«Эх, Мария Степановна, падшая вы «свиристелка», как же вы ошиблись», — подумала я и выглянула в щелочку между занавесок. Лестница начиналась в трех шагах от меня, по ней как раз поднимался прекрасно видимый в профиль старый мой знакомый Сергей Павлович Чиков, поверенный в делах господина Бобруйского.
Переждав, пока любовники удалятся, я повернулась к кровати:
— Одевайся, горе луковое. Тебе велели меня в совсем другой кабинет вести, а ты что удумала?
— Я же не знала, барышня, — Клавдия прикрывалась медвежьей шкурой до подбородка и чуть не плакала, — подумала вы из этих, «особенных». Вы только мадам меня не выдайте, тот кабинет с ширмой совсем в другом крыле, я живо…
Она вскочила с кровати и стала натягивать платье, что заняло гораздо больше времени, чем процесс обратный.
— Она же меня прогонит, если прознает. А мне нельзя, никак нельзя.
— Здесь поговорим, — решила я, — нечего туда-сюда бегать, опять же выход другой неподалеку. Я права?
Девушка кивнула:
— Не на площадь, а на улицу Сливовую, очень для гостей удобно.
Я посмотрела на нее внимательно: личико гладкое, фарфоровое, ни тебе морщинки, ни оспинки какой, неправильное лицо, неживое, чардеит девица над внешностью меры не зная.
— Лет, тебе, положим, не пятнадцать, и даже…
— Двадцать пять, — прошептала Клавдия, — но если мадам про это прознает, выгонит, а я на улицу не хочу.
— Не хочешь, не иди, — я достала блокнотик, — ответишь на все вопросы без утайки, мое молчание взамен получишь. Что за куколка, о которых хозяйка твоя говорила?
— Плетенка из соломы, мадам думала, из нас не замечал никто, что она каждый раз как Степан к нам приходил, сама комнату готовила, да эту куколку под кровать совала. А после, когда Фомин уже преставился, — девица перекрестилась, — в камине солому пожгла.
— Порчу на Блохина наводила?
— Этого не скажу, не знаю, да только ничего у нее не вышло.
— Отчего же? Пристав-то руки на себя наложил.
— Не из-за этого! — уверенно сказала Клава. — Степан ни разу на той кровати не спал, и с девушками нашими не развлекался.
— Как так?
— А так! Придет, выберет кого угодно из свободных, да в эту именно спальню уединиться требует, это он ее так называл «хинский кабинет», я потому и перепутала, а после подчардеит немного с пологом, да уйдет до утра. Девицы обслуживать его любили очень, потому что высыпались в одиночестве.
— Что же он делал по ночам, Степан ваш?
— Зазноба у него неподалеку проживала, — сказала Клава уверенно, — приличная барышня, либо замужняя, вот к ней и ходил. Потому как возвращался именно от свиданий жарких, по мужикам же сразу видно.
На это можно было только кивнуть, доверяя мнению профессионалки.
— Ладно, милая, — сказала я, пряча блокнот. — За беседу спасибо, ты мне помогла, я в ответ молчать буду, хозяйке твоей не проболтаюсь. Проводи меня на выход к Сливовой улице.
— Вам спасибо, барышня, — бормотала девушка, показывая дорогу, — хозяйка у нас — чудовища лютая, и со свету сживет, не поморщится, если что не по ее. Убивца. Всех кто мешал под нож пустила, присосалась к Сергею Палычу, что твой клещ, да и жирует. А он моложе ее даже, и красавец. А она нарочно девочек тасует постоянно, чтоб ни одна из них долго в заведении не задерживалась, Сереженьке больше нее не глянулась.
— Ну тебе-то задержаться удалось.
Клавдия в полголоса хохотнула:
— Только потому, что не для гостей тут в основном служу, а для гостий особенных.
Хорошо, что этот подъезд не был освещен, и провожатая не видела, как я чудовищно покраснела.
Ну и ладно, ну и подумаешь. И такое в жизни бывает.
Я неторопливо шла по пустынной Сливовой улице, на которой не горело ни единого фонаря, сортируя в голове полученную информацию. Снег таинственно мерцал в лунном свете. «Соломенные куклы. Скорее всего порча, ведьмовская либо чародейская. Она не сработала, потому что Блохина не было на месте. Чиков тоже в деле. А его жена? То есть, предположительно жена, а пока однофамилица, директриса сиротского приюта Елена Николаевна». Задумавшись, я замедлила шаг, посторонилась, уступая дорогу, поравнявшемуся со мной мужчине. «Бобруйский хотел избавиться от Блохина, и Чиков исполнил это руками своей любовницы. То есть, намеревался».
Мы с прохожим молча разминулись, но, пройдя пару шагов, я бросила взгляд через плечо. Что-то было неправильно. Что?
Мужчина двигался размашистой уверенной походкой, но это был не мужчина, женщина, переодетая мужиком. Проследив, как ряженная приближается к неприметной дверце, из которой я выходила десятью минутами ранее, я подумала, что именно о таких «специальных гостьях» говорила Клавдия.
Ливончик меня ждал, или не ждал, а в привычке у него было сумерничать в своем «Храме». Колокольчик на двери звякнул, гнум поднял голову от конторки:
— Явилась, арестантка?
— И тебе, Соломон не хворать, — поздоровалась я. — Земля слухами полнится?
— А то, сказывали люди на базаре, девка рыжая в клетке Каблука поломала. Я сразу на тебя подумал.
Каблука? Это пьянчужка бородатый так прозывается? Перфектно. Мне же Захария Митрофановна именно что поломанный каблук предсказала. Остается ополовиненный кубок еще получить, валетов с патрициями и смерть с котами. Хотя, про котов уже было нынче, про сутенеров Мими покойных, зарезанного да утопшего. Нет, в предсказании Зары огонь еще присутствовал.
— Чаю выпьешь? — предложил Ливончик , потянув носом.
— С превеликим удовольствием, — положила я на конторку вкусно пахнущий сверток, — и с ватрушками.
К фотографу-то я отправилась не сразу, побродила еще, народ осторожно порасспрашивала. Ну как острожно… Таиться особого смысла уже не было, наследила Гелюшка сверх всякой меры, потому репортерскую свою легенду по полной раскрутила. Блохина покойного знали все, ни разу фотографической карточки предъявлять не пришлось, и сапожник знал, и чистильщик обуви на углу, и девица под фонарем на противоположном, и мальчишка газетчик, и булочник, и кауфюр, к которому я заглянула прическу освежить. Отзывались о нем уважительно, с именем-отчеством, креститься при этом не забывали. Хороший был человек, с понятием. Сходились на версии, что порчу-де на пристава навели смертную, обычное дело. Кто навел? Тоже не тайна. На весь Крыжовень колдуний раз два, и обчелся. Либо Фараония, либо Зара провидица. Зачем? Вы, барышня, как на другом каком свете живете. За плату немалую, уж будьте покойны.
Ботильоны мои теперь сверкали свежей натиркой и были подбиты против скользкости, голова благоухала фиалками, а в свежую местную газету мне завернули горячие еще ватрушки, которые я сейчас с шиком поставила на конторку.
Чаевничали здесь же, в салоне. Соломон прикрыл витрину ставнями и достал из-за драпировки самовар хорошей гнумской работы, не дровяной, а подмагиченый. Заварку не экономил, со своими гнумы не крохоборничают, напиток в моей кружке оказался такой невероятной густоты, что походил скорее на смолу, но пах пречудесно, и на вкус был хорош.
— Порча-шморча, — ворчал Ливончик, прихлебывая из своего стакана, — народ у нас темный, не того еще тебе наговорит. Нет, Губешкина, хозяйка твоя, конечно та еще поганка, смертными обрядами не брезгует. Да и Фараония…
— Что ж, не скрываются совсем? Соломон, за такие дела на каторгу в Берендии отправляют, за черное колдунство.
— Не знаю, Геля, как оно в Вольске твоем, или, положим, в столицах, а у нас законы посконные и уклад старинный. Начальство далеко, бог еще подальше.
— Ай, дядя Моня, — махнула я рукой, — не начинай, закон для всех один быть должен. Точка. Законами наша империя держится.
— Большая она у нас, Берендия, за всею не уследишь.
Начинать политический диспут не хотелось, пустое, не ко времени.
— Хорошо, — подлила я себе чаю, — сами по себе живете, исконно да посконно. У кого палка, тот и прав.
— А палка у того, кто деньгами ворочает, они здесь власть.
— Положим. И кто же из ваших толстосумов мог заказать обряд на смерть для пристава покойного? Кому он мешал?
— Не стой стороны кусаешь! — сказал гнум резко, я даже на ватрушку в своей руке уставилась удивленно, пока не поняла, что он о другом. — Блохин был чародей, на таких порча не липнет.
— Это, Соломон, от многих подробностей зависит, насколько силен был сам Степан Фомич, да кто против него колдовал, и какие при том подручные амулеты использовал.
— Тебе видней, — вздохнул Ливончик.
Я откусила ватрушку, запила чаем:
— Но ты, дядюшка, тоже прав во мно
— Но ты, дядюшка, тоже прав во многом, чародейские силы избранника своего от многого защитить могут.
— Эх, жаль, что ты сама не чародейка.
— Нисколько, — уверенно возразила я. — Преступления люди совершают, чародеи, ведьмы, или колдуны черные, все равно суть человеки, и движут ими мотивы вполне понятные. Смертный обряд? Перфектно. Для начала следует выяснить, кто его совершал, от исполнителя ниточка потянется к заказчику, за нее дернуть и готово дело.
— Арест произведешь?
— Всенепременно.
— Даже, если пристав не от заговора помер?
— Угу, — я вытерла рот салфеткой. — Заговоры на смерть в империи строжайше запрещены, вина на заказчике и исполнителях, на первом большая, но это уже суд разберется. Если причина смерти Блохина в другом, убийцу я тоже раскрою. Ты расскажи мне лучше, кому Степан Фомич дорожку мог заступить из ваших толстосумов?
Крыжовенем, как я и предполагала, владели купцы, даже один купец, старый мой знакомый Гаврила Степанович Бобруйский. В явных контрах они с приставом замечены не были, более того, Блохин был допущен в дом.
— Белокаменные хоромы на Гильдейской улице, сразу узнаешь. Поговаривают, купец отчаянно старается старшенькую свою Марию Гавриловну с рук сбыть, вот и привечает господ холостых.
— Сколько лет старшенькой?
— Да уж немало и лицом чисто папенька, так что с женихами негусто. У Аннушки, младшенькой, от женихов отбоя нет, хорошенькая как картинка, приветливая такая щебетунья. Да я сейчас тебе на карточках всех покажу, я же каждый год, почитай, на Пасху и Рождество их запечатляю.
Гнум порылся на полке, достал пухлый альбом, а из него черно-белый глянцевый лист.
— Это последняя карточка пасхальная, Рождество Бобруйские на водах встречали, наверное там фотографов наняли.
Нарядно одетые женщины числом три стояли перед холщовым задником с античными колоннами. Нинель Феофановна в центре, дочери по сторонам от нее. Бальное платье с кружевным воротом и длинным шлейфом шло купчихе чрезвычайно, шлейф она придерживала изящной рукой в белой перчатке, в фотографическую камеру смотрела с кокетливой улыбкой. Худощавая большеглазая блондинка, холеная, моложавая. Младшая дочь, тоже светловолосая, но пухленькая, на плечах и щеках ямочки, изображала балетное па, отставив в сторону ножку в атласной туфельке. Мария же Гавриловна стояла ровно, как на плацу, опустив руки вдоль приземистого тела. Было ей около тридцати, и кроме общей корпулентности, от папеньки достался ей раздвоенный на кончике толстый нос и цепкие узко посаженные глаза, сейчас угрюмо смотрящие прямо перед собою.
— Они что ли не родные? — спросила я Ливончика.
— Мария у Гаврилы Степановича от первого брака, — кивнул гнум.
— Значит, падчерица. А Бобруйский вдовец. Небось из столиц себе новую супругу привез?
Мне стало жалко некрасивую Машеньку, тяжко небось с эдакими нимфами проживать каждодневно. Батя красавиц своих любит да обихаживает, а тебе только замуж и осталось, чтоб идиллии семейной не мешать.
— Да нет, — удивился гнум, — нашенская Нинель Феофановна, из старинного купеческого рода Калачевых.
— Д.Ф. Калачёв — купец первой гильдии, меценат ваш знаменитый? — припомнила читанное в поезде.
— Дормидонт Феоктистович, — кивнул Ливончик. — А Нинель, стало быть, внучка единственная, дитятко с младенчества залюбленное. Феофан-то, сын, с женою вместе от черной хвори сгинул, Калачеву девочку оставил. Ну и, знаешь как бывает, дед только что пылинки с кровинушки не сдувал, любые капризы исполнял моментально.
— Так она богатая невеста была?
— Более чем. В городе все удивлялись, зачем она за Бобруйского замуж пошла. Он управляющим у Калачева служил, ни денег ни положения, ко всему вдовец. После, когда Аннушка родилась, через несколько месяцев после свадьбы, удивляться перестали. Дормидонт Феоктистович только и успел на правнучку посмотреть, да и сам на тот свет отправился. Гаврила Степанович заместо него стал, да так резво за дело принялся, что всех конкурентов по миру со временем пустил, всю власть в Крыжовене под себя подмял. Теперь, куда не посмотришь, все его, личное. Помощники его, Чиков с Хрущом, ежемесячно поборы с торговых мест вымогают, а на чиновных местах все людишки верные, прикормленные, либо родня.
Я посмотрела на карточку. Экая история занятная. Купчиха молода, собою хороша, легкомысленна. Нинель Бобруйская. «Н.Б» — стояло на рукоятной гравировке револьвера. Пристав готовил оружие в подарок замужней барыне? Они были любовниками? Муж ее об этом знал?
Под каким бы соусом мне в дом на Гильдейской улице пробраться? Репортерку они на порог не пустят. Эх, будь я холостым чиновником, например Григорием Ильичем Волковым, женихаться бы полезла, да все потихоньку разведала.
— Приютская директриса, тоже родня? — перестала я сокрушаться.
— Чикова супружница, говорю же, рука руку моет.
Попрощавшись с Соломоном, я побрела на Архиерейскую. Завтра, все завтра.
Мишка встретил меня на пороге:
— Тетки-то твоей нет до сих пор!
Посмотрев на пацана, я громко рассмеялась:
— Что за маскарад?!
Михаил оправил складки моего домашнего платья:
— Вши у меня были, в тепле отогрелись, и ну скакать. Ну я от греха всю одежу в печи спалил, башку вымыл с дустом, чуть волосья не вылезли, а переодеться во что не нашел, нету в доме ни штанов на меня, ни еще чего мужского. Снять?
— Ну уж нет, — хихикнула я, — только голых мужиков мне в спальне не доставало, или хочешь на манер античных мыслителей обернутым в простыню ходить? Носи пока мое, после купим тебе новую одежду.
Устала я изрядно, настолько, что думать связно не получалось.
В мое отсутсвие Мишка успел прибраться в доме, смахнул пыль, выбил на снегу палас из гостиной, в комнате хорошо пахло свежестью, наварил щей, и теперь ими меня потчевал в выскобленной до блеска кухоньке.
— Экий ты хозяйственный, — похвалила я, — и готовишь перфектно.
Он зарделся:
— А Зара-то провидица как же?
Я пожала плечами:
— Тревожиться пока рано, может в гости она к кому поехала. Сколько ее нет? Меньше суток? В управе заявления о пропаже не примут…
Запнувшись, я хлопнула себя по лбу. Мне же в приказ утром идти. Волков приглашал на опознание. Волков Григорий Ильич, холостой, собою пригожий и в дом Бобруйских допущенный. Предложу ему сделку, я тебе, Григорий Ильич, то-то и то-то, а ты мне семейство купеческое опроси по анкетному листочку, который я сей же миг составлю. Хорошо? Да. Только про «то-то и то-то» надо поразмыслить. Что именно взамен услуги предложить?
А Губешкина? Про нее тоже сообщу, вдруг прислушаются. Или нет? Хозяйка уехала к клиенту ночью, тайно, денег ей посулили сверх меры. Шутка ли, двести рублей. Ладно, обождет покаместь.
Когда мы с Мишкой уже сопели в четыре дырочки в спальне, я в кровати, он на кушетке, застеленной обнаруженным в хозяйском шифоньере бельем, пацан шепотом спросил:
Переждав, пока любовники удалятся, я повернулась к кровати:
— Одевайся, горе луковое. Тебе велели меня в совсем другой кабинет вести, а ты что удумала?
— Я же не знала, барышня, — Клавдия прикрывалась медвежьей шкурой до подбородка и чуть не плакала, — подумала вы из этих, «особенных». Вы только мадам меня не выдайте, тот кабинет с ширмой совсем в другом крыле, я живо…
Она вскочила с кровати и стала натягивать платье, что заняло гораздо больше времени, чем процесс обратный.
— Она же меня прогонит, если прознает. А мне нельзя, никак нельзя.
— Здесь поговорим, — решила я, — нечего туда-сюда бегать, опять же выход другой неподалеку. Я права?
Девушка кивнула:
— Не на площадь, а на улицу Сливовую, очень для гостей удобно.
Я посмотрела на нее внимательно: личико гладкое, фарфоровое, ни тебе морщинки, ни оспинки какой, неправильное лицо, неживое, чардеит девица над внешностью меры не зная.
— Лет, тебе, положим, не пятнадцать, и даже…
— Двадцать пять, — прошептала Клавдия, — но если мадам про это прознает, выгонит, а я на улицу не хочу.
— Не хочешь, не иди, — я достала блокнотик, — ответишь на все вопросы без утайки, мое молчание взамен получишь. Что за куколка, о которых хозяйка твоя говорила?
Прода 17 ноября
— Плетенка из соломы, мадам думала, из нас не замечал никто, что она каждый раз как Степан к нам приходил, сама комнату готовила, да эту куколку под кровать совала. А после, когда Фомин уже преставился, — девица перекрестилась, — в камине солому пожгла.
— Порчу на Блохина наводила?
— Этого не скажу, не знаю, да только ничего у нее не вышло.
— Отчего же? Пристав-то руки на себя наложил.
— Не из-за этого! — уверенно сказала Клава. — Степан ни разу на той кровати не спал, и с девушками нашими не развлекался.
— Как так?
— А так! Придет, выберет кого угодно из свободных, да в эту именно спальню уединиться требует, это он ее так называл «хинский кабинет», я потому и перепутала, а после подчардеит немного с пологом, да уйдет до утра. Девицы обслуживать его любили очень, потому что высыпались в одиночестве.
— Что же он делал по ночам, Степан ваш?
— Зазноба у него неподалеку проживала, — сказала Клава уверенно, — приличная барышня, либо замужняя, вот к ней и ходил. Потому как возвращался именно от свиданий жарких, по мужикам же сразу видно.
На это можно было только кивнуть, доверяя мнению профессионалки.
— Ладно, милая, — сказала я, пряча блокнот. — За беседу спасибо, ты мне помогла, я в ответ молчать буду, хозяйке твоей не проболтаюсь. Проводи меня на выход к Сливовой улице.
— Вам спасибо, барышня, — бормотала девушка, показывая дорогу, — хозяйка у нас — чудовища лютая, и со свету сживет, не поморщится, если что не по ее. Убивца. Всех кто мешал под нож пустила, присосалась к Сергею Палычу, что твой клещ, да и жирует. А он моложе ее даже, и красавец. А она нарочно девочек тасует постоянно, чтоб ни одна из них долго в заведении не задерживалась, Сереженьке больше нее не глянулась.
— Ну тебе-то задержаться удалось.
Клавдия в полголоса хохотнула:
— Только потому, что не для гостей тут в основном служу, а для гостий особенных.
Хорошо, что этот подъезд не был освещен, и провожатая не видела, как я чудовищно покраснела.
Ну и ладно, ну и подумаешь. И такое в жизни бывает.
Я неторопливо шла по пустынной Сливовой улице, на которой не горело ни единого фонаря, сортируя в голове полученную информацию. Снег таинственно мерцал в лунном свете. «Соломенные куклы. Скорее всего порча, ведьмовская либо чародейская. Она не сработала, потому что Блохина не было на месте. Чиков тоже в деле. А его жена? То есть, предположительно жена, а пока однофамилица, директриса сиротского приюта Елена Николаевна». Задумавшись, я замедлила шаг, посторонилась, уступая дорогу, поравнявшемуся со мной мужчине. «Бобруйский хотел избавиться от Блохина, и Чиков исполнил это руками своей любовницы. То есть, намеревался».
Мы с прохожим молча разминулись, но, пройдя пару шагов, я бросила взгляд через плечо. Что-то было неправильно. Что?
Мужчина двигался размашистой уверенной походкой, но это был не мужчина, женщина, переодетая мужиком. Проследив, как ряженная приближается к неприметной дверце, из которой я выходила десятью минутами ранее, я подумала, что именно о таких «специальных гостьях» говорила Клавдия.
Ливончик меня ждал, или не ждал, а в привычке у него было сумерничать в своем «Храме». Колокольчик на двери звякнул, гнум поднял голову от конторки:
— Явилась, арестантка?
— И тебе, Соломон не хворать, — поздоровалась я. — Земля слухами полнится?
— А то, сказывали люди на базаре, девка рыжая в клетке Каблука поломала. Я сразу на тебя подумал.
Каблука? Это пьянчужка бородатый так прозывается? Перфектно. Мне же Захария Митрофановна именно что поломанный каблук предсказала. Остается ополовиненный кубок еще получить, валетов с патрициями и смерть с котами. Хотя, про котов уже было нынче, про сутенеров Мими покойных, зарезанного да утопшего. Нет, в предсказании Зары огонь еще присутствовал.
— Чаю выпьешь? — предложил Ливончик , потянув носом.
— С превеликим удовольствием, — положила я на конторку вкусно пахнущий сверток, — и с ватрушками.
К фотографу-то я отправилась не сразу, побродила еще, народ осторожно порасспрашивала. Ну как острожно… Таиться особого смысла уже не было, наследила Гелюшка сверх всякой меры, потому репортерскую свою легенду по полной раскрутила. Блохина покойного знали все, ни разу фотографической карточки предъявлять не пришлось, и сапожник знал, и чистильщик обуви на углу, и девица под фонарем на противоположном, и мальчишка газетчик, и булочник, и кауфюр, к которому я заглянула прическу освежить. Отзывались о нем уважительно, с именем-отчеством, креститься при этом не забывали. Хороший был человек, с понятием. Сходились на версии, что порчу-де на пристава навели смертную, обычное дело. Кто навел? Тоже не тайна. На весь Крыжовень колдуний раз два, и обчелся. Либо Фараония, либо Зара провидица. Зачем? Вы, барышня, как на другом каком свете живете. За плату немалую, уж будьте покойны.
Ботильоны мои теперь сверкали свежей натиркой и были подбиты против скользкости, голова благоухала фиалками, а в свежую местную газету мне завернули горячие еще ватрушки, которые я сейчас с шиком поставила на конторку.
Чаевничали здесь же, в салоне. Соломон прикрыл витрину ставнями и достал из-за драпировки самовар хорошей гнумской работы, не дровяной, а подмагиченый. Заварку не экономил, со своими гнумы не крохоборничают, напиток в моей кружке оказался такой невероятной густоты, что походил скорее на смолу, но пах пречудесно, и на вкус был хорош.
— Порча-шморча, — ворчал Ливончик, прихлебывая из своего стакана, — народ у нас темный, не того еще тебе наговорит. Нет, Губешкина, хозяйка твоя, конечно та еще поганка, смертными обрядами не брезгует. Да и Фараония…
— Что ж, не скрываются совсем? Соломон, за такие дела на каторгу в Берендии отправляют, за черное колдунство.
— Не знаю, Геля, как оно в Вольске твоем, или, положим, в столицах, а у нас законы посконные и уклад старинный. Начальство далеко, бог еще подальше.
— Ай, дядя Моня, — махнула я рукой, — не начинай, закон для всех один быть должен. Точка. Законами наша империя держится.
— Большая она у нас, Берендия, за всею не уследишь.
Начинать политический диспут не хотелось, пустое, не ко времени.
— Хорошо, — подлила я себе чаю, — сами по себе живете, исконно да посконно. У кого палка, тот и прав.
— А палка у того, кто деньгами ворочает, они здесь власть.
— Положим. И кто же из ваших толстосумов мог заказать обряд на смерть для пристава покойного? Кому он мешал?
— Не стой стороны кусаешь! — сказал гнум резко, я даже на ватрушку в своей руке уставилась удивленно, пока не поняла, что он о другом. — Блохин был чародей, на таких порча не липнет.
— Это, Соломон, от многих подробностей зависит, насколько силен был сам Степан Фомич, да кто против него колдовал, и какие при том подручные амулеты использовал.
— Тебе видней, — вздохнул Ливончик.
Я откусила ватрушку, запила чаем:
— Но ты, дядюшка, тоже прав во мно
Прода 18 ноября
— Но ты, дядюшка, тоже прав во многом, чародейские силы избранника своего от многого защитить могут.
— Эх, жаль, что ты сама не чародейка.
— Нисколько, — уверенно возразила я. — Преступления люди совершают, чародеи, ведьмы, или колдуны черные, все равно суть человеки, и движут ими мотивы вполне понятные. Смертный обряд? Перфектно. Для начала следует выяснить, кто его совершал, от исполнителя ниточка потянется к заказчику, за нее дернуть и готово дело.
— Арест произведешь?
— Всенепременно.
— Даже, если пристав не от заговора помер?
— Угу, — я вытерла рот салфеткой. — Заговоры на смерть в империи строжайше запрещены, вина на заказчике и исполнителях, на первом большая, но это уже суд разберется. Если причина смерти Блохина в другом, убийцу я тоже раскрою. Ты расскажи мне лучше, кому Степан Фомич дорожку мог заступить из ваших толстосумов?
Крыжовенем, как я и предполагала, владели купцы, даже один купец, старый мой знакомый Гаврила Степанович Бобруйский. В явных контрах они с приставом замечены не были, более того, Блохин был допущен в дом.
— Белокаменные хоромы на Гильдейской улице, сразу узнаешь. Поговаривают, купец отчаянно старается старшенькую свою Марию Гавриловну с рук сбыть, вот и привечает господ холостых.
— Сколько лет старшенькой?
— Да уж немало и лицом чисто папенька, так что с женихами негусто. У Аннушки, младшенькой, от женихов отбоя нет, хорошенькая как картинка, приветливая такая щебетунья. Да я сейчас тебе на карточках всех покажу, я же каждый год, почитай, на Пасху и Рождество их запечатляю.
Гнум порылся на полке, достал пухлый альбом, а из него черно-белый глянцевый лист.
— Это последняя карточка пасхальная, Рождество Бобруйские на водах встречали, наверное там фотографов наняли.
Нарядно одетые женщины числом три стояли перед холщовым задником с античными колоннами. Нинель Феофановна в центре, дочери по сторонам от нее. Бальное платье с кружевным воротом и длинным шлейфом шло купчихе чрезвычайно, шлейф она придерживала изящной рукой в белой перчатке, в фотографическую камеру смотрела с кокетливой улыбкой. Худощавая большеглазая блондинка, холеная, моложавая. Младшая дочь, тоже светловолосая, но пухленькая, на плечах и щеках ямочки, изображала балетное па, отставив в сторону ножку в атласной туфельке. Мария же Гавриловна стояла ровно, как на плацу, опустив руки вдоль приземистого тела. Было ей около тридцати, и кроме общей корпулентности, от папеньки достался ей раздвоенный на кончике толстый нос и цепкие узко посаженные глаза, сейчас угрюмо смотрящие прямо перед собою.
— Они что ли не родные? — спросила я Ливончика.
— Мария у Гаврилы Степановича от первого брака, — кивнул гнум.
— Значит, падчерица. А Бобруйский вдовец. Небось из столиц себе новую супругу привез?
Мне стало жалко некрасивую Машеньку, тяжко небось с эдакими нимфами проживать каждодневно. Батя красавиц своих любит да обихаживает, а тебе только замуж и осталось, чтоб идиллии семейной не мешать.
— Да нет, — удивился гнум, — нашенская Нинель Феофановна, из старинного купеческого рода Калачевых.
— Д.Ф. Калачёв — купец первой гильдии, меценат ваш знаменитый? — припомнила читанное в поезде.
— Дормидонт Феоктистович, — кивнул Ливончик. — А Нинель, стало быть, внучка единственная, дитятко с младенчества залюбленное. Феофан-то, сын, с женою вместе от черной хвори сгинул, Калачеву девочку оставил. Ну и, знаешь как бывает, дед только что пылинки с кровинушки не сдувал, любые капризы исполнял моментально.
— Так она богатая невеста была?
— Более чем. В городе все удивлялись, зачем она за Бобруйского замуж пошла. Он управляющим у Калачева служил, ни денег ни положения, ко всему вдовец. После, когда Аннушка родилась, через несколько месяцев после свадьбы, удивляться перестали. Дормидонт Феоктистович только и успел на правнучку посмотреть, да и сам на тот свет отправился. Гаврила Степанович заместо него стал, да так резво за дело принялся, что всех конкурентов по миру со временем пустил, всю власть в Крыжовене под себя подмял. Теперь, куда не посмотришь, все его, личное. Помощники его, Чиков с Хрущом, ежемесячно поборы с торговых мест вымогают, а на чиновных местах все людишки верные, прикормленные, либо родня.
Я посмотрела на карточку. Экая история занятная. Купчиха молода, собою хороша, легкомысленна. Нинель Бобруйская. «Н.Б» — стояло на рукоятной гравировке револьвера. Пристав готовил оружие в подарок замужней барыне? Они были любовниками? Муж ее об этом знал?
Под каким бы соусом мне в дом на Гильдейской улице пробраться? Репортерку они на порог не пустят. Эх, будь я холостым чиновником, например Григорием Ильичем Волковым, женихаться бы полезла, да все потихоньку разведала.
— Приютская директриса, тоже родня? — перестала я сокрушаться.
— Чикова супружница, говорю же, рука руку моет.
Попрощавшись с Соломоном, я побрела на Архиерейскую. Завтра, все завтра.
Мишка встретил меня на пороге:
— Тетки-то твоей нет до сих пор!
Посмотрев на пацана, я громко рассмеялась:
— Что за маскарад?!
Михаил оправил складки моего домашнего платья:
— Вши у меня были, в тепле отогрелись, и ну скакать. Ну я от греха всю одежу в печи спалил, башку вымыл с дустом, чуть волосья не вылезли, а переодеться во что не нашел, нету в доме ни штанов на меня, ни еще чего мужского. Снять?
— Ну уж нет, — хихикнула я, — только голых мужиков мне в спальне не доставало, или хочешь на манер античных мыслителей обернутым в простыню ходить? Носи пока мое, после купим тебе новую одежду.
Устала я изрядно, настолько, что думать связно не получалось.
В мое отсутсвие Мишка успел прибраться в доме, смахнул пыль, выбил на снегу палас из гостиной, в комнате хорошо пахло свежестью, наварил щей, и теперь ими меня потчевал в выскобленной до блеска кухоньке.
— Экий ты хозяйственный, — похвалила я, — и готовишь перфектно.
Он зарделся:
— А Зара-то провидица как же?
Я пожала плечами:
— Тревожиться пока рано, может в гости она к кому поехала. Сколько ее нет? Меньше суток? В управе заявления о пропаже не примут…
Запнувшись, я хлопнула себя по лбу. Мне же в приказ утром идти. Волков приглашал на опознание. Волков Григорий Ильич, холостой, собою пригожий и в дом Бобруйских допущенный. Предложу ему сделку, я тебе, Григорий Ильич, то-то и то-то, а ты мне семейство купеческое опроси по анкетному листочку, который я сей же миг составлю. Хорошо? Да. Только про «то-то и то-то» надо поразмыслить. Что именно взамен услуги предложить?
А Губешкина? Про нее тоже сообщу, вдруг прислушаются. Или нет? Хозяйка уехала к клиенту ночью, тайно, денег ей посулили сверх меры. Шутка ли, двести рублей. Ладно, обождет покаместь.
Когда мы с Мишкой уже сопели в четыре дырочки в спальне, я в кровати, он на кушетке, застеленной обнаруженным в хозяйском шифоньере бельем, пацан шепотом спросил:
