Я подумала, что оно и к лучшему. О ланитах сызнова читать не хотелось.
От неожиданно навалившейся усталости даже ноги ослабли. Велев горничной прибраться, так для порядка, просто, чтоб последнее слово за собою оставить, и махнув рукою на девчачий извинительный лепет, я добрела до апартаментов. Заперла дверь, набросила засов. Маняша не вернется. Моя Маняша, нянька, подруга, наперсница отлучена от меня лихими людишками. Уж я этих лиходеев…
Гавр удивленно прядал ушами, наблюдая мои метания. «Дура-девка, — думал котище, — грозится кому-то, руки заламывает. А дело-то простое, сесть в секрет, да поджидать, пока мышка из норки носик покажет. Даже, если и не мышка, а кто покрупнее, так и ничего, так и славно, точно также действовать надобно».
— Нет у нас времени, — пояснила я коту. — Много я тут в секрете высижу? Приманка требуется, да не абы какая. Смотри, Маняша велела князя найти. Знакомый князь у нас один, сиятельный Анатоль, его-то искать, вроде не нужно. Значит, еще какой князь имеется?
Гавр с другими князьями знаком явно не был.
— А, может, — вдруг пришло в голову, — имеется в виду не звание, а, к примеру, прозвище? Помнится читывала я французский романчик, повествующий о преступлениях тамошнего дна. Так там атамана бандитского вообще Король звали. А, каково?
Собеседник принялся вылизывать себя в неприличных местах, даже отвернуться пришлось.
— После такого целоваться ко мне не лезь!
Я сбросила туфли, ослабила ворот платья и плюхнулась на козетку, что располагалась напротив большого обзорного окна.
Ах, какие дивные погоды нынче стоят! Будто серпень на дворе солнечный, а не жовтень. Как это здесь называется? Бархатный сезон? Точно! Вот в бархатное платье я на бал и облачусь. Есть у меня одно такое, алое как грех, не особо для барышни подходящее, зато для горячей корсарки в самый раз. Придется еще кауфюра к себе в апартаменты зазвать, не может же Серафима Абызова в салон самолично идти. Знать бы еще, как оно делается, зазывание это. Раньше такими вещами у меня нянька занималась, куда надо шла, с кем следовало, беседовала, денежку платила. Да и леший с ним, с прической. Будь Маняша сейчас здесь, у меня с утра на письменном столике и списки князей лежали, и парни местные были бы уже допрошены.
Я хихикнула. Будь моя Мария Анисьевна со мною, искать ее не пришлось бы.
Не путь в нем, а ключ, — сказывала. Прикажете внутри ковыряться? Крампус еще этот вонючий. Но его нянька не упомянула… Хотя… Вот бы, его, лиходея, с пристрастием допросить. Сама-то не сдюжу, так не перевелись еще соответсвующие органы на земле берендийской. Интересно, а Зорин мзду берет? Вот было бы ладно: с меня денежка, а с него — арест с допросом.
О допросах за последние четверть часа думалось не единожды. О чем это нам говорит? А о том, что у тебя, чадушко, сведений недостача. Так чего ты в нумере запряталась? Ожидаешь, пока кто-то тебе в клювике искомое поднесет?
Я быстро поднялась с козетки, дернула шнурок звонка, призывая прислугу и отперла дверь.
— Ванну мне приготовьте, — велела явившимся на зов горничным, — да помогите к обеду переоблачится.
Дело вполне обычное, девицы нисколько приказу не удивились.
— Питомца моего накормить, — продолжила я командовать. — В кабинете бумага с вензелями закончилась, поднесите листов с десяток, да конвертов плотных и сургуча для печатей.
Горничных вскорости стало вдвое больше. А уж когда я решила немедленно, еще до омовения, перекусить, в гостиной стало не протолкнуться.
Раздевшись, я закуталась в домашний шлафрок и присела к сервированному у окна столику.
— В починку прикажете платье отдать? — Одна из девушек на вытянутых руках держала мой многострадальный утренний туалет.
— На помойку снеси, — грустно ответила я. — Погоди. Там в рукаве носовичок был.
Девушка суетливо перетряхнула лохмотья:
— Этот? Он вроде мужской?
Я выхватила платок:
— По моде!
Поискав глазами, куда бы засунуть добычу, я спрятала платок в один ящичков секретера. Нумера в «Чайке» убирались ежедневно, обязательно же какая чистюля нынче же к прачкам платок отправит. Так что секретер я заперла.
После я откушала булочек с мягким сыром, запила все чаем. А хорошо, что меня чародей пользовал, а не лекарь, к примеру. Два раза о камни спиной приложиться, это не шутка. После эдаких экзерсисов мне пластом лежать пришлось бы не один день.
В ванне помощь мне нужна не была. Поэтому оставив девушек убирать со стола, а Гавра чавкать под столом колечком кровяной колбасы, я уединилась. Скинув шлафрок и изогнувшись лианою, осмотрела себя в зеркале. Даже синяков на спине не было. Ай да Зорин, ай да молодец.
От горячей воды и сытости меня разморило. Я ни о чем не думала. Любовалась колечками завивающегося к потолку пара, да прислушивалась к бормотанию горничных за неплотно прикрытой дверью. Они, разумеется, сплетничали. Ну, то есть, я могла это предполагать, ибо в отсутствие постояльцев, общались девицы на своем родном диалекте. Сарматский, нисколько не похожий ни на наше берендийское наречие, ни на французский, которым я владела вполне свободно. Вот ведь незадача, не сподобилась я хоть пару-тройку фраз на местном языке изучить. Хотя, чем бы мне эти фразы помогли? Язык, это ведь даже не слова и предложения, он как жизнь, как сон, в нем многое от мелодики зависит, от интонаций. А славно бы как было, понимай я, о чем там за дверью разговор идет. Они же, наверняка меня не стесняются.
Зевнув, я прикрыла глаза.
— Старайся шибче, эта сумасшедшая берендийская девица вчетверо против обычного за услуги доплачивает, и нас не обидит… — Донеслось до меня уже сквозь дрему.
— Богачка?
— Ее папаша за горами такими миллионами ворочает, что весь Руян купить может со всеми нами на сдачу.
Это говорила та, что пониже ростом, у нее голос был под стать фигуре, основательный и негромкий. Нет, девицы вовсе не перешли на родной мне язык, просто я вдруг стала их понимать.
— Фрау Капзиш хвасталась, что ее Ганс на инженера выучился, да после на одном из заводов Абызова работал. Сказывал, большие дела делает, что-то с железом да гномьей рудой.
Собеседница хмыкнула. Толстушка сказала:
— То-то же. Папаша на золоте сидит, а дочурка в чужом краю шуры-муры крутит.
— Да какие шуры-муры, Марта! Ни встреч, ни свиданий. Букеты от кавалеров, и те не берет.
— Это раньше было, Марта, до того как ее любовный интерес к нашему берегу прибился.
Их что, обеих зовут Мартами? Вот умора! А первая Марта дело говорит. Приплыл князь Анатоль к Руянскому берегу, все и поменялось.
— Приказной этот?
— Ага. Не успел причалить, принялся ее на руках таскать. Она, не будь дура, в обморок брякается, а он навроде рыцаря при королеве. Ты бельевую корзину с собой захвати.
Сейчас они уйдут, а я даже не успею пояснить, что с объектом моего интереса руянские девы не угадали.
Но ушла только одна, другая осталась сюсюкать с Гаврюшей.
— Котик, котик, кыс-кыс… Что ж ты такую странную хозяйку себе выбрал, бедовый? Старшаки уж так тебя приглашали, а ты ее избрал, странную, нездешнюю…
Гавр ворчал что-то в ответ. Почему-то по-кошачьи я понимать не стала.
Вода, кажется, остыла. Я заворочалась, щека прикоснулась к гладкому фаянсу.
— Прикажете помочь, барышня? — Толстушка говорила по-берендийски, заглядывая в полуоткрытую дверь.
Я таращилась на нее. Мне все приснилось?
— Помоги, — я выбралась из ванны, обернулась в купальную простыню. — Как тебя зовут?
— Марта, — с книксеном сообщили мне подобострастно. — К услугам вашим.
— А подругу твою?
— Подругу? Элен.
— Ту, которая с тобою здесь прибиралась.
— Ах, эту. Тоже Мартой кличут, только она мне не подруга. Она раньше в другом отеле работала, в «Ласточке».
— Понятно.— Понятно мне не было. — Скажи что-нибудь по-сарматски.
— Чего? — Марта удивленно округлила рот на последнем «о».
— Стих, песню, что-нибудь длиннее трех слов.
Видимо, Маняша действительно горничных не обижала. Марта послушно отбарабанила нечто рифмованное и ритмичное.
— Считалка, — выдохнув сообщила она, — пастушок пришел на луг и встретил летнюю овечку черную, зимнюю овечку белую и … просто овечку, летних три, зимних три и три…
По-сарматски я не уразумела ни словечка, так что перевод оказался не лишним.
— Каких? — Быстро спросила я, когда Марта замолчала.
— Чего?
— Третья тройка овец какая?
Кажется, сегодня весь персонал отеля получит новое подтверждение безумия папенькиной дочки Серафимы Абызовой.
— Это не его овцы были, — после паузы сказала девушка. — Дикие, сами по себе.
Тут меня будто ледяной водой окатило. Девятая отпирает, девятая запирает…
Головокружение ощутилось некстати. Спокойно, Серафима! Овцы тут вовсе не при чем.
Марта подхватила меня, не дав упасть.
— Прилечь надобно.
Она подвела меня к козетке:
— Сейчас другая Марта возвернется, мы вас, барышня оденем, да косы ваши смоляные причешем, к обеду раскрасавицей спуститесь.
Я смотрела в окно, ничего за ним не видя. Предположим, в рифмованных строчках речь шла вовсе не о животных. Может, овцы — это метафора?
Обернувшись, я уже собиралась задать вопрос Марте, но та уже выглядывала за дверь в коридор. Испугалась бедняжка, не знает, как со мною нервической управиться. Из коридора слышались шаги, не девичьи, тяжелые и неритмичные, будто идущий хромал.
Марта выскользнула из нумера, после быстрых вполголоса переговоров, громко сообщила мне:
— К вам посетитель, барышня, лекарь гер Отто. Прикажете впустить?
— Серафима Карповна, — Карл Генрихович, изогнувшись, просочился через порог. — Не извольте беспокоиться. Имею сведения, что нуждаетесь вы, милейшая моя, во врачебном осмотре. Ах. Не пугайтесь. Что ж вы всполошились, душа моя? Ну и что, что в одной простыне? Я же лекарь, меня наготой удивить невозможно.
Карл Генрихович тарахтел что твоя трещотка, не давая мне вставить ни словечка.
— Ты, девица, ступай, прогуляйся с четверть часика. Что значит, одеваться? Сначала одеваться, а потом для осмотра раздеваться? Так что ли у вас, прекрасного полу, полагается?
Он захихикал дробно, вытолкал толстушку, да накинул на дверь засов.
— Гаврюшенька! Тебя-то, тварюшки бессловесной, хозяйка дичиться не будет?
Тварюшка границы моей скромности проверять не стал, посмотрел с жалостью на свою пустую миску, с неодобрением на меня, да, подняв трубою полосатый хвост, прошествовал в спальню.
— Ну вот мы и наедине, милейшая Серафима Карповна, — лекарь поставил на стол саквояжик, потер ладони, сбегал в соседнюю горенку к рукомойнику.
Я вдруг поняла, что держу край купальной простыни зубами, иначе они бы уже стучали.
— Приступим? — возвращаясь, Карл Генрихович тер ладошки друг об друга. — Согреем ручки, чтоб вам неудобства не доставить. Да не вставайте, любезнейшая Серафима Карповна, лежите, голубушка. Мне так сподручнее будет.
— Источник ваших сведений, — отыскав в себе хоть сколько самоуверенности и выплюнув простыню, саркастично вопросила я, — живописал вам, что ушибы в нижней части спины обретаются?
— Правая ключица, — лекарь сдернул ткань с шиком провинциального фокусника и возложил персты, — правая же лопатка, три верхних шейных позвонка, ребра, крестец, копчик…
Пальцы господина Отто были сухими и гладкими, как деревяшки, и такими же твердыми. Я охала, когда нажатие оказывалось слишком сильным, и хихикала, когда руки врача добирались до щекотных мест.
— А извольте-ка подняться, Серафима Карповна, — вдруг велел Карл Генрихович, и заахал, вертя меня из стороны в сторону, когда я послушно встала на ноги. — Ах, какой молодец! Богиня! Юнона с Венерою! Вижу, вижу, где вас латали, милейшая. Ежели господина, имени которого я, впрочем, называть не буду, изгонят с его многотрудной службы, я бы рекомендовал ему избрать стезю медицинскую.
Экий прыткий старичок!
— Господин, имени которого мы тут с вами не называем, не просил ли вас часом осмотреть меня заодно на предмет навьих снастей, или прочих меток?
— Снастей? — гер Отто фыркнул. — Слово-то какое потешное…
Не ответил хитрец, а сам глазами по мне зашарил с удвоенным рвением.
Я вынесла осмотр стоически, кивнула на сообщение, что здорова, закуталась обратно в простыню и отворила дверь томящейся за нею Марте, ах, уже обеим Мартам. Захотелось руку простереть на манер античных мужей, которые тоже в простыни облачались.
Велела:
— Накройте к чаю сызнова, Карл Генрихович притомился и от перекуса не откажется.
— Не откажусь, — согласился лекарь.
— Авр-р, — Гавр зычно намекнул, что и он еще раз поесть не откажется.
Из гардеробной я явилась через три четверти часа. Лекарь, с аппетитом откушивающий, отложил салфетку и сдвинул ладони в аплодисменте:
— Королевишна!
Платье на мне было премиленькое, цвета слоновой кости, закрытое до самого подбородка на четыре дюжины жемчужных пуговок. Свернутые на затылке волосы держала россыпь жемчужных же шпилек, выпуская лишь два локона по сторонам лица. Выглядела я хорошо, но вовсе не как богиня, либо венценосная особа.
— Горазды вы, господин Отто, комплиментами барышень смущать.
Горничные нас потихоньку оставили. Хорошо, у нас с Маняшей где только денежки на расходы не понапихано. В гардеробной тоже было. Поэтому обеим девицам я отсыпала от щедрот. Ну и что, что они сплетницы злоязыкие, зато дело свое знают. Вон как споро и ладно меня одели-причесали, да и в прочем обещали не подвести.
После я, исполняя обязанности хозяйки, подливала гостю чай, да развлекала беседою. Сообщила, что Мария Анисьевна отправлена была мною с поручением и будет немало сокрушена тем, что не повидается с любезнейшим Карлом Генриховичем. Тот тоже сокрушился, но как-то без огонька.
Обсудили погоду. Гер Отто рассказал, как по чистой случайности встретил в холмах нашего с ним общего знакомого, который и попросил моим самочувствием озаботиться. Моцион тот знакомый совершал с барышней некой, а лекарь от пациента домой шел.
— А господин Зорин сообщил вам, каким образом я увечья претерпела?
Собеседник смутился:
— Обещал после все рассказать. Я так разумею, при барышне той в подробности пускаться было неуместно. Может вы, Серафима Карповна, мое любопытство удовлетворите?
— Крампус, — честно ответила я. — Гуляли мы с Гавром у берега, а на нас образина демоническая выпрыгнула.
Не жалея красок я живописала событие, используя «бум», «трах», «шмяк» и даже изобразив звук выстрела «бабахом».
— Ай-ай-ай, — лекарь покачал седой головой. — Шалит лиходей. Видно в силу вошел. Годков двадцать о нем слуху не было.
— Неужто двадцать? Парни местные прекрасно о том демоне осведомлены.
— Так то, Серафима Карповна, память народная, наследственная, можно сказать, песнями питается, сказками.
— Кажется, я вашу мысль поняла. Например, есть некая детская считалочка, в которой… — Я запнулась, не зная, как закончить. — А вы, Карл Генрихович, очевидцем тогда были, два десятка лет назад?
— Не совсем уж очевидцем. Ходили мы тогда по Белому морю, да в Штреле в порту на ремонт встали. Ну а уж, когда здесь безобразия случились, всех лекарей, кто служивый, на Руян прикомандировали. Из девяти женщин спасти только двух удалось.
— Три года по лету…
— Вы эту считалку имели в виду? Я ведь раньше думал, что она про странные здешние погоды, бывает, что за зиму ни разу снега не будет, либо лето выдастся столь холодным, что об отдыхающих позабыть приходится.
От неожиданно навалившейся усталости даже ноги ослабли. Велев горничной прибраться, так для порядка, просто, чтоб последнее слово за собою оставить, и махнув рукою на девчачий извинительный лепет, я добрела до апартаментов. Заперла дверь, набросила засов. Маняша не вернется. Моя Маняша, нянька, подруга, наперсница отлучена от меня лихими людишками. Уж я этих лиходеев…
Гавр удивленно прядал ушами, наблюдая мои метания. «Дура-девка, — думал котище, — грозится кому-то, руки заламывает. А дело-то простое, сесть в секрет, да поджидать, пока мышка из норки носик покажет. Даже, если и не мышка, а кто покрупнее, так и ничего, так и славно, точно также действовать надобно».
— Нет у нас времени, — пояснила я коту. — Много я тут в секрете высижу? Приманка требуется, да не абы какая. Смотри, Маняша велела князя найти. Знакомый князь у нас один, сиятельный Анатоль, его-то искать, вроде не нужно. Значит, еще какой князь имеется?
Гавр с другими князьями знаком явно не был.
— А, может, — вдруг пришло в голову, — имеется в виду не звание, а, к примеру, прозвище? Помнится читывала я французский романчик, повествующий о преступлениях тамошнего дна. Так там атамана бандитского вообще Король звали. А, каково?
Собеседник принялся вылизывать себя в неприличных местах, даже отвернуться пришлось.
— После такого целоваться ко мне не лезь!
Я сбросила туфли, ослабила ворот платья и плюхнулась на козетку, что располагалась напротив большого обзорного окна.
Ах, какие дивные погоды нынче стоят! Будто серпень на дворе солнечный, а не жовтень. Как это здесь называется? Бархатный сезон? Точно! Вот в бархатное платье я на бал и облачусь. Есть у меня одно такое, алое как грех, не особо для барышни подходящее, зато для горячей корсарки в самый раз. Придется еще кауфюра к себе в апартаменты зазвать, не может же Серафима Абызова в салон самолично идти. Знать бы еще, как оно делается, зазывание это. Раньше такими вещами у меня нянька занималась, куда надо шла, с кем следовало, беседовала, денежку платила. Да и леший с ним, с прической. Будь Маняша сейчас здесь, у меня с утра на письменном столике и списки князей лежали, и парни местные были бы уже допрошены.
Я хихикнула. Будь моя Мария Анисьевна со мною, искать ее не пришлось бы.
Не путь в нем, а ключ, — сказывала. Прикажете внутри ковыряться? Крампус еще этот вонючий. Но его нянька не упомянула… Хотя… Вот бы, его, лиходея, с пристрастием допросить. Сама-то не сдюжу, так не перевелись еще соответсвующие органы на земле берендийской. Интересно, а Зорин мзду берет? Вот было бы ладно: с меня денежка, а с него — арест с допросом.
О допросах за последние четверть часа думалось не единожды. О чем это нам говорит? А о том, что у тебя, чадушко, сведений недостача. Так чего ты в нумере запряталась? Ожидаешь, пока кто-то тебе в клювике искомое поднесет?
Я быстро поднялась с козетки, дернула шнурок звонка, призывая прислугу и отперла дверь.
— Ванну мне приготовьте, — велела явившимся на зов горничным, — да помогите к обеду переоблачится.
Дело вполне обычное, девицы нисколько приказу не удивились.
— Питомца моего накормить, — продолжила я командовать. — В кабинете бумага с вензелями закончилась, поднесите листов с десяток, да конвертов плотных и сургуча для печатей.
Горничных вскорости стало вдвое больше. А уж когда я решила немедленно, еще до омовения, перекусить, в гостиной стало не протолкнуться.
Раздевшись, я закуталась в домашний шлафрок и присела к сервированному у окна столику.
— В починку прикажете платье отдать? — Одна из девушек на вытянутых руках держала мой многострадальный утренний туалет.
— На помойку снеси, — грустно ответила я. — Погоди. Там в рукаве носовичок был.
Девушка суетливо перетряхнула лохмотья:
— Этот? Он вроде мужской?
Я выхватила платок:
— По моде!
Поискав глазами, куда бы засунуть добычу, я спрятала платок в один ящичков секретера. Нумера в «Чайке» убирались ежедневно, обязательно же какая чистюля нынче же к прачкам платок отправит. Так что секретер я заперла.
После я откушала булочек с мягким сыром, запила все чаем. А хорошо, что меня чародей пользовал, а не лекарь, к примеру. Два раза о камни спиной приложиться, это не шутка. После эдаких экзерсисов мне пластом лежать пришлось бы не один день.
В ванне помощь мне нужна не была. Поэтому оставив девушек убирать со стола, а Гавра чавкать под столом колечком кровяной колбасы, я уединилась. Скинув шлафрок и изогнувшись лианою, осмотрела себя в зеркале. Даже синяков на спине не было. Ай да Зорин, ай да молодец.
От горячей воды и сытости меня разморило. Я ни о чем не думала. Любовалась колечками завивающегося к потолку пара, да прислушивалась к бормотанию горничных за неплотно прикрытой дверью. Они, разумеется, сплетничали. Ну, то есть, я могла это предполагать, ибо в отсутствие постояльцев, общались девицы на своем родном диалекте. Сарматский, нисколько не похожий ни на наше берендийское наречие, ни на французский, которым я владела вполне свободно. Вот ведь незадача, не сподобилась я хоть пару-тройку фраз на местном языке изучить. Хотя, чем бы мне эти фразы помогли? Язык, это ведь даже не слова и предложения, он как жизнь, как сон, в нем многое от мелодики зависит, от интонаций. А славно бы как было, понимай я, о чем там за дверью разговор идет. Они же, наверняка меня не стесняются.
Зевнув, я прикрыла глаза.
— Старайся шибче, эта сумасшедшая берендийская девица вчетверо против обычного за услуги доплачивает, и нас не обидит… — Донеслось до меня уже сквозь дрему.
— Богачка?
— Ее папаша за горами такими миллионами ворочает, что весь Руян купить может со всеми нами на сдачу.
Это говорила та, что пониже ростом, у нее голос был под стать фигуре, основательный и негромкий. Нет, девицы вовсе не перешли на родной мне язык, просто я вдруг стала их понимать.
— Фрау Капзиш хвасталась, что ее Ганс на инженера выучился, да после на одном из заводов Абызова работал. Сказывал, большие дела делает, что-то с железом да гномьей рудой.
Собеседница хмыкнула. Толстушка сказала:
— То-то же. Папаша на золоте сидит, а дочурка в чужом краю шуры-муры крутит.
— Да какие шуры-муры, Марта! Ни встреч, ни свиданий. Букеты от кавалеров, и те не берет.
— Это раньше было, Марта, до того как ее любовный интерес к нашему берегу прибился.
Их что, обеих зовут Мартами? Вот умора! А первая Марта дело говорит. Приплыл князь Анатоль к Руянскому берегу, все и поменялось.
— Приказной этот?
— Ага. Не успел причалить, принялся ее на руках таскать. Она, не будь дура, в обморок брякается, а он навроде рыцаря при королеве. Ты бельевую корзину с собой захвати.
Сейчас они уйдут, а я даже не успею пояснить, что с объектом моего интереса руянские девы не угадали.
Но ушла только одна, другая осталась сюсюкать с Гаврюшей.
— Котик, котик, кыс-кыс… Что ж ты такую странную хозяйку себе выбрал, бедовый? Старшаки уж так тебя приглашали, а ты ее избрал, странную, нездешнюю…
Гавр ворчал что-то в ответ. Почему-то по-кошачьи я понимать не стала.
Вода, кажется, остыла. Я заворочалась, щека прикоснулась к гладкому фаянсу.
— Прикажете помочь, барышня? — Толстушка говорила по-берендийски, заглядывая в полуоткрытую дверь.
Я таращилась на нее. Мне все приснилось?
— Помоги, — я выбралась из ванны, обернулась в купальную простыню. — Как тебя зовут?
— Марта, — с книксеном сообщили мне подобострастно. — К услугам вашим.
— А подругу твою?
— Подругу? Элен.
— Ту, которая с тобою здесь прибиралась.
— Ах, эту. Тоже Мартой кличут, только она мне не подруга. Она раньше в другом отеле работала, в «Ласточке».
— Понятно.— Понятно мне не было. — Скажи что-нибудь по-сарматски.
— Чего? — Марта удивленно округлила рот на последнем «о».
— Стих, песню, что-нибудь длиннее трех слов.
Видимо, Маняша действительно горничных не обижала. Марта послушно отбарабанила нечто рифмованное и ритмичное.
— Считалка, — выдохнув сообщила она, — пастушок пришел на луг и встретил летнюю овечку черную, зимнюю овечку белую и … просто овечку, летних три, зимних три и три…
По-сарматски я не уразумела ни словечка, так что перевод оказался не лишним.
— Каких? — Быстро спросила я, когда Марта замолчала.
— Чего?
— Третья тройка овец какая?
Кажется, сегодня весь персонал отеля получит новое подтверждение безумия папенькиной дочки Серафимы Абызовой.
— Это не его овцы были, — после паузы сказала девушка. — Дикие, сами по себе.
Тут меня будто ледяной водой окатило. Девятая отпирает, девятая запирает…
Головокружение ощутилось некстати. Спокойно, Серафима! Овцы тут вовсе не при чем.
Марта подхватила меня, не дав упасть.
— Прилечь надобно.
Она подвела меня к козетке:
— Сейчас другая Марта возвернется, мы вас, барышня оденем, да косы ваши смоляные причешем, к обеду раскрасавицей спуститесь.
Я смотрела в окно, ничего за ним не видя. Предположим, в рифмованных строчках речь шла вовсе не о животных. Может, овцы — это метафора?
Обернувшись, я уже собиралась задать вопрос Марте, но та уже выглядывала за дверь в коридор. Испугалась бедняжка, не знает, как со мною нервической управиться. Из коридора слышались шаги, не девичьи, тяжелые и неритмичные, будто идущий хромал.
Марта выскользнула из нумера, после быстрых вполголоса переговоров, громко сообщила мне:
— К вам посетитель, барышня, лекарь гер Отто. Прикажете впустить?
— Серафима Карповна, — Карл Генрихович, изогнувшись, просочился через порог. — Не извольте беспокоиться. Имею сведения, что нуждаетесь вы, милейшая моя, во врачебном осмотре. Ах. Не пугайтесь. Что ж вы всполошились, душа моя? Ну и что, что в одной простыне? Я же лекарь, меня наготой удивить невозможно.
Карл Генрихович тарахтел что твоя трещотка, не давая мне вставить ни словечка.
— Ты, девица, ступай, прогуляйся с четверть часика. Что значит, одеваться? Сначала одеваться, а потом для осмотра раздеваться? Так что ли у вас, прекрасного полу, полагается?
Он захихикал дробно, вытолкал толстушку, да накинул на дверь засов.
— Гаврюшенька! Тебя-то, тварюшки бессловесной, хозяйка дичиться не будет?
Тварюшка границы моей скромности проверять не стал, посмотрел с жалостью на свою пустую миску, с неодобрением на меня, да, подняв трубою полосатый хвост, прошествовал в спальню.
— Ну вот мы и наедине, милейшая Серафима Карповна, — лекарь поставил на стол саквояжик, потер ладони, сбегал в соседнюю горенку к рукомойнику.
Я вдруг поняла, что держу край купальной простыни зубами, иначе они бы уже стучали.
— Приступим? — возвращаясь, Карл Генрихович тер ладошки друг об друга. — Согреем ручки, чтоб вам неудобства не доставить. Да не вставайте, любезнейшая Серафима Карповна, лежите, голубушка. Мне так сподручнее будет.
— Источник ваших сведений, — отыскав в себе хоть сколько самоуверенности и выплюнув простыню, саркастично вопросила я, — живописал вам, что ушибы в нижней части спины обретаются?
— Правая ключица, — лекарь сдернул ткань с шиком провинциального фокусника и возложил персты, — правая же лопатка, три верхних шейных позвонка, ребра, крестец, копчик…
Пальцы господина Отто были сухими и гладкими, как деревяшки, и такими же твердыми. Я охала, когда нажатие оказывалось слишком сильным, и хихикала, когда руки врача добирались до щекотных мест.
— А извольте-ка подняться, Серафима Карповна, — вдруг велел Карл Генрихович, и заахал, вертя меня из стороны в сторону, когда я послушно встала на ноги. — Ах, какой молодец! Богиня! Юнона с Венерою! Вижу, вижу, где вас латали, милейшая. Ежели господина, имени которого я, впрочем, называть не буду, изгонят с его многотрудной службы, я бы рекомендовал ему избрать стезю медицинскую.
Экий прыткий старичок!
— Господин, имени которого мы тут с вами не называем, не просил ли вас часом осмотреть меня заодно на предмет навьих снастей, или прочих меток?
— Снастей? — гер Отто фыркнул. — Слово-то какое потешное…
Не ответил хитрец, а сам глазами по мне зашарил с удвоенным рвением.
Я вынесла осмотр стоически, кивнула на сообщение, что здорова, закуталась обратно в простыню и отворила дверь томящейся за нею Марте, ах, уже обеим Мартам. Захотелось руку простереть на манер античных мужей, которые тоже в простыни облачались.
Велела:
— Накройте к чаю сызнова, Карл Генрихович притомился и от перекуса не откажется.
— Не откажусь, — согласился лекарь.
— Авр-р, — Гавр зычно намекнул, что и он еще раз поесть не откажется.
Из гардеробной я явилась через три четверти часа. Лекарь, с аппетитом откушивающий, отложил салфетку и сдвинул ладони в аплодисменте:
— Королевишна!
Платье на мне было премиленькое, цвета слоновой кости, закрытое до самого подбородка на четыре дюжины жемчужных пуговок. Свернутые на затылке волосы держала россыпь жемчужных же шпилек, выпуская лишь два локона по сторонам лица. Выглядела я хорошо, но вовсе не как богиня, либо венценосная особа.
— Горазды вы, господин Отто, комплиментами барышень смущать.
Горничные нас потихоньку оставили. Хорошо, у нас с Маняшей где только денежки на расходы не понапихано. В гардеробной тоже было. Поэтому обеим девицам я отсыпала от щедрот. Ну и что, что они сплетницы злоязыкие, зато дело свое знают. Вон как споро и ладно меня одели-причесали, да и в прочем обещали не подвести.
После я, исполняя обязанности хозяйки, подливала гостю чай, да развлекала беседою. Сообщила, что Мария Анисьевна отправлена была мною с поручением и будет немало сокрушена тем, что не повидается с любезнейшим Карлом Генриховичем. Тот тоже сокрушился, но как-то без огонька.
Обсудили погоду. Гер Отто рассказал, как по чистой случайности встретил в холмах нашего с ним общего знакомого, который и попросил моим самочувствием озаботиться. Моцион тот знакомый совершал с барышней некой, а лекарь от пациента домой шел.
— А господин Зорин сообщил вам, каким образом я увечья претерпела?
Собеседник смутился:
— Обещал после все рассказать. Я так разумею, при барышне той в подробности пускаться было неуместно. Может вы, Серафима Карповна, мое любопытство удовлетворите?
— Крампус, — честно ответила я. — Гуляли мы с Гавром у берега, а на нас образина демоническая выпрыгнула.
Не жалея красок я живописала событие, используя «бум», «трах», «шмяк» и даже изобразив звук выстрела «бабахом».
— Ай-ай-ай, — лекарь покачал седой головой. — Шалит лиходей. Видно в силу вошел. Годков двадцать о нем слуху не было.
— Неужто двадцать? Парни местные прекрасно о том демоне осведомлены.
— Так то, Серафима Карповна, память народная, наследственная, можно сказать, песнями питается, сказками.
— Кажется, я вашу мысль поняла. Например, есть некая детская считалочка, в которой… — Я запнулась, не зная, как закончить. — А вы, Карл Генрихович, очевидцем тогда были, два десятка лет назад?
— Не совсем уж очевидцем. Ходили мы тогда по Белому морю, да в Штреле в порту на ремонт встали. Ну а уж, когда здесь безобразия случились, всех лекарей, кто служивый, на Руян прикомандировали. Из девяти женщин спасти только двух удалось.
— Три года по лету…
— Вы эту считалку имели в виду? Я ведь раньше думал, что она про странные здешние погоды, бывает, что за зиму ни разу снега не будет, либо лето выдастся столь холодным, что об отдыхающих позабыть приходится.
