Устал Семушка бедненький, притомился, чардея. Бледненький такой. Сейчас проснется, кушать захочет, кофе испить. Опомнись, Попович, какое кушать? Сама-то со сна к столу бежишь или в другое место за другою надобностью? Ой! А беседа? То есть, сначала отпустить соколика для неотложного, здесь его дождаться, а потом…
— Хорошие казематы в этом Крыжовене. — Семен энергично потер лицо и открыл глаза. — Глубина, расположение, вдоль жилы земляной фундамент клали, все идеально. Доброе утро.
Не отвечая от болезненно перехватившего дыхания, я смотрела на правую руку чародея, безымянный палец которой охватывал ободок золотого обручального кольца. Вчера не заметила, или он ночью нацепил? Крестовский ответа не ждал, он поднялся с нар, потянулся, почти коснувшись пальцами потолка, тряхнул головой.
— Хорошие казематы и расчудесные приятели у нашего уездного Чарльз Гордона. Орден Мерлина. Слыхала?
Сглотнув горький комок, я ответила вопросом:
— Аглицкие чародеи?
— Они самые. — Семен встряхнул, расправляя, сюртук, оделся, тщательно застегнул пуговицы. — Тоже мне, сновидцы. Разумеется, кое-кто из наших общих знакомых более моего нынче смог, но…
Сапфировые глаза блеснули веселым торжеством. И в кольце у него сапфир. И у меня… Только… Мамочки, больно-то как…
Что за пауза? Начальство ждет восхищения?
— О! — выдавила я коротенько и выпучила глаза.
— А знаешь, как его прозвище?
— Кого?
— Геля, — протянуло начальство, дразнясь, — где твоя хваленая сыскарская смекалка?
Сжав кулаки с такою силой, что железо ключей впилось в мякоть ладони, я отчеканила:
— Вы, Семен Аристархович, видимо, о господине Волкове упомянуть изволили. Только мне гадости о нем слушать неприятно, посему дурочкой попыталась прикинуться. Простите великодушно.
Крестовского будто молнией пришибло, он замер, улыбка медленно сползла с лица. Я продолжала чеканить:
— Григорий Ильич Волков — господин исключительных моральных качеств и мой жених, посему, попрошу впредь при мне…
Воздуха закончить фразу не хватило.
— Понятно, — сказал шеф противным своим тоном, — не буду, впредь не буду, при вас особенно. Тем паче…
Он двинулся к выходу, обогнув меня, будто мебель, даже отступать не пришлось.
— …возможности беседовать с вами мне вскорости не предоставится.
Я семенила следом, оставив дверь пустой камеры приоткрытой. Крестовский продолжал говорить:
— Вечерним поездом, Евангелина Романовна, вы возвращаетесь в столицу нашей империи. Работа ваша в Крыжовене окончена, убийство прежнего пристава раскрыто.
— Минуточку.
— Что? Изволите возражать?
Обычно от гневливых ноток в начальственном голосе мне плохело, но сейчас я их проигнорировала, потянув носом:
— Отчего так пахнет? — Крестовский дернулся, я махнула примирительно рукою. — Нет, шеф, не вами, хотя ванну принять не помешает… И не из покойницкой…
Охотничьей собачонкой побежала я по коридору, задерживаясь у каждой двери.
— А с решением вашим я не спорю нисколько, велели уехать, уеду. Исходя из того, что вам лично пришлось приказ оставить, дела далее здесь не сыскарские предстоят, а вовсе чародейские. — Остановилась у запертой камеры, сдвинула створку обзорного окошка, в нос шибануло так, что глаза заслезились. — Поэтому в дальнейшем моем присутствии необходимости нет.
— Кто здесь заперт? — Прозвучало настолько близко, что я вздрогнула. Семен стоял вплотную, почти касаясь подбородком моего плеча. — У меня еще вчера на квартире нюх отшибло, когда я с этим… исключительно моральным юношей возился.
Я посмотрела в окошко, за ним царила полная темнота, призналась:
— Не знаю.
— Открывай, посмотрим.
— Почему света нет? — Не торопилась я исполнить приказание.
— Магические светильники реагируют на движение.
— А окно? Во всех камерах окошки у потолка.
— Дай ключ.
Согнувшись в три погибели, я прижала связку к животу:
— Сначала служивых кликнем в помощь.
— Ключ. — Сильные мужские руки сомкнулись поверх моих, пальцы Семена скользнули по запястьям.
— Ты потратился давеча, нюх вон даже отшибло.
— Какая неожиданная забота, — горячие ладони оглаживали мою кожу, лаская, — что ж ты ее к жениху не проявляла? Такой…замечательный…ключ.
Подлые приемчики его превосходительство применять изволили, у меня от близости его завсегда слабость, этим он и воспользовался, отобрал связку, отодвинул томную девицу от двери и рявкнул:
— Здесь стоять!
А я бы, например, присела. Прямо на стылый каменный пол.
Открыв камеру, Семен щелкнул пальцами, запуская внутрь летучий огонек. Закрыв ладошками нос и рот (помогало мало), я вытянула шею.
— Так-так…— Крестовский шагнул за огоньком, под его подошвами скрипнули стеклянные осколки, от движения под потолком зажегся светильник в железной оплетке. — Что за каторжане здесь у нас?
Взгляд мой сперва выхватил лоскут грязной мешковины, занавесивший окно, коричнево-желтые разводы на полу, драный сапог по центру, миски с подсохшей кашей числом три, жестяную кружку. Арестантов оказалось двое. Мужики лежали на нарах у стены и признаков жизни не подавали.
— Покойники? — испугалась я.
Шеф скользнул рукою под бороду ближайшего:
— Пока нет. — Он брезгливо отер ладонь о колено.
— А другой?
Но тот уже, постанывая, пытался сесть, тараща налитые кровью глаза, прохрипел:
— Води-и-ицы…
— Антип? — я переступила порог, чтоб удостовериться. — Антип Рачков? Извозчик?
— Пи-ит-ить… дайте пить, барышня…
— Это те самые разбойники, что навьим амулетом меня пленить пытались. — Сказала я шефу быстро, а мужику: — Потерпи, болезный, сейчас принесу.
Не дожидаясь дозволения, побежала я наверх. Старунов, уже закончивший с посетителями, вытянулся во фрунт.
— Что ж ты, Иван… — Стеклянный графин на конторке оказался полон, я его схватила. — Живодеры вы уездные! Как же так с живыми людьми возможно?
Он таращился.
— Рот закрой! — велела я. — Ведро возьми, да чтоб вода была чистая, в камеру неси.
— Ваш бродь…
— Исполнять!
Я побежала обратно. Крестовский чародеил, пальцы его порхали в воздухе, будто пощипывали невидимые струны, вонь разбавилась привычным мятным запахом.
— Быстро обернулась, — похвалил он весело, — я пока увечного пользую, ты целым займись.
Увечного? Отдав графин Антипу, я присмотрелась к его подельнику. Ноздря. Точно, такое его прозвище. Каторжанина из себя изображает беглого, от того что нос перекорежен.
— Ах! — Раздалось от двери, и Старунов упустил на пол ведро, стал мелко креститься, заголосил. — Это что же деется, люди добрые?
От моего шиканья смешался, подхватил ручку ведра (расплескалось там немного), бочком подошел, присел подле на нары Рачкова, зашептал тихонько:
— Не знали мы, не ведали, пристав велел сюда не заходить, лично…
— Еще! — взревел Антип.
— Тише! — придвинула я ведро. — Не мешай.
Разбойник захлюпал, как лошадь на водопое.
— Бумаги-то я уже когда оформил, чтоб этих, значит, по этапу отправлять. Душегубы, трупов на них с десяток, девять точно. — Иван дрожал и жался ко мне, будто ища защиты. — А пристав велел обождать с недельку, а я… а он…
— Обождать… — фыркнул разбойник. — Пристав!
— Старунов, — опустил шеф руки и повернулся к нам. — Возьми троих конвойных, увечного в больницу транспортировать надобно.
— Так точно.
Иван убежал, я едва успела подскочить к Семену, чтоб подставить плечо. Тот тяжело оперся:
— Зорин бы здесь не в пример лучше пригодился.
«Конечно лучше, — думала я возмущенно, — потому что его сила на лечение заточена, а ты, не успев поправиться, сызнова тратишься, себя не бережешь».
— Вечно ты, Попович, в неприятности встреваешь.
«Я еще и виновата?»
— И дружбу водишь со всяким отребьем.
«Вот дала бы ироду подзатыльник, да, боюсь, не допрыгну».
— Волков! Такой чудесный сыскарь! Эталон добродетели!
Нас попросили подвинуться, в камере стало многолюдно, служивые перекладывали увечного на носилки. Семен прислонился к стене, меня не отпустив, сказал печально.
— Ногу ему отнимать придется, разбойнику этому. Не успей я гангрену купировать, закопали бы с двумя конечностями.
— Что вообще происходит? — пискнула я из-под начальственной подмышки. — Поясни.
— Ты до сих пор не поняла? И этот… — Крестовский мотнул головой на Рачкова. — До твоего возвращения довольно красноречив был. Твой… Волков драгоценный на этих мужиках навий артефакт испытывал.
— Чего?
Ноздрю унесли, Старунов замыкал процессию, размахивая пустым графином, в камере остались только мы с Антипом.
— Чего? — передразнил он меня, вращая глазами. — Того! Сказал, людишки вы пропащие, клейма ставить негде, хоть польза от вас какая будет, дудочку из кармана вынул, пузырек еще с лоскутками…. А уж дерется как! Пристав! Как же. Так тростью своею так меня отходил, до теперь кровью харкаю!
— Григорий Ильич? — переспросила я жалко.
— В другую камеру меня отведи, в чистую, — попросил шеф.
— Погоди! Господин Волков…
— На Ноздрю паразита подсадил… — Твердым нажатием на плечо меня направили к двери. — Этого запри пока, ключ в кармане… Паразит вызрел, покинул тело носителя, изрядно его повредив…
Семен подождал, пока я возилась с замками, и опять определил к себе под мышку.
— Я ведь не подозревала даже, ведь… Как так с живыми людьми?
— А он их за людей не считает, — объяснил Крестовский. — А дела свои — воздаянием благородным. Око за око, зуб за зуб. Но умен черт, не отнимешь, сообразил, как целый артефакт в человеческой плоти себе вырастить.
— Это не он, а мадам Фараония, чародейка, я рассказывала.
— Собираешься мое высокое мнение о талантах жениха порушить?
Ядовитостью сарказма этой фразы можно было травить клопов целого квартала.
— Уверена, — сказала я строго, — что Григорий Ильич предоставит нам объяснения сразу по пробуждении.
— Мне. Тебе он покаянное письмо напишет.
— Не суть!
— Попович, это на тебя не похоже. Ты чудовищное беззаконие оправдываешь? Может, тебе такое заступничество благородного заграничного джентльмена льстит?
— Думайте как вам угодно! Только прежде чем обвинять, обе стороны выслушать надобно.
В белоснежные ангельские крылышки господина Волкова верилось мне с трудом, вовсе не верилось. В Грининой это манере, в которой справедливость выше закона может быть поставлена. Но Крестовский столь откровенно надо мною потешался, что согласиться с ним я не могла.
— Ваше превосходительство! — Настиг нас Давилов и подхватил шефа под другую руку. — Позвольте помочь.
Мы втащили Крестовского в камеру, где он провел ночь, устроили на нары. Хозяйственный регистратор подложил под рыжую голову подушечку-думку, прихваченную из присутствия. Растянувшись во весь рост, Семен Аристархович принялся командовать:
— У Рачкова прибрать, накормить, подготовить документы и отправить ближайшим этапом. При другом приставить охрану, после операции направить в уездную тюрьму города Змеевичи, а точнее — в тюремный при ней госпиталь.
«Кто-то, кажется, неплохо к командированию готовился, — подумала я, — местные службы перфектно изучил. И указания разумны. Калек на каторгу не отправляют, так что Ноздря может еще Волкову благодарен будет».
— Дальше, — Крестовский огляделся, — сюда ванну доставить чистую, стул, вешалку, постельное белье, грех вашими ресурсами разбрасываться, в отеле селиться.
Удивление Давилова ничем не выражалось, он почтительно шевелил губами, повторяя про себя приказы.
— Попович! — Синие глаза остановились на мне. — Немедленно отправляетесь на станцию и приобретаете себе билет первого класса до Мокошь-града. Первого, Евангелина Романовна, а не того, который подскажет вам гнумья прижимистость.
— Так точно! — Отвечая довольно браво, я мысленно вздыхала, прикидывая оставшуюся наличность.
— Билет мне покажете.
— Ладно, то есть, так точно.
— А на обратном пути… Нет, погодите, еще багаж собрать надобно, а у меня ни малейшего желания хозяйке вашей представляться нет. Сделаем так. Возьмите извозчика, в кассы, на квартиру, после, уже с сундуком, в приказ. По дороге, будьте любезны, остановитесь подле цветочной лавки, букет захватите. Исполнять.
Потоптавшись на месте, я уточнила:
— Какого вида букет желаете? Для дамы, либо…
— Траурного! — Отмахнулось начальство. — Проследите только, чтоб цветы были живыми, а не штучными. Все. Оба ступайте. Давилов, меня не тревожить ни по какой надобности, пока Евангелина Романовна не явится пред вами с билетом в одной руке и букетом в другой.
Простившись по уставу, мы с регистратором вышли из камеры.
— Охохонюшки, — бормотал Евсей Харитонович в коридоре, — положеньице, хорошо, догадался подушечку прихватить, Ивашка сказывал, колдует его превосходительство, себя не жалея, вот вот сомлеет… А жентельмен наш заграничный… охохонюшки….душегубам, конечно, поделом, но…
Старунов вышел нам навстречу, Давилов передал приказы начальства.
— Федор увечного в больницу повез, — сказал мне Иван, — придется обождать.
Прикинув, что ожидание обернется возбужденной беседой на понятную тему, а одиночество лучший клей для починки как разбитых сердец, так и суфражистских идей, я решила:
— Пешочком справлюсь. А Федора, как появится, на Архиерейскую отправьте, пусть оттуда меня заберет.
На улице окутала меня холодная слякоть, и на душе было слякотно, но вовсе не от погоды. Волков злодей. Это мы как-нибудь переживем. Выскажу все ему в лицо. Немало в Берендии мерзавцев, скажу, даже и чрезмерно еще и из Британий заграничных выписывать. И пусть кольцо свое поганое снимет. Стоп. Как? Когда? По переписке? Ходить тебе теперь, Попович, пожизненно окольцованной. Ну и пусть! Замуж я и без того не собираюсь, тем более, когда Семен с другою себя решил связать. Поэтому без разницы, есть на мне кольцо, нет, и чье оно вообще. Напоминание мне даже будет, чтоб доверять незнакомцам впредь не смела.
В кассе служащий развел руками:
— Ни единого билетика барышня, не то что первого класса, даже сидячие все в темные вагоны раскупили. Последний день ярмарки, отбывают наши гости.
— Письменно это изложите, — сказала я, повеселев, — начальству предоставлю.
«Вот, Крестовский, выкуси, не получилось от меня избавиться! Терпи!»
Другой вокзальный работник наклонился к коллеге, у него в петличке торчала зеленая бутоньерка, зашептал что-то, шевеля руками за конторкой. Я вытянула шею. На столешнице лежал мой фотографический портрет авторства дяди Ливончика. Ох уж эта слава.
Мне улыбнулись, одарили комплиментами, попросили расписаться на карточке, и в момент, когда я заканчивала завиток над финальной «ч», на конторке будто по волшебству появился белоснежный картонный прямоугольник. В империи нашей градация для железнодорожных билетов по цветам установлена. Для третьего класса — зеленые, второй — розовые, ну а первый, соответственно.
Подавив разочарованный вздох, я лучезарно улыбнулась, поблагодарила, рассчиталась, попрощалась и пошла прочь.
Это судьба, Геля. Отпусти.
Губешкина, когда услышала от меня новости, расплакалась.
— Полноте, — обняла я старуху, — все равно мне скоро уезжать было.
— Так карты…
«Врут, — подумала я, — и покойников не прибавилось, и прочее не сходится. Повешенный до следующего полудня? Так я назавтра уже далеко буду. Ревность Крестовского? Нет ее, одно глумление высокомерное».
Кое-как утешив хозяйку, я собрала сундук, переоделась в дорожное шерстяное платье.
Единственное досадно, что не успела Чикова допросить и Мишкину повторно.
— Хорошие казематы в этом Крыжовене. — Семен энергично потер лицо и открыл глаза. — Глубина, расположение, вдоль жилы земляной фундамент клали, все идеально. Доброе утро.
Не отвечая от болезненно перехватившего дыхания, я смотрела на правую руку чародея, безымянный палец которой охватывал ободок золотого обручального кольца. Вчера не заметила, или он ночью нацепил? Крестовский ответа не ждал, он поднялся с нар, потянулся, почти коснувшись пальцами потолка, тряхнул головой.
— Хорошие казематы и расчудесные приятели у нашего уездного Чарльз Гордона. Орден Мерлина. Слыхала?
Сглотнув горький комок, я ответила вопросом:
— Аглицкие чародеи?
— Они самые. — Семен встряхнул, расправляя, сюртук, оделся, тщательно застегнул пуговицы. — Тоже мне, сновидцы. Разумеется, кое-кто из наших общих знакомых более моего нынче смог, но…
Сапфировые глаза блеснули веселым торжеством. И в кольце у него сапфир. И у меня… Только… Мамочки, больно-то как…
Что за пауза? Начальство ждет восхищения?
— О! — выдавила я коротенько и выпучила глаза.
— А знаешь, как его прозвище?
— Кого?
— Геля, — протянуло начальство, дразнясь, — где твоя хваленая сыскарская смекалка?
Сжав кулаки с такою силой, что железо ключей впилось в мякоть ладони, я отчеканила:
— Вы, Семен Аристархович, видимо, о господине Волкове упомянуть изволили. Только мне гадости о нем слушать неприятно, посему дурочкой попыталась прикинуться. Простите великодушно.
Крестовского будто молнией пришибло, он замер, улыбка медленно сползла с лица. Я продолжала чеканить:
— Григорий Ильич Волков — господин исключительных моральных качеств и мой жених, посему, попрошу впредь при мне…
Воздуха закончить фразу не хватило.
— Понятно, — сказал шеф противным своим тоном, — не буду, впредь не буду, при вас особенно. Тем паче…
Он двинулся к выходу, обогнув меня, будто мебель, даже отступать не пришлось.
— …возможности беседовать с вами мне вскорости не предоставится.
Я семенила следом, оставив дверь пустой камеры приоткрытой. Крестовский продолжал говорить:
— Вечерним поездом, Евангелина Романовна, вы возвращаетесь в столицу нашей империи. Работа ваша в Крыжовене окончена, убийство прежнего пристава раскрыто.
— Минуточку.
— Что? Изволите возражать?
Обычно от гневливых ноток в начальственном голосе мне плохело, но сейчас я их проигнорировала, потянув носом:
— Отчего так пахнет? — Крестовский дернулся, я махнула примирительно рукою. — Нет, шеф, не вами, хотя ванну принять не помешает… И не из покойницкой…
Охотничьей собачонкой побежала я по коридору, задерживаясь у каждой двери.
— А с решением вашим я не спорю нисколько, велели уехать, уеду. Исходя из того, что вам лично пришлось приказ оставить, дела далее здесь не сыскарские предстоят, а вовсе чародейские. — Остановилась у запертой камеры, сдвинула створку обзорного окошка, в нос шибануло так, что глаза заслезились. — Поэтому в дальнейшем моем присутствии необходимости нет.
— Кто здесь заперт? — Прозвучало настолько близко, что я вздрогнула. Семен стоял вплотную, почти касаясь подбородком моего плеча. — У меня еще вчера на квартире нюх отшибло, когда я с этим… исключительно моральным юношей возился.
Я посмотрела в окошко, за ним царила полная темнота, призналась:
— Не знаю.
— Открывай, посмотрим.
— Почему света нет? — Не торопилась я исполнить приказание.
— Магические светильники реагируют на движение.
— А окно? Во всех камерах окошки у потолка.
— Дай ключ.
Согнувшись в три погибели, я прижала связку к животу:
— Сначала служивых кликнем в помощь.
— Ключ. — Сильные мужские руки сомкнулись поверх моих, пальцы Семена скользнули по запястьям.
— Ты потратился давеча, нюх вон даже отшибло.
— Какая неожиданная забота, — горячие ладони оглаживали мою кожу, лаская, — что ж ты ее к жениху не проявляла? Такой…замечательный…ключ.
Подлые приемчики его превосходительство применять изволили, у меня от близости его завсегда слабость, этим он и воспользовался, отобрал связку, отодвинул томную девицу от двери и рявкнул:
— Здесь стоять!
А я бы, например, присела. Прямо на стылый каменный пол.
Открыв камеру, Семен щелкнул пальцами, запуская внутрь летучий огонек. Закрыв ладошками нос и рот (помогало мало), я вытянула шею.
— Так-так…— Крестовский шагнул за огоньком, под его подошвами скрипнули стеклянные осколки, от движения под потолком зажегся светильник в железной оплетке. — Что за каторжане здесь у нас?
Взгляд мой сперва выхватил лоскут грязной мешковины, занавесивший окно, коричнево-желтые разводы на полу, драный сапог по центру, миски с подсохшей кашей числом три, жестяную кружку. Арестантов оказалось двое. Мужики лежали на нарах у стены и признаков жизни не подавали.
— Покойники? — испугалась я.
Шеф скользнул рукою под бороду ближайшего:
— Пока нет. — Он брезгливо отер ладонь о колено.
— А другой?
Но тот уже, постанывая, пытался сесть, тараща налитые кровью глаза, прохрипел:
— Води-и-ицы…
— Антип? — я переступила порог, чтоб удостовериться. — Антип Рачков? Извозчик?
— Пи-ит-ить… дайте пить, барышня…
— Это те самые разбойники, что навьим амулетом меня пленить пытались. — Сказала я шефу быстро, а мужику: — Потерпи, болезный, сейчас принесу.
Не дожидаясь дозволения, побежала я наверх. Старунов, уже закончивший с посетителями, вытянулся во фрунт.
— Что ж ты, Иван… — Стеклянный графин на конторке оказался полон, я его схватила. — Живодеры вы уездные! Как же так с живыми людьми возможно?
Он таращился.
— Рот закрой! — велела я. — Ведро возьми, да чтоб вода была чистая, в камеру неси.
— Ваш бродь…
— Исполнять!
Я побежала обратно. Крестовский чародеил, пальцы его порхали в воздухе, будто пощипывали невидимые струны, вонь разбавилась привычным мятным запахом.
— Быстро обернулась, — похвалил он весело, — я пока увечного пользую, ты целым займись.
Увечного? Отдав графин Антипу, я присмотрелась к его подельнику. Ноздря. Точно, такое его прозвище. Каторжанина из себя изображает беглого, от того что нос перекорежен.
— Ах! — Раздалось от двери, и Старунов упустил на пол ведро, стал мелко креститься, заголосил. — Это что же деется, люди добрые?
От моего шиканья смешался, подхватил ручку ведра (расплескалось там немного), бочком подошел, присел подле на нары Рачкова, зашептал тихонько:
— Не знали мы, не ведали, пристав велел сюда не заходить, лично…
— Еще! — взревел Антип.
— Тише! — придвинула я ведро. — Не мешай.
Разбойник захлюпал, как лошадь на водопое.
— Бумаги-то я уже когда оформил, чтоб этих, значит, по этапу отправлять. Душегубы, трупов на них с десяток, девять точно. — Иван дрожал и жался ко мне, будто ища защиты. — А пристав велел обождать с недельку, а я… а он…
— Обождать… — фыркнул разбойник. — Пристав!
— Старунов, — опустил шеф руки и повернулся к нам. — Возьми троих конвойных, увечного в больницу транспортировать надобно.
— Так точно.
Иван убежал, я едва успела подскочить к Семену, чтоб подставить плечо. Тот тяжело оперся:
— Зорин бы здесь не в пример лучше пригодился.
«Конечно лучше, — думала я возмущенно, — потому что его сила на лечение заточена, а ты, не успев поправиться, сызнова тратишься, себя не бережешь».
— Вечно ты, Попович, в неприятности встреваешь.
«Я еще и виновата?»
— И дружбу водишь со всяким отребьем.
«Вот дала бы ироду подзатыльник, да, боюсь, не допрыгну».
— Волков! Такой чудесный сыскарь! Эталон добродетели!
Нас попросили подвинуться, в камере стало многолюдно, служивые перекладывали увечного на носилки. Семен прислонился к стене, меня не отпустив, сказал печально.
— Ногу ему отнимать придется, разбойнику этому. Не успей я гангрену купировать, закопали бы с двумя конечностями.
— Что вообще происходит? — пискнула я из-под начальственной подмышки. — Поясни.
— Ты до сих пор не поняла? И этот… — Крестовский мотнул головой на Рачкова. — До твоего возвращения довольно красноречив был. Твой… Волков драгоценный на этих мужиках навий артефакт испытывал.
— Чего?
Ноздрю унесли, Старунов замыкал процессию, размахивая пустым графином, в камере остались только мы с Антипом.
— Чего? — передразнил он меня, вращая глазами. — Того! Сказал, людишки вы пропащие, клейма ставить негде, хоть польза от вас какая будет, дудочку из кармана вынул, пузырек еще с лоскутками…. А уж дерется как! Пристав! Как же. Так тростью своею так меня отходил, до теперь кровью харкаю!
— Григорий Ильич? — переспросила я жалко.
— В другую камеру меня отведи, в чистую, — попросил шеф.
— Погоди! Господин Волков…
— На Ноздрю паразита подсадил… — Твердым нажатием на плечо меня направили к двери. — Этого запри пока, ключ в кармане… Паразит вызрел, покинул тело носителя, изрядно его повредив…
Семен подождал, пока я возилась с замками, и опять определил к себе под мышку.
— Я ведь не подозревала даже, ведь… Как так с живыми людьми?
— А он их за людей не считает, — объяснил Крестовский. — А дела свои — воздаянием благородным. Око за око, зуб за зуб. Но умен черт, не отнимешь, сообразил, как целый артефакт в человеческой плоти себе вырастить.
— Это не он, а мадам Фараония, чародейка, я рассказывала.
— Собираешься мое высокое мнение о талантах жениха порушить?
Ядовитостью сарказма этой фразы можно было травить клопов целого квартала.
— Уверена, — сказала я строго, — что Григорий Ильич предоставит нам объяснения сразу по пробуждении.
— Мне. Тебе он покаянное письмо напишет.
— Не суть!
— Попович, это на тебя не похоже. Ты чудовищное беззаконие оправдываешь? Может, тебе такое заступничество благородного заграничного джентльмена льстит?
— Думайте как вам угодно! Только прежде чем обвинять, обе стороны выслушать надобно.
В белоснежные ангельские крылышки господина Волкова верилось мне с трудом, вовсе не верилось. В Грининой это манере, в которой справедливость выше закона может быть поставлена. Но Крестовский столь откровенно надо мною потешался, что согласиться с ним я не могла.
— Ваше превосходительство! — Настиг нас Давилов и подхватил шефа под другую руку. — Позвольте помочь.
Мы втащили Крестовского в камеру, где он провел ночь, устроили на нары. Хозяйственный регистратор подложил под рыжую голову подушечку-думку, прихваченную из присутствия. Растянувшись во весь рост, Семен Аристархович принялся командовать:
— У Рачкова прибрать, накормить, подготовить документы и отправить ближайшим этапом. При другом приставить охрану, после операции направить в уездную тюрьму города Змеевичи, а точнее — в тюремный при ней госпиталь.
«Кто-то, кажется, неплохо к командированию готовился, — подумала я, — местные службы перфектно изучил. И указания разумны. Калек на каторгу не отправляют, так что Ноздря может еще Волкову благодарен будет».
— Дальше, — Крестовский огляделся, — сюда ванну доставить чистую, стул, вешалку, постельное белье, грех вашими ресурсами разбрасываться, в отеле селиться.
Удивление Давилова ничем не выражалось, он почтительно шевелил губами, повторяя про себя приказы.
— Попович! — Синие глаза остановились на мне. — Немедленно отправляетесь на станцию и приобретаете себе билет первого класса до Мокошь-града. Первого, Евангелина Романовна, а не того, который подскажет вам гнумья прижимистость.
— Так точно! — Отвечая довольно браво, я мысленно вздыхала, прикидывая оставшуюся наличность.
— Билет мне покажете.
— Ладно, то есть, так точно.
— А на обратном пути… Нет, погодите, еще багаж собрать надобно, а у меня ни малейшего желания хозяйке вашей представляться нет. Сделаем так. Возьмите извозчика, в кассы, на квартиру, после, уже с сундуком, в приказ. По дороге, будьте любезны, остановитесь подле цветочной лавки, букет захватите. Исполнять.
Потоптавшись на месте, я уточнила:
— Какого вида букет желаете? Для дамы, либо…
— Траурного! — Отмахнулось начальство. — Проследите только, чтоб цветы были живыми, а не штучными. Все. Оба ступайте. Давилов, меня не тревожить ни по какой надобности, пока Евангелина Романовна не явится пред вами с билетом в одной руке и букетом в другой.
Простившись по уставу, мы с регистратором вышли из камеры.
— Охохонюшки, — бормотал Евсей Харитонович в коридоре, — положеньице, хорошо, догадался подушечку прихватить, Ивашка сказывал, колдует его превосходительство, себя не жалея, вот вот сомлеет… А жентельмен наш заграничный… охохонюшки….душегубам, конечно, поделом, но…
Старунов вышел нам навстречу, Давилов передал приказы начальства.
— Федор увечного в больницу повез, — сказал мне Иван, — придется обождать.
Прикинув, что ожидание обернется возбужденной беседой на понятную тему, а одиночество лучший клей для починки как разбитых сердец, так и суфражистских идей, я решила:
— Пешочком справлюсь. А Федора, как появится, на Архиерейскую отправьте, пусть оттуда меня заберет.
На улице окутала меня холодная слякоть, и на душе было слякотно, но вовсе не от погоды. Волков злодей. Это мы как-нибудь переживем. Выскажу все ему в лицо. Немало в Берендии мерзавцев, скажу, даже и чрезмерно еще и из Британий заграничных выписывать. И пусть кольцо свое поганое снимет. Стоп. Как? Когда? По переписке? Ходить тебе теперь, Попович, пожизненно окольцованной. Ну и пусть! Замуж я и без того не собираюсь, тем более, когда Семен с другою себя решил связать. Поэтому без разницы, есть на мне кольцо, нет, и чье оно вообще. Напоминание мне даже будет, чтоб доверять незнакомцам впредь не смела.
В кассе служащий развел руками:
— Ни единого билетика барышня, не то что первого класса, даже сидячие все в темные вагоны раскупили. Последний день ярмарки, отбывают наши гости.
— Письменно это изложите, — сказала я, повеселев, — начальству предоставлю.
«Вот, Крестовский, выкуси, не получилось от меня избавиться! Терпи!»
Другой вокзальный работник наклонился к коллеге, у него в петличке торчала зеленая бутоньерка, зашептал что-то, шевеля руками за конторкой. Я вытянула шею. На столешнице лежал мой фотографический портрет авторства дяди Ливончика. Ох уж эта слава.
Мне улыбнулись, одарили комплиментами, попросили расписаться на карточке, и в момент, когда я заканчивала завиток над финальной «ч», на конторке будто по волшебству появился белоснежный картонный прямоугольник. В империи нашей градация для железнодорожных билетов по цветам установлена. Для третьего класса — зеленые, второй — розовые, ну а первый, соответственно.
Подавив разочарованный вздох, я лучезарно улыбнулась, поблагодарила, рассчиталась, попрощалась и пошла прочь.
Это судьба, Геля. Отпусти.
Губешкина, когда услышала от меня новости, расплакалась.
— Полноте, — обняла я старуху, — все равно мне скоро уезжать было.
— Так карты…
«Врут, — подумала я, — и покойников не прибавилось, и прочее не сходится. Повешенный до следующего полудня? Так я назавтра уже далеко буду. Ревность Крестовского? Нет ее, одно глумление высокомерное».
Кое-как утешив хозяйку, я собрала сундук, переоделась в дорожное шерстяное платье.
Единственное досадно, что не успела Чикова допросить и Мишкину повторно.
