Как они все-таки Блохина на встречу у проклятой усадьбы выманили? Чем? Нужно Семену Аристарховичу напомнить, чтоб уточнил и мне после пересказал. Пока лишь могу предположить, что дело возлюбленной пристава касалось, Нюты Блохиной. Наверняка один из листочков, которые неклюд углядел, был ее посланием. Девицу как раз на воды везли, она, наверное, попрощаться хотела.
Что еще? Ах, не забыть бы начальству клозетную головоломку передать. Ожидая Степанова, я разложила на столе в гостиной добычу. Ручка стеклянная, цепочка, кисет, листок бумаги. Нет, не знаю, как сложить. Может, это какие-то символические знаки? Ну, к примеру, это металл, это ветер, а кисет… Глупости. Вода в бачке была. Пододвинув к себе наполовину полный стакан, я бросила в него ручку. И? Сквозь стаканное стекло на меня посмотрел… круглый…глаз!
Вскрикнув от удивления и испуга, я вытащила диковинку пальцами, побросала все со стола в сумочку, быстро оделась, расцеловала прибежавшую на шум Губешкину, велела Дуняше велеть Федору мой сундук в присутствие доставить, ее тоже чмокнула в щеку и понеслась к шефу, теряя калоши.
— Семен! — ворвалась я в камеру. — Что покажу!
— А постучаться?
Крестовский только закончил принимать ванну, о чем свидетельствовала наполненная водой со льдом вперемешку оная, влажные его кудри и полотенце в руках. Мда, несколькими минутами раньше не только бы показала, но и посмотрела.
За мое недолгое отсутствие камеру успели меблировать, она теперь походила на сорочье гнездо, очень уж разномастно обставили, чем под руку подвернулось.
Ни слова не говоря, я вытряхнула на постель содержимое сумочки, схватила из развала стеклянную ручку, зачерпнула стаканом из ванны, плюхнула и протянула шефу:
— Это что?
Глаз моргнул, я развернула стакан другим боком.
— Отдышись и успокойся, — сказал Семен, помахивая полотенцем. — Око это всесмотрящее, не более чем потешный фокус. Да поставь, не мельтеши.
— Фокус? — разочарование мое было безмерным. — Там еще в комплекте… Вот.
Подле стакана я положила цепочку, кисет и листок.
— Помнишь, я говорила, где именно в квартире это спрятано было?
Шеф прищурился, хмыкнул:
— Обыкновенный хлам. Бумага в кисете? Из подобной, помнится, ординарец мой чудовищные «козьи ноги» скручивал. Цепочку я тоже объяснить могу простейшим же образом, но мне, извини, лень.
Он тряхнул полотенцем и жестом фокусника накрыл им предметы на столе:
— Крибле, крабле, бумс! После приберу. Билет купила?
— Ага, — я кивнула в сторону постели, — в семь вечера отправление.
— Прекрасно. А цветы?
— Сейчас сбегаю.
— Стоять! — Крестовский прищелкнул пальцами, и кудри его шевельнулись, моментально высохнув. — До вечера от меня ни на шаг.
— Нехорошо получается, — сказала я жалобно, наблюдая, как начальство надевает пальто, — не по-людски, мне попрощаться надобно перед отъездом.
Семен достал из жилетного кармашка часы, отщелкнул крышку:
— Успеешь. Сперва по служебным делам съездим.
Мы вышли, я привычно заняла место в полушаге за плечом Крестовского. Местность он явно успел изучить заранее, уверенно пересек площадь к цветочной лавчонке. Девица за прилавком зыркнула на меня без восторга, чародея же одарив такою волною восхищенного обожания, что мне почти захотелось вцепиться ей в волосы.
— Бутоньерочек свежих не желаете?
Семен не желал, ни свежих, ни вялых, ни, избави боже, зеленых под цвет глаз прелестной дамы.
Одарив меня взглядом торжествующим (захотелось проредить патлы не почти), она бросилась составлять букет из темно-бордовых гвоздик. Крестовский наблюдал движения ловких девичьих рук, расспрашивал, какие чары используют для цветочной торговли, у кого амулеты заказывают, да не найдется ли случайно семян на пророст. Барышня подхихикивала, отвечала, что семян нет, а подколдовывает сама. Семен выразил счастие от встречи с коллегой. Зубовный мой скрежет слегка маскировали позвякивания развешенных под потолком ветряных колокольчиков. Забавная безделушка, наверное, заграничная. Синие глянцевые бусинки с черными точками. А врет ведь девка, потому что, если это не амулет, то… не сойти мне с этого места. Букет передавался с таким расчетом, чтоб коснуться руками.
— Попович, — велело начальство, — рассчитайтесь.
Пришлось доставать наличность. Мстительно не заплатив ни копейки сверх положенного, я спрятала в сумочку почти совсем пустой кошелек и побежала за Крестовским, даже не подумавшим меня обождать. Семен кликнул извозчика, оказавшегося мне незнакомым, велел везти к городскому погосту.
Дорога длилась три четверти часа, почти все время мы молчали. За городом снег еще не сошел, за полозьями оставались жирные грязные полосы. Как только на горизонте показались кладбищенские кресты, Крестовский повернулся ко мне:
— Ничего странного не заметила?
— Ничего, — вздохнула я. — Потому что приворот любовный, который на тебя цветочница нацепила, дело вполне обычное.
— Чем?
— Известно, — я пожала плечами, — ноготки заточены, под ними зелье, оттого девица за перчатку залезть старалась, и потому ты мне велел за букет платить.
— Умница, — улыбнулся шеф и щелчком отправил на дорогу красного клопа, в виде которого я означенный приворот наблюдала. — Не растеряла хватки.
Обернувшись на возницу, я сказала негромко:
— Если я такая умница, может о деле мне расскажешь?
В синих глазах читалась жалость, не высокомерная, а вовсе виноватая, чтоб скрыть ее, Семен привлек меня к себе и шепнул:
— Не могу…
Я совсем немножко помедлила, прежде чем отстраниться.
— Ну нет, так нет, ваше превосходительство.
Сани остановились у кладбищенской сторожки, поданную для помощи руку я проигнорировала, спрыгнула с саней:
— Блохина за оградой …
— Молчи, — махнул Семен букетом. — Ступай за мной.
Извозчик остался ждать, мы обошли сторожку, увязая в сугробах и хрустя наледью, приблизились к торчащему из снега деревянному кресту.
— Здесь, — сказал чародей уверенно и бросил букет вперед, гвоздичные стебли вонзились в наст как ножи. — Эх, Степан…
— К Давилову он является, — наябедничала я без благоговения, — во снах, просит праха не тревожить.
— Неужели? — начальство удивилось. — К Евсею Харитоновичу?
— Губешкину еще стращает, но ту молчаливо.
— А это уже любопытно. — Крестовский посмотрел на могилу. — Только эти двое?
— Может еще кто удостоен, мне не сказывали.
— Понятно… Пошли.
— В город?
— Рано. Сперва давай по кладбищу прогуляемся.
Романтичного в прогулке не было ровным счетом ничего. Шеф изображал экскурсанта, ходил от памятника к памятнику, читал выбитые в граните либо мраморе эпитафии, шевеля губами, подсчитывал годы жизни усопших. Горожане и после упокоения находились в соответствии прижизненному своему статусу, мещане лежали отдельно от купцов, последние же еще ранжировались по богатству. Позолоты в гильдейском секторе было столько, что в глазах рябило.
— Любопытно, — проговорила я, заметив в отдалении могильщиков за работой, — отчего священника при них нет. Разве на месте отпевать не положено?
— Положено, — согласился Семен. — Прости, если мои прикосновения тебе теперь неприятны, но, будь любезна, мне плечо предложить.
— Чего?
— Слабость, — объяснил он и тяжело оперся.
Я-то спрашивала о другом, о том, отчего вдруг чародей решил, что мне близость его противна, но решила не настаивать. Крестовский едва шел, но, несмотря на это, повел не к саням, а через главные ворота мимо сторожки обратно к могиле Блохина. За время нашего отсутствия гвоздики вымахали в длину локтей на пять, лианно оплели крест и сменили цвет на иссиня-черный.
— Понятно, — вздохнул Семен, и я заметила блеснувшие в его глазах слезы.
Кое-как загрузившись в сани, даже извозчику пришлось подсоблять, мы поехали в город. Крестовский, не скрываясь, плакал, а я сидела тише мыши и сдерживалась, чтоб самой не разреветься. Таким я шефа не видела никогда.
— С возрастом, Попович, — сказал наконец чародей, — нападает на мужчин нездоровая сентиментальность.
— А нельзя в преклонном тридцатилетнем возрасте толику предусмотрительности получить? — хмыкнула я. — Чтоб не скрести силы по донышку, а в казематах пару дней поспать, прежде чем чардеить направо и налево?
— Посплю, — пообещали мне. — Отправлю тебя в столицу и…
«А присмотрит кто? За тобою и за приказом?» — Хотелось спросить, но промолчала. Он все уже решил, в Крыжовене меня видеть не желает. От недоверия, либо из необходимости простушку-не чародейку от опасности уберечь. После расскажет. И с личными темами я приставать к нему не буду. Не ко времени. В Мокошь-граде расстанемся. Подумаешь, на недельку дольше пострадаю.
Семен уютно дремал на моем плече, и я не отказала себе в удовольствии сунуть нос в его волосы. Мята и ваниль, немножко дубовой коры, чуточку дыма, знакомые все запахи, приятные. Век бы так сидела. За городской заставой я велела извозчику править к богадельне.
— Куда? — переспросил Семен, открыв глаза. — Ах, прощаться.
— Здесь сойду, — предложила я, — а ты в приказ поезжай.
— Даже не надейся от меня избавиться. Было сказано — ни на шаг.
Малышня обступила нас, радостно галдя. Дети в новых нарядных костюмчиках, умытые, причесанные, сытые. Перфектно-то как! Крестовский посмотрел на меня удивленно.
— Геля! — кричал Мишка. — Что за новый фраер?
— Стыдись, отрок Степанов, не фраер, а целое его превосходительство, начальник мой из столицы.
— Чародей? — Костыль сбросил под ноги ворох искорок. — А так могет?
Шеф признался, что не могет, и блаженненький Митька в утешение отдал ему почти не обгрызенный леденец.
— Евангелина Романовна! — Квашнина помахала с вершины лестницы. — В кабинет проходите.
Одарив бывшую мадам Фараонию быстрым взглядом, Семен вернулся к своему леденцу:
— Одна ступай, я здесь подожду.
Беседа наша с директрисой затянулась почти на час, я рассказала о приказных новостях, она о приютских. Мой скорый отъезд Елизавету Афанасьевну удивил и не обрадовал.
— А Грегори наш воин как же? — спросила она шаловливо. — Так и бросишь страдальца?
Посмотрев на свой перстень, я призналась в том, что Волков с арестантами вытворил.
— И что? — удивилась Квашнина. — Его пассию обидели, он отомстил. По-мужски это, по-джентльменски. А то, что не по закону, так и…
Поморщившись от запаха жженого сахара (именно так мне квашнинское чародейсво пахло), я перебила:
— Господин Волков вовсе не заезжий аглицкий стихоплет, а чиновник.
— Что ж, чиновникам и любить нельзя? — Она вперилась в меня взглядом, хмыкнула. — То-то, погляжу, тебя примерный чиновник что болонку дрессирует.
Оберег на моей груди потеплел и завибрировал, директриса отшатнулась в испуге:
— Прости, Гелюшка, дуру старую.
Попрощались мы дружески, поцеловались даже троекратно. Елизавета Афанасьевна пообещала за Гриней присмотреть и посулила нам с ним скорую встречу, так как всенепременно Григорий Ильич оправдаться передо мною способ изыщет.
Я спустилась по главной лестнице, на душе было отчего-то неспокойно. Крестовский обнаружился в углу вестибюля на кожаном диванчике, окруженный приютской ребятней. Митька сидел у него на коленях, сосал конфету и играл чародейской сапфировой серьгой. Встретив мой взгляд, Семен изобразил комичную сокрушенность и весело мне подмигнул.
— Начальник сказывал, ты прощаться пришла. — Подошли ко мне Мишка с Костиком.
— Уезжаю. — Обняла я пацанов по очереди. — Писать буду.
— Рыжий твой тоже обещал, что напишешь. — Мишка всхлипнул. — А Костылю в ноги каких-то стрел пустил.
— Щекотит, — прислушался к себе калека, — и вроде как огнем туда-сюда тилибомкает. Семен Аристархович говорит, у меня каналы силы не туда пошли, от того ходилки усохли, сказал, тренировать их и чародейски, и по-простому.
— Перфектно!
Приближающийся Крестовский дробился в десяток маленьких Семенов сквозь накатившие на меня умильные слезы. Шел он медленно, но не только потому, что приноравливался к шажочками блаженненького малыша, я видела, что каждый шаг дается чародею с трудом.
Подскочив к Семену, я подставила плечи.
— Устал дяденька, — пропел Митька тоненько, поднял ко рту облизанную палочку, дунул и протянул чародею целехонького леденцового петушка. — Накось, поправься.
Крестовский сладость взял, присел на корточки и взял мальчишку за плечи:
— Запомни, Дмитрий, никогда так больше не делай.
— Ты кушай, дяденька. Нешто не понял, без тебя так не сдюжу?
Сироты, окружившие нас со всех сторон, настороженно примолкли, Семен поднял на меня абсолютно несчастные глаза, вздохнул, вернулся к Митьке:
— Сделаем так, малыш, дядя чародей сейчас твои силы запечатает… — он быстро сдернул с мочки серьгу и приложил ее к детскому уху. — Не бойся, это на время.
— Леденчик кушай! — хихикнул пацан, сапфир блеснул от движения.
Крестовский засунул в рот петушка, щеки раздулись по-мышиному, повторил манипуляции со второй серьгой, сплюнул на мрамор пола чистую палочку и щелкнул пальцами. Сапфиры побледнели и растаяли.
Пружинно поднявшись, чародей обратился ко мне:
— Можем идти.
С четверть часа еще я целовалась и тискалась с ребятишками, всплакнула даже, а на улице спросила:
— Митька тебе с леденцом сил передал?
— Редкий дар у ребенка, можно сказать, исключительный. Поэтому… — Семен вдохнул холодную влагу полной грудью. — Неважно. Слушай, Попович, а не закусить ли нам с тобою на дорожку?
— Если платишь ты.
— Совсем поиздержалась?
— На букетах в основном.
— Ладно, веди, показывай, где тут столичных сыскарей покормят вкусно.
Ресторацию я выбрала с расчетом, чтоб пройти мимо «Фотографического храма искусств» господина Ливончика.
— Соломон! — помахала через витрину. — Выйди на минутку.
— Геля! — Ливончик выглянул, скрылся в салоне, вернулся с двумя большими конвертами. — Твой портрет, за который уплачено, и другой такой же жениху, господин Волков просил не раскрашивать.
Крестовский гнуму поклонился и стал рассматривать мой раскрашенный витринный лик, сверяя его с оригиналом. Ни то ни другое ему не нравилось.
Я принялась многословно, по-гнумскому обычаю, прощаться.
— Погоди. — Ливончик схватил меня за шею, заставляя пригнуться. — Как поедешь… — Он бросил быстрый взгляд на Семена. — До Змеевичей ни с кем в разговоры не вступай и, ни боже мой, ни от кого угощений не бери.
— Чего? — протянула я удивленно.
— Я все сказал. — Гнум чмокнул меня в щеку. — Маменьке поклоны и все в таком роде.
И он ушел, звякнув дверными колокольчиками. Крестовский на них задумчиво посмотрел:
— Хороший амулет и полный. Надеюсь, этот сопливый малышонок не менее мои сапфиры зарядит. Попович, рот закрой, я голоден.
Я ничего не понимала, вообще ничего. И тон у шефа был таким показательно противным, и слова немилосердные. Что он, что Гриня — два сапога пара. Нет, бежать, прочь, в столицу, к любезным товарищам, к привычной службе. Стоп, Геля, подумай. Ладно, Волкова ты знаешь мало, но уж Семушку своего изучить успела, даже со скидкой на твою кошачью в него влюбленность. Подлости в нем нет, а вот хитрости изрядно. Не болтай, вопросов не задавай. Так надо.
В ресторации шеф выбрал столик у окна, сделал заказ, всесторонне и основательно обсудив его с официантом, и, ожидая подачи блюд, рассеянно на меня воззрился:
— Евангелина Романовна.
— Семен Аристархович, — ответила я в тон, откладывая горбушку.
Что еще? Ах, не забыть бы начальству клозетную головоломку передать. Ожидая Степанова, я разложила на столе в гостиной добычу. Ручка стеклянная, цепочка, кисет, листок бумаги. Нет, не знаю, как сложить. Может, это какие-то символические знаки? Ну, к примеру, это металл, это ветер, а кисет… Глупости. Вода в бачке была. Пододвинув к себе наполовину полный стакан, я бросила в него ручку. И? Сквозь стаканное стекло на меня посмотрел… круглый…глаз!
Вскрикнув от удивления и испуга, я вытащила диковинку пальцами, побросала все со стола в сумочку, быстро оделась, расцеловала прибежавшую на шум Губешкину, велела Дуняше велеть Федору мой сундук в присутствие доставить, ее тоже чмокнула в щеку и понеслась к шефу, теряя калоши.
— Семен! — ворвалась я в камеру. — Что покажу!
— А постучаться?
Крестовский только закончил принимать ванну, о чем свидетельствовала наполненная водой со льдом вперемешку оная, влажные его кудри и полотенце в руках. Мда, несколькими минутами раньше не только бы показала, но и посмотрела.
За мое недолгое отсутствие камеру успели меблировать, она теперь походила на сорочье гнездо, очень уж разномастно обставили, чем под руку подвернулось.
Ни слова не говоря, я вытряхнула на постель содержимое сумочки, схватила из развала стеклянную ручку, зачерпнула стаканом из ванны, плюхнула и протянула шефу:
— Это что?
Глаз моргнул, я развернула стакан другим боком.
— Отдышись и успокойся, — сказал Семен, помахивая полотенцем. — Око это всесмотрящее, не более чем потешный фокус. Да поставь, не мельтеши.
— Фокус? — разочарование мое было безмерным. — Там еще в комплекте… Вот.
Подле стакана я положила цепочку, кисет и листок.
— Помнишь, я говорила, где именно в квартире это спрятано было?
Шеф прищурился, хмыкнул:
— Обыкновенный хлам. Бумага в кисете? Из подобной, помнится, ординарец мой чудовищные «козьи ноги» скручивал. Цепочку я тоже объяснить могу простейшим же образом, но мне, извини, лень.
Он тряхнул полотенцем и жестом фокусника накрыл им предметы на столе:
— Крибле, крабле, бумс! После приберу. Билет купила?
— Ага, — я кивнула в сторону постели, — в семь вечера отправление.
— Прекрасно. А цветы?
— Сейчас сбегаю.
— Стоять! — Крестовский прищелкнул пальцами, и кудри его шевельнулись, моментально высохнув. — До вечера от меня ни на шаг.
— Нехорошо получается, — сказала я жалобно, наблюдая, как начальство надевает пальто, — не по-людски, мне попрощаться надобно перед отъездом.
Семен достал из жилетного кармашка часы, отщелкнул крышку:
— Успеешь. Сперва по служебным делам съездим.
Мы вышли, я привычно заняла место в полушаге за плечом Крестовского. Местность он явно успел изучить заранее, уверенно пересек площадь к цветочной лавчонке. Девица за прилавком зыркнула на меня без восторга, чародея же одарив такою волною восхищенного обожания, что мне почти захотелось вцепиться ей в волосы.
— Бутоньерочек свежих не желаете?
Семен не желал, ни свежих, ни вялых, ни, избави боже, зеленых под цвет глаз прелестной дамы.
Одарив меня взглядом торжествующим (захотелось проредить патлы не почти), она бросилась составлять букет из темно-бордовых гвоздик. Крестовский наблюдал движения ловких девичьих рук, расспрашивал, какие чары используют для цветочной торговли, у кого амулеты заказывают, да не найдется ли случайно семян на пророст. Барышня подхихикивала, отвечала, что семян нет, а подколдовывает сама. Семен выразил счастие от встречи с коллегой. Зубовный мой скрежет слегка маскировали позвякивания развешенных под потолком ветряных колокольчиков. Забавная безделушка, наверное, заграничная. Синие глянцевые бусинки с черными точками. А врет ведь девка, потому что, если это не амулет, то… не сойти мне с этого места. Букет передавался с таким расчетом, чтоб коснуться руками.
— Попович, — велело начальство, — рассчитайтесь.
Пришлось доставать наличность. Мстительно не заплатив ни копейки сверх положенного, я спрятала в сумочку почти совсем пустой кошелек и побежала за Крестовским, даже не подумавшим меня обождать. Семен кликнул извозчика, оказавшегося мне незнакомым, велел везти к городскому погосту.
Дорога длилась три четверти часа, почти все время мы молчали. За городом снег еще не сошел, за полозьями оставались жирные грязные полосы. Как только на горизонте показались кладбищенские кресты, Крестовский повернулся ко мне:
— Ничего странного не заметила?
— Ничего, — вздохнула я. — Потому что приворот любовный, который на тебя цветочница нацепила, дело вполне обычное.
— Чем?
— Известно, — я пожала плечами, — ноготки заточены, под ними зелье, оттого девица за перчатку залезть старалась, и потому ты мне велел за букет платить.
— Умница, — улыбнулся шеф и щелчком отправил на дорогу красного клопа, в виде которого я означенный приворот наблюдала. — Не растеряла хватки.
Обернувшись на возницу, я сказала негромко:
— Если я такая умница, может о деле мне расскажешь?
В синих глазах читалась жалость, не высокомерная, а вовсе виноватая, чтоб скрыть ее, Семен привлек меня к себе и шепнул:
— Не могу…
Я совсем немножко помедлила, прежде чем отстраниться.
— Ну нет, так нет, ваше превосходительство.
Сани остановились у кладбищенской сторожки, поданную для помощи руку я проигнорировала, спрыгнула с саней:
— Блохина за оградой …
— Молчи, — махнул Семен букетом. — Ступай за мной.
Извозчик остался ждать, мы обошли сторожку, увязая в сугробах и хрустя наледью, приблизились к торчащему из снега деревянному кресту.
— Здесь, — сказал чародей уверенно и бросил букет вперед, гвоздичные стебли вонзились в наст как ножи. — Эх, Степан…
— К Давилову он является, — наябедничала я без благоговения, — во снах, просит праха не тревожить.
— Неужели? — начальство удивилось. — К Евсею Харитоновичу?
— Губешкину еще стращает, но ту молчаливо.
— А это уже любопытно. — Крестовский посмотрел на могилу. — Только эти двое?
— Может еще кто удостоен, мне не сказывали.
— Понятно… Пошли.
— В город?
— Рано. Сперва давай по кладбищу прогуляемся.
Романтичного в прогулке не было ровным счетом ничего. Шеф изображал экскурсанта, ходил от памятника к памятнику, читал выбитые в граните либо мраморе эпитафии, шевеля губами, подсчитывал годы жизни усопших. Горожане и после упокоения находились в соответствии прижизненному своему статусу, мещане лежали отдельно от купцов, последние же еще ранжировались по богатству. Позолоты в гильдейском секторе было столько, что в глазах рябило.
— Любопытно, — проговорила я, заметив в отдалении могильщиков за работой, — отчего священника при них нет. Разве на месте отпевать не положено?
— Положено, — согласился Семен. — Прости, если мои прикосновения тебе теперь неприятны, но, будь любезна, мне плечо предложить.
— Чего?
— Слабость, — объяснил он и тяжело оперся.
Я-то спрашивала о другом, о том, отчего вдруг чародей решил, что мне близость его противна, но решила не настаивать. Крестовский едва шел, но, несмотря на это, повел не к саням, а через главные ворота мимо сторожки обратно к могиле Блохина. За время нашего отсутствия гвоздики вымахали в длину локтей на пять, лианно оплели крест и сменили цвет на иссиня-черный.
— Понятно, — вздохнул Семен, и я заметила блеснувшие в его глазах слезы.
Кое-как загрузившись в сани, даже извозчику пришлось подсоблять, мы поехали в город. Крестовский, не скрываясь, плакал, а я сидела тише мыши и сдерживалась, чтоб самой не разреветься. Таким я шефа не видела никогда.
— С возрастом, Попович, — сказал наконец чародей, — нападает на мужчин нездоровая сентиментальность.
— А нельзя в преклонном тридцатилетнем возрасте толику предусмотрительности получить? — хмыкнула я. — Чтоб не скрести силы по донышку, а в казематах пару дней поспать, прежде чем чардеить направо и налево?
— Посплю, — пообещали мне. — Отправлю тебя в столицу и…
«А присмотрит кто? За тобою и за приказом?» — Хотелось спросить, но промолчала. Он все уже решил, в Крыжовене меня видеть не желает. От недоверия, либо из необходимости простушку-не чародейку от опасности уберечь. После расскажет. И с личными темами я приставать к нему не буду. Не ко времени. В Мокошь-граде расстанемся. Подумаешь, на недельку дольше пострадаю.
Семен уютно дремал на моем плече, и я не отказала себе в удовольствии сунуть нос в его волосы. Мята и ваниль, немножко дубовой коры, чуточку дыма, знакомые все запахи, приятные. Век бы так сидела. За городской заставой я велела извозчику править к богадельне.
— Куда? — переспросил Семен, открыв глаза. — Ах, прощаться.
— Здесь сойду, — предложила я, — а ты в приказ поезжай.
— Даже не надейся от меня избавиться. Было сказано — ни на шаг.
Малышня обступила нас, радостно галдя. Дети в новых нарядных костюмчиках, умытые, причесанные, сытые. Перфектно-то как! Крестовский посмотрел на меня удивленно.
— Геля! — кричал Мишка. — Что за новый фраер?
— Стыдись, отрок Степанов, не фраер, а целое его превосходительство, начальник мой из столицы.
— Чародей? — Костыль сбросил под ноги ворох искорок. — А так могет?
Шеф признался, что не могет, и блаженненький Митька в утешение отдал ему почти не обгрызенный леденец.
— Евангелина Романовна! — Квашнина помахала с вершины лестницы. — В кабинет проходите.
Одарив бывшую мадам Фараонию быстрым взглядом, Семен вернулся к своему леденцу:
— Одна ступай, я здесь подожду.
Беседа наша с директрисой затянулась почти на час, я рассказала о приказных новостях, она о приютских. Мой скорый отъезд Елизавету Афанасьевну удивил и не обрадовал.
— А Грегори наш воин как же? — спросила она шаловливо. — Так и бросишь страдальца?
Посмотрев на свой перстень, я призналась в том, что Волков с арестантами вытворил.
— И что? — удивилась Квашнина. — Его пассию обидели, он отомстил. По-мужски это, по-джентльменски. А то, что не по закону, так и…
Поморщившись от запаха жженого сахара (именно так мне квашнинское чародейсво пахло), я перебила:
— Господин Волков вовсе не заезжий аглицкий стихоплет, а чиновник.
— Что ж, чиновникам и любить нельзя? — Она вперилась в меня взглядом, хмыкнула. — То-то, погляжу, тебя примерный чиновник что болонку дрессирует.
Оберег на моей груди потеплел и завибрировал, директриса отшатнулась в испуге:
— Прости, Гелюшка, дуру старую.
Попрощались мы дружески, поцеловались даже троекратно. Елизавета Афанасьевна пообещала за Гриней присмотреть и посулила нам с ним скорую встречу, так как всенепременно Григорий Ильич оправдаться передо мною способ изыщет.
Я спустилась по главной лестнице, на душе было отчего-то неспокойно. Крестовский обнаружился в углу вестибюля на кожаном диванчике, окруженный приютской ребятней. Митька сидел у него на коленях, сосал конфету и играл чародейской сапфировой серьгой. Встретив мой взгляд, Семен изобразил комичную сокрушенность и весело мне подмигнул.
— Начальник сказывал, ты прощаться пришла. — Подошли ко мне Мишка с Костиком.
— Уезжаю. — Обняла я пацанов по очереди. — Писать буду.
— Рыжий твой тоже обещал, что напишешь. — Мишка всхлипнул. — А Костылю в ноги каких-то стрел пустил.
— Щекотит, — прислушался к себе калека, — и вроде как огнем туда-сюда тилибомкает. Семен Аристархович говорит, у меня каналы силы не туда пошли, от того ходилки усохли, сказал, тренировать их и чародейски, и по-простому.
— Перфектно!
Приближающийся Крестовский дробился в десяток маленьких Семенов сквозь накатившие на меня умильные слезы. Шел он медленно, но не только потому, что приноравливался к шажочками блаженненького малыша, я видела, что каждый шаг дается чародею с трудом.
Подскочив к Семену, я подставила плечи.
— Устал дяденька, — пропел Митька тоненько, поднял ко рту облизанную палочку, дунул и протянул чародею целехонького леденцового петушка. — Накось, поправься.
Крестовский сладость взял, присел на корточки и взял мальчишку за плечи:
— Запомни, Дмитрий, никогда так больше не делай.
— Ты кушай, дяденька. Нешто не понял, без тебя так не сдюжу?
Сироты, окружившие нас со всех сторон, настороженно примолкли, Семен поднял на меня абсолютно несчастные глаза, вздохнул, вернулся к Митьке:
— Сделаем так, малыш, дядя чародей сейчас твои силы запечатает… — он быстро сдернул с мочки серьгу и приложил ее к детскому уху. — Не бойся, это на время.
— Леденчик кушай! — хихикнул пацан, сапфир блеснул от движения.
Крестовский засунул в рот петушка, щеки раздулись по-мышиному, повторил манипуляции со второй серьгой, сплюнул на мрамор пола чистую палочку и щелкнул пальцами. Сапфиры побледнели и растаяли.
Пружинно поднявшись, чародей обратился ко мне:
— Можем идти.
С четверть часа еще я целовалась и тискалась с ребятишками, всплакнула даже, а на улице спросила:
— Митька тебе с леденцом сил передал?
— Редкий дар у ребенка, можно сказать, исключительный. Поэтому… — Семен вдохнул холодную влагу полной грудью. — Неважно. Слушай, Попович, а не закусить ли нам с тобою на дорожку?
— Если платишь ты.
— Совсем поиздержалась?
— На букетах в основном.
— Ладно, веди, показывай, где тут столичных сыскарей покормят вкусно.
Ресторацию я выбрала с расчетом, чтоб пройти мимо «Фотографического храма искусств» господина Ливончика.
— Соломон! — помахала через витрину. — Выйди на минутку.
— Геля! — Ливончик выглянул, скрылся в салоне, вернулся с двумя большими конвертами. — Твой портрет, за который уплачено, и другой такой же жениху, господин Волков просил не раскрашивать.
Крестовский гнуму поклонился и стал рассматривать мой раскрашенный витринный лик, сверяя его с оригиналом. Ни то ни другое ему не нравилось.
Я принялась многословно, по-гнумскому обычаю, прощаться.
— Погоди. — Ливончик схватил меня за шею, заставляя пригнуться. — Как поедешь… — Он бросил быстрый взгляд на Семена. — До Змеевичей ни с кем в разговоры не вступай и, ни боже мой, ни от кого угощений не бери.
— Чего? — протянула я удивленно.
— Я все сказал. — Гнум чмокнул меня в щеку. — Маменьке поклоны и все в таком роде.
И он ушел, звякнув дверными колокольчиками. Крестовский на них задумчиво посмотрел:
— Хороший амулет и полный. Надеюсь, этот сопливый малышонок не менее мои сапфиры зарядит. Попович, рот закрой, я голоден.
Я ничего не понимала, вообще ничего. И тон у шефа был таким показательно противным, и слова немилосердные. Что он, что Гриня — два сапога пара. Нет, бежать, прочь, в столицу, к любезным товарищам, к привычной службе. Стоп, Геля, подумай. Ладно, Волкова ты знаешь мало, но уж Семушку своего изучить успела, даже со скидкой на твою кошачью в него влюбленность. Подлости в нем нет, а вот хитрости изрядно. Не болтай, вопросов не задавай. Так надо.
В ресторации шеф выбрал столик у окна, сделал заказ, всесторонне и основательно обсудив его с официантом, и, ожидая подачи блюд, рассеянно на меня воззрился:
— Евангелина Романовна.
— Семен Аристархович, — ответила я в тон, откладывая горбушку.
