойски, да нашепчу, что следует. Я могу, ты знаешь.
Она могла, я знала. Поэтому строго приказала:
— Даже не думай.
Нянька поджала губы.
Обыкновенно у нас с нею другая сторона запреты раздает. Что на нее нашло нынче? Сама же говорила, что князь противный. Может она не нашептать ему хочет, а, напротив, расспросить? А, может, вовсе не к Анатолю наведаться хочет?
Размышления свои я немедленно озвучила.
— Не хочешь, не надо, — ответила Маняша, — была бы честь предложена!
Она, демонстрируя раздражение, зазвенела посудой. По спальне поплыл уютный дух распаренной в кипятке мяты. Противный, к слову, запашок, но привычный, оттого правильный. Вот замуж схожу, немедленно привычки поменяю. Буду перед сном какао требовать, и непременно чтоб с французскими зефирками в нем. Это лакомство такое, навроде пастилы, только туда, кажется вместо меда сахар подмешивают. Ни меда, ни мяты у меня водиться не будет.
Присев к столу, я выпила сдобренный медом отвар. Гадость!
Гавр на постели дремал, урчал по-кошачьи да дергал кисточками ушей, когда нянька взбивала мне подушку.
А утро встретило меня мигренью. Маняши рядом не оказалось.
Поначалу тревоги я не ощутила, тихонько побрела уборную, постанывая при каждом шаге, думала еще, что надо бы пастилку от головы какую употребить, либо настойку, пиво давешнее обвиняла. Гавр, сопровождающий меня в сем походе, удостоился шиканья и приказа не топать. После, вернувшись в постель, дернула шнурок колокольчика, призывая отельную обслугу. Горничная отвратительно жизнерадостным шепотом (тоже шикать пришлось, чтоб не орала) сообщила, что Марии Анисьевны не видала, а кофей сей же миг будет мне поднесен.
— И булочек к нему, — простонала я, откинувшись на подушку.
После кофе со сдобой стало полегче. Гавр с благосклонностью выхлебал поданную ему плошку молока и от булочки тоже не отказался, подпрыгнул свирепо, изображая охоту на мякиш с последующей славной викторией. Тоже мне, охотничий кот.
Мы подождали Маняшу, пока отельный гонг не предупредил о скором завтраке. Платье висело на плечиках в гардеробной. Я облачилась самостоятельно, радуясь, что голова почти не болит. Наверное, нянька поутру решила прогуляться, и мы встретимся с нею за трапезой.
Есть не хотелось, я морщилась от кухонных запахов, вежливо отвечая на приветствия. Госпожа Шароклякина уселась напротив, указала вопросительно на пустующий по правую руку от меня стул:
— Где же ваша дуэнья, Серафимочка?
Ответа ей не требовалось, далее без паузы мне сообщили о молодецкой выправке встреченного со мною давеча кавалера. Я только закончила пожимать плечами на вопрос о Маняше, поэтому вторичное пожимание выглядело несколько нелепо.
— Настоящий берендийский богатырь, — Шароклякина закатила глазки. — А уж любезный какой!
Я хмыкнула, поглядывая на дверь. Где ее носит, няньку мою?
В проеме время от времени возникали то припозднившиеся к завтраку гости, то обслуга. Уже все столики были заняты, свободное место подле меня было единственным в зале.
— Доброго утра, дамы. — У стула воздвигся настоящий берендийский богатырь, излучая свою болванскую любезность. — Позволите?
Я не позвонила. Шароклякина, напротив, закудахтала приглашение. Во внимание было принято последнее. Зорин уселся основательно, улыбнулся Шароклякиной, назвав ее по имени отчеству, представился пожилой чете Сиваковых и их лупоглазой Аннушке.
— Утренний пароход отменили? — Спросила я, когда господин Сиваков закончил ответное представление.
Служил он по научной части при академии, чем немало гордился. А Аннушка, сейчас покрасневшая от неожиданного соседства, пол года назад обручилась с одним из тятенькиных студентов.
— Простите? — Зорин склонил ко мне голову, затем, улыбнувшись, протянул: — Гаврюшенька!
Кот, до сего момента тихонько сидящий под столом, уже устраивался на коленях Ивана Ивановича.
— Вы же на рассвете отбыть собирались.
— Передумал, — Зорин воровато озирался, прикрывая полосатого разбойника краем скатерти.
Далее пояснять он не стал, сделал заказ официанту, приласкал Гавра, просиял, узрев Наталью Наумовну, поклонился ей через залу. Неужели причина в моей кузине?
Сегодня она была чудо как хороша. Бледно-лиловое платье дополняли лиловые же ленты в белокурых волосах, уложенных сложной прической. На минуточку я ощутила себя замарашкой, ибо все, на что сподобилась без помощи, вколоть в шевелюру дюжину шпилек.
— А Мария Анисьевна… — чуть приглушил сияние Болван Иванович.
— Захворала, — любезно перебила я его. — Вы бы Гавра отпустили, прочие гости могут недовольство живностью за столом испытать.
Прочие гости выразили удовольствие от живности за столом. Аннушка даже изрекла тематический вирш о «котике белые лапки». Ну хоть ланиты там не упоминались, и то хлеб.
Я снесла макушку вареного яйца одним резким ударом. К несчастью, места за столом было столь мало, что мой отведенный локоть абсолютно случайно вонзился в бок соседа.
— Прошу прощения.
— Пустое, — Зорин отобрал у меня столовый нож. — Позвольте вам помочь, Серафима Карповна.
Я с недоумением уставилась на свои дрожащие руки.
Где же Маняша?
Время тянулось невыносимо медленно. Я растерзала ложечкой яичный желток, выпила кофе со сливками и сахаром, затем просто кофе, искрошила рогалик. Господин столичный чародей ухаживал за мною с видом сестры милосердия.
Когда первые гости, закончив завтрак, двинулись к выходу, я, сообщив, что желаю пройтись, поднялась из-за стола. Действовала я сейчас на грани приличий.
— Приятного аппетита, — отложил салфетку Зорин. — Также вынужден откланяться, дамы, господин Сиваков.
Гавр семенил у ног чародея как собачонка.
— В сопровождающих нужды нет, — раздраженно бросила я у двери.
Зорин ответил мне удивленным взглядом, а затем, раскланиваясь, пропел:
— Наталья Наумовна-а!
Кузина оторвалась от любования чахлой пальмой в кадке, вполне достоверно изобразив удивление встречей. Интересно, а шляпка лиловая, которая сейчас украшает головку прелестной Натали, где пряталась? Ну не в кадке ведь, правда?
— Иван Иванович! Фимочка! Почему ты без Маняши?
Пришлось исполнять девичьи приветственные поцелуи:
— Она инфлюэнцей терзается.
— Так и сидела бы с ней в нумере, и завтрак туда же заказала, — прошипела Натали мне а ухо. — Одна в обществе! Какой скандал!
Пахло от нее странно, резко и будто мускусно. Не девичий запах.
— Лулу, голубушка, — уже громко сказала кузина. — Возьми у меня в шкапчике притирку аптечную, ту что с желтой этикеткой, да снеси в апартаменты Серафимы Карповны. Пусть Маняша эту мазь в грудь втирает, чтоб хворь ушла.
Горничная присела в книксене и посеменила к лестнице.
— А ты, Фимочка, нянюшке от меня кланяйся, да пожелания здоровья передай.
Я рассыпалась в благодарностях и заверениях. Маневр кузины был понятен, она хотела тет-а-тета с «настоящим берендийским богатырем». Я, значит, с ее гризеткой на пару, к маняшиному воображаемому одру, а она в бой.
— Ах, какие нынче погоды, Иван Иванович, — соловьиная трель Натали мои предположения подтвердила. — Идемте к морю, стихиями любоваться.
Сейчас этот болван вприпрыжку поскачет любоваться. Вот и славно. Я развернулась, делая вид, что возвращаюсь к себе. Пережду минут пять для надежности, да следом выскользну.
Так и случилось. Мы с Гавром спустились с крыльца, когда спины наших голубков уже виднелись в конце мощенной дорожки.
— Мне-то без дуэньи в обществе неприлично, — пожаловалась я коту, — а кузине с господином чародеем прогуливаться нисколько не эпатажно? Никто никаких несоответствий не замечает?
Гавр не ответил, но мордочка его выражала согласие.
Погода действительно была «ах какая!» Летнее жаркое солнце при абсолютном безветрии. И до самого горизонта серебрилась зеркальная гладь моря.
Если бы у меня была шляпка, я развязала бы сейчас ленты, отпуская их болтаться в такт шагам.
— И ничего, — сказала я Гавру. — Сейчас за кусты свернем и никто меня простоволосой не увидит. Не было у нас с тобой времени за головным убором вернуться. А если бы нас в нумере гризетка Лулу застала? Пришлось бы врать ей что-то, изворачиваться, притирку эту злосчастную нюхать. Что говоришь? Маняша заругает? Так пусть сначала отыщется, а потом и поносит меня по всякому. Я даже огрызаться не буду, все приму.
Место спуска в пещеру было заметно издалека. Со вчерашнего дня там, видимо, кипела работа. На это указывала перевернутая в кустах тачка, обломки тесаных кирпичей, усеивающие берег и разводы некоей глинистой бурой субстанции.
Я позвала:
— Маняша! Ау!
Гавр подошел к обрыву, заглянул вниз и сел, будто поджидая, пока мне не надоест орать. Надоело нескоро, да и ор дело такое, что полной сосредоточенности не требует. Не прекращая взывать, я приблизилась к краю, усмотрела спускающиеся к самому выступу дощатые мостки. Веревки крепились к породе деревянными костылями. Выглядело все надежно, с ненашенской добротностью.
— Авось не сорвусь, — сказала я Гавру.
— Ав-р-р, — ответил тот и попятился.
— Что?
Я отвлеклась всего на мгновение, а когда взгляд вернулся к мосткам, заорала во всю силу легких.
Из-под обрыва вынырнула чудовищная тварь, запрыгнула на берег, клацнули сухие кости, щелкнул птичий клюв, взметнулись многослойные рваные лохмотья.
Отпрыгнув назад, я не удержалась на ногах, упала, приложившись спиной о камень.
Голова твари, гладкая, костяная, болталась из стороны в сторону на тонкой пульсирующей шее, одна рука была гораздо длиннее, на нее чудовище опиралось, помогая себе при ходьбе.
Я засучила ногами в попытке отползти, Гавр молча ринулся в атаку. Эх, болезный, эта чайка тебе не по зубам.
Котенок держался молодцом. Орудуя когтями, пробирался к шее, единственной части твари, которая выглядела более менее живой. Ну, насколько живой могла бы выглядеть лишенная кожи плоть. Прочее казалось бестолковым соединением высушенного морем и ветром мусора.
Я схватила с земли камень и вскочила на ноги.
Чудовищу удалось обхватить Гавра похожей на птичью лапой, тот завизжал от боли.
— Брось кота! — Велела я и бросила камень, который звонко отскочил от костяного черепа.
Рот-клюв раскрылся, выпуская не голос, а какой-то клекот:
— Тепло ли тебе девица?
— А то, — этот обломок попал ему в плечо, подняв облачко трухи. — Животину не тирань.
— Тепло ли тебе, красная?
— Ты истопник что ли? Или за погодой наблюдать приставлен?
Вот если бы попасть в сустав той руки, в которой оно сжимает Гавра…
Котенок затих, тварь поднесла его к раскрытому клюву, я прыгнула, всаживая каблук в опорную чудовищную руку.
Тварь покачнулась, Гаврюша плюхнулся на землю, а я взвыла, когда трехпалая клешня ухватила мое плечо.
— Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе красная?
Было очень страшно и очень больно, и воняло гадостно, гнилыми улитками и прелым навозом.
— Пугало ты огородное…
— Три года — зима по лету, три года — лето по зиме…
Пальцы ползли по плечу к шее, прикосновение к незащищенной коже оказалось склизким и обжигающим. Шевелиться я уже не могла, воздух вокруг меня будто густел, превращаясь сначала в воду, затем в студенистый кисель. Я отчего-то знала, что скоро он замерзнет, и тогда чудовище меня отпустит, оставит в покое.
— …три года — само по себе…
Я не смогла вдохнуть, глаза заволокло красной пеленой, в ушах зашумело прибойно.
Батюшка горевать будет.
Сердце ударялось в виски, раз, другой, третий. Все медленнее и медленнее… Ну вот и все, Серафима… Приказывай всем жить, а сама…
Бах! Мир разлетелся огненными снежинками. Меня отбросило, приложило спиной о скалу. Костяная голова моего обидчика стукнулась о землю, подпрыгнула мячиком, покатилась. Безголовый монстр замер, покачнулся, из перебитой шеи во все стороны летели желтоватые вонючие брызги, потом обрушился кучей мусорных обломков. Шея дернулась, выпустила последнюю вонючую струйку и затихла в пыли.
