Вагонного я снесла на бегу, дернула ручку стоп-крана, поезд затормозил, меня тряхнуло, сбило с ног. Приземлившись на охнувшего вагонного, я сказала:
— Темпераментами с попутчиком не сошлись, сойти желаю. Шуба, очки, сумка, револьвер. Благодарствую, сама справлюсь. Дверцу отворите. Ага. Без подножки. Так.
Спрыгнув в еще по-зимнему нарядный сугроб, я успела заметить, что служитель перекрестился, прежде чем сызнова захлопнуть дверь.
Обратно в город я шла вдоль путей, а, когда поезд в Мокошь-град продолжил движение и освободил пути, по добротным тесаным шпалам. Следующая остановка в Змеевичах, несколько часов форы у меня есть.
Погнутые в баталиях очки сидели на переносице криво, но верная «жужа» бесполезным камешком оставалась все еще в моем ухе. Обошлось без потерь. Сундук? Ну и леший с ним, пусть хоть корнет злосчастный в мои подштанники сморкается.
Шпалы мелькали, дыхание выровнялось, я шагала.
А не глупость ли ты сейчас, Попович, творишь? Могла ведь с покалеченным до уездной столицы доехать, артефакта его лишить, на остановке вытолкнуть Герочку из купе, запереться, остановку переждать. И Крестовского без единого верного человека оставить? Ну уж нет, и любовь моя тут ни при чем. Мы с Семеном товарищи по мундиру и по оружию, именно коллегой и другом я к нему возвращаюсь.
Итак, кругом враги, ни слова в простоте сказать невозможно. Крестовский об этом знает, потому игры с задушевными разговорами устраивал. Повод мне озвучить придется фальшивый. Прости, Гриня, придется тебе при мне, страстно влюбленной, роль спящего принца исполнить. Будет тебе месть за ту ночь, на своей шкуре испытаешь, как это, использованным быть.
Остановившись на дорожной развилке, я злодейски расхохоталась. Так-то!
Рельсы с этого места отходили вправо, оттуда под ритмичное поскрипывание приближался ко мне красноватый свет фонаря. Немного обождав, я рассмотрела дрезину и невысокую явно гнумью фигуру седока.
— Ой вей! — Подпрыгнула я, размахивая руками. — До станции подбросите, дяденька?
— Ты что ли племянница Ливончика будешь? — остановился гнум.
Он сказал это не по-берендийски, но я поняла и кивнула:
— Буду.
Гнум Соломона обозвал по-гнумьи не обидно, потеснился на узкой лавочке:
— Садись, домчу в лучшем виде.
И домчал менее чем за четверть часа, и от рубля за услугу отказался. Я не настаивала, мое дело было предложить, так положено. По дороге мы успели дружески поболтать. Результаты беседы я до времени отложила в памяти, любопытное там было, но пока не ко времени. Перрон был уже безлюден, а у главного входа обнаружился беспассажирный извозчик. Перфектно.
Приказные двери, распахнутые настежь, собрали небольшую толпу зевак.
— Бобруйский-то… — Донеслось из толпы. — Ухайдокали упырину, светлая память, ни дна ему не покрышки, земля пухом. Дочка теперь власть возьмет. Не, не дурнушка, пухлая которая, еще дед Калачев на нее миллионы переписал.
Я подпрыгнула, заглядывая поверх голов. Адвокат Хрущ заламывал руки перед конторкой.
— Актерка, сказывают, порешила. Он же актерок себе из столиц пачками выписывал…
— Непотребства еще с ними творил.
— Не без того…
Я подошла к будочке городового, тот, узнав меня, отдал честь.
— Начальство на казенки побежало.
Кивнув в благодарность, я обошла зевак и юркнула в арку. Семен, кажется, собирался уже уходить, но пришлось задержаться. Исполняя страстное представление, я не забывала осматривать публику на предмет чародейских амулетов и эманаций. Плотное колдовское облако стояло над спящим Гриней, в нем, в облаке, не в мужике, просматривалась проекция трости-артефакта, трость, так сказать, во плоти, лежала вдоль тела на постели, навершие ее проворачивалось из стороны в сторону без ритма.
Семен казался потерянным, синие глаза потускнели, он сжимал челюсти, желваки под кожей напряглись, ругательства, пробубненные мне в ухо «жужей» оказались столь чудовищными, что я смутилась. Может, примерещилось?
— Стыдитесь, ваше превосходительство, при дамах…
Прямой как стрела взгляд Семена, его губы пришли в движение, а «жужа» пробасила:
— Ты уверена?
Я кивнула.
— Понятия не имею, Евангелина Романовна, — протянул чародей глумливо, какие именно мои слова…
Повешенную паузу заполнила «жужа»:
— Не здесь… со мной… неотлучно…придумай…
Потянув картинно носом, я поморщилась:
— Все-то у вас, ваше превосходительство, не по-людски, а, напротив, по-чародейски. Сызнова магичите?
— И в мыслях не имел!
Изобразив недоверие, я обратила взгляд к Давилову, тот растерянно пожал плечами, посмотрела на Гриню, всхлипнула, вздохнула:
— Евсей Харитонович, кроватку мне походную, пожалуй, в казематах установите, в тех апартаментах, что для себя господин Крестовский облюбовал. Потому как зловредные колдунства проще у источника оных пресекать, означенный источник неустанно контролируя.
— Перфектно, — сказала «жужа».
Мои брови удивленно поползли вверх. Начальство мои паразитные слова использует? А приятно. От приятности этой я даже слегка покраснела, только румянец мой с цветом лика коллежского регистратора Давилова ни в какое сравнение не шел. Я даже подумала, ни апоплексия ли нежданная со служивым приключилась. Но обошлось. Евсей Харитонович утер рукавом глаза и промолвил умильно:
— Какое самопожертвование вы, ваше высокоблагородие, в любви выказываете. Ради господина Волкова на огромные жертвы согласны. Вот она, женщина наша берендийская, ни людей не устрашится, ни молвы, ни чародейства опасного.
Сокрушенный этими моими качествами, Крестовский пробормотал:
— Надеюсь, после пробуждения вашего жениха, Попович, от вашего общества я буду избавлен.
— Уж будьте уверены. — Гордо подняв подбородок, я пошла к выходу, уже у порога запоздало послав спящему красавцу воздушный поцелуй. — Следуйте за мною, ваше превосходительство, у нас труп, возможно, убийство.
Никогда еще на вторых ролях при мне не было столь солидного и чиновного господина. Семен помощника отыгрывал с несколько преувеличенной, на мой вкус, покорностью. Шел в полушаге за плечом, приноравливаясь, оттеснял зевак, а, когда очутились мы в присутственной зале, сдернул со стола папочку-планшет с карандашиком, чтоб лично вести протокол. Это вовсе оказалось лишним, нужный формуляр уже заполнил Старунов, он же отпаивал сейчас лежащего на кресле адвоката.
— Ваше превосходительство! — Хрущ взболтнул в воздухе ногами. — Уж будьте…
— Андрон Ипатьевич, — шеф полюбовался формуляром, — голубчик, что ж вы так убиваетесь, вы же так…
Я подумала, он скажет, «не убьетесь», но Семен ласково подул на чернильные строчки и заканчивать не стал.
Пришлось говорить мне:
— Это дело под моим началом, господин Хрущ. Не возражать! Мы с Семеном Аристарховичем напарники, у нас принято ролями время от времени меняться для лучшего службы несения.
Крестовский новоизобретенному обычаю не удивился, кивнул:
— Именно так. Посему, голубчик, в терем Бобруйских ступайте, передайте вдове и сироткам наши искренние соболезнования. Да велите строго-настрого тела не трогать и никого из дома не выпускать.
— А когда?...
— Завтра, голубчик, все завтра. — Семен зевнул. — Мы, приказные чиновники, тоже люди, а не болваны железные, нам отдых требуется. У вас же, — он ткнул пальцем в протокол, — злодейство обычное, и преступник даже схвачен. Утром на свежую голову… Хотя, ежели надворная советница желает немедленно осмотр произвести, возражать не буду. Но без меня, господа, простите.
Крестовский пошевелил в воздухе пальцами, я картинно принюхалась, глядя со значением на Давилова.
— Воздержусь.
Выпроваживали адвоката толпою. Он возражал, лез драться, плакал, после, уже за порогом, затянул печальную протяжную песню.
— Водкой я его лечил, — признался Старунов, — вот и развезло. Вы, ваше высокоблагородие, водочный дух унюхали?
— Евангелина Романовна, — объяснил Семен дружелюбно, — носом чародейства осязает. Такой бесценный талант. А что там с кроватью? Ложе с посторонней мне барышней я делить не намерен.
Зевок он прикрыл ладонью, кольцо его блеснуло, я подняла руку ответным блеском:
— И не мечтайте даже, ваше превосходительство, при моем женихе…
Давилов возбужденно шептал на ухо Ивану, объясняя непростую ситуацию. Я посмотрела на Семена.
— Молодец, — сказала «жужа», — до камеры продержись.
И сразу после, дуэтом с баритоном Крестовского:
— Позвольте ручку, барышня Попович, перстень ваш обручальный рассмотреть.
Ладошку мою взяли, потискали, провели большим пальцем по жилке на запястье, от ласки я обычно расслабленно млела, поэтому поспешила отдернуть руку:
— Полюбовались?
— Это гербовый перстень.
— Знаю.
Подчиненные удалились тихонько, вскоре из-за стены донесся шум передвигаемой мебели.
— Ты ранена? — сказала «жужа». — Если да, кивни.
Я покачала головой.
— Григорий Ильич аристократ…
— Кровь твоя? На подоле.
Опять мотнула:
— … древнего боярского рода.
— Великолепная партия для вольской бесприданницы, — присоединился Крестовский.
— Не завидуйте, будет и вам пара по уму и сердцу. — Кольцо его покоя мне не давало, поэтому и продолжила. — Или, ах, нашлась богатая вдовушка столичному чиновнику под стать?
Давилов со Старуновым протащили через залу какие-то палки.
— Геля… — артефактик интонаций не предавал, так что вполне может быть, «Геля» было с вопросом. — Ты ревнуешь…
Я кивнула и встретила восторг в сапфировых глазах чародея.
— Девочка… Любимая…
Как же мне в этот момент стало стыдно. Он верен мне, Семушка мой львиногривый, а я… Эх, я.
В камеру нас с Крестовским сопровождали как какую-нибудь королевскую чету к первой брачной ночи коллежский регистратор с письмоводителем. Семен пропустил меня вперед, пожелал служивым сладких снов, закрыл дверь, задвинул в пазы новый внутренний засов и, обернувшись ко мне с улыбкой, протянул раскрытую ладонь.
Положив в нее «жужу», я отшатнулась от объятий, попятилась, дождалась, пока чародей приладит себе артефакт и четко проартикулировала:
— Ты прежде знать должен. Волков… я с ним целовалась…и ночь провела даже… и… прости…
— Располагайтесь, Евангелина Романовна, — сказал Семен с абсолютно каменным лицом, толкнул меня к постели, сел рядом и, повернувшись вполоборота, вернул «жужу» мне.
— Почему кровь? С кем ты сражалась?
Артефакт сызнова сменил носителя. Так мы и говорили, в полной тишине обмениваясь «жужей». Я рассказала о подсмотренном на перроне разговоре, о крысе-Федоре, о покалеченном мною корнете, показала дудочку. Он похвалил, сказал, что весь город напичкан какими-то следящими артефактами, природу которых он до конца не понял, но она явно не человеческая, а навья.
— Нас могут видеть? — испугалась я.
— Здесь, нет, — Семен кивнул на стол. — Всевидящее око, Блохин прекрасно этот фокус использовать придумал. Слышать могут, кажется, везде.
— Это плохо.
— Ну давай теперь над этим сокрушаться. Зачем ты вернулась?
— Потому что сыскарь и твой друг. Спину прикрою, если нужно.
— Понятно…Тянем время и ждем нападения. Убийство купца… вовремя как, будь я склонен к сочинительству, непременно бы злую направляющую руку в этом увидал. Нет, Геля. Бобруйский абсолютно с нашим делом не связан.
— Да как не связан? Барин! И все прочее…
Крестовскому пришлось насильно вталкивать мне в ухо «жужу», так я разгорячилась.
— Попович, ты всегда злодеем сначала женского обидчика назначаешь. Бобруйский, может, свою семью и тиранил, но не он здесь «крысиный король». А хорошо, кстати, придумала — «крысиный король».
— Им чародей нужен! Ты! Зачем ты вообще сюда приехал? Почему не Мамаев?
— Потому что это мое дело. Понимаешь? Мое и друга моего по оружию. Именно я его завершить должен был по чести и по совести. Письмо от Блохина… Мы втроем очень мощный обряд над этим посланием провели…
Я смотрела во все глаза, даже не моргая, чтоб ни словечка не пропустить. Блохин писал с того света. Зорин идею подкинул, он более прочих в потусторонних делах поднаторел. Семен объяснял мудрено, многих терминов я не понимала, но в общих чертах уяснила. Трое чародеев, объединив свои силы, разобрали блохинское письмо на… Маски? Пологи? Слои?
— Вообрази себе, Геля стопку стеклянных пластин, на каждой из которых что-то изображено. Посмотри на все сверху, узри объемную трехмерную картину, в которой и ширина с длиною, и глубина. Теперь сдвигай стеклышко за стеклышком.
Я кивнула, хотя с фантазией у меня было не особо.
На письмо был наложен некий призыв к стихиям, про который мне еще в Мокошь-граде сказали, что ошибок в нем нелепых избыток. Ученический аркан, считалка, пустышка, но все ошибки, последовательно извлеченные и особым образом составленные, образовали еще один слой, он-то настоящим посланием и оказался. Покойный Блохин взывал о помощи. И обращался к своему другу и учителю Семену.
Передав «жужу», я требовательно спросила:
— Так чего с ним там, в этом посмертии? Какая беда?
Этого Крестовский пока не знал. Отправляясь в Крыжовень, он был убежден, что проблема заключается в неправильном выборе места погребения. Так бывает, особенно с чародеями, наделенными силами земли. Но все оказалось гораздо страшнее.
— Он там, Геля, понимаешь? Под аршинами мерзлой земли, не живой и не мертвый, обернутый коконом своей тлеющей чародейской силы. И в таком своем состоянии, представляющий опасность для любого, кто тело его потревожит.
Перекрестившись, я подумала, что недаром раньше чародеям покойным осиновый кол в грудь заколачивали, обычай такой был у нашего мудрого народа. И еще, хорошо, что я не чародейка, и помру, когда время придет, по-простому, без эффектов.
— И что теперь? — Отдала я «жужу». — Оживлять его будешь, или до конца упокаивать?
Крестовский недоверчиво на меня посмотрел:
— Ни капельки не страшно?
Я пожала плечами и мотнула головой. Семен улыбнулся:
— Для начала я выясню, кто или что несчастного Степана в это состояние ввергло. Случайно с нами такого, поверь, произойти не может.
Озаренная перфектной идеей, я быстро выдернула из уха артефакт.
— Ребят позовем на помощь! Вчетвером мы любого «кого-чего» разыщем, да и… Не сердись только, но по всему видно, не в лучшей ты форме, чтоб мощную волшбу творить.
Крестовский моего воодушевления не разделил, предложил:
— Попробуй. Брось Мамаеву, или Зорину призыв через приказной оберег.
Я попыталась, буковка на груди нагрелась и завибрировала. Почудилось, что от меня тянется по воздуху золоченая витая нить, растворяющаяся в воздухе у противоположной стены. Обычно в пределах видимости она сплеталась со встречной нитью, зеленой от Зорина, алой эльдаровой, либо янтарной, в зависимости от того, кому именно я отправляла зов. Ничего.
— Мы под колпаком, Попович. — Пояснил Семен. — Как бестолковые ночные бабочки внутри лампового абажура. Нас видно, мельтешим, крыльями машем, но дотянуться до нас сквозь преграду невозможно. И никто нам не поможет, Зорин с Мамаевым там уверены, что чародею моего уровня в уездном городишке грозить ничего не может.
Нахлынувший на меня ужас был почти осязаем, колючее душное одеяло накрыло с головой, забрало воздух и свет.
— Признаюсь, — продолжал Крестовский, — хотя и неловко, я друзей твоего жениха попытался о помощи просить, к единству чародейскому воззвал. Меня, как мальчишку неразумного, окоротили, сообщили, что берендийские дикари мерлиновым рыцарям не товарищи, и… — Он криво улыбнулся. — Не сдержался, каюсь, побузил немного в патриотическом угаре. Да не пугайся ты так, на Волкове они отыгрываться не будут.
— Темпераментами с попутчиком не сошлись, сойти желаю. Шуба, очки, сумка, револьвер. Благодарствую, сама справлюсь. Дверцу отворите. Ага. Без подножки. Так.
Спрыгнув в еще по-зимнему нарядный сугроб, я успела заметить, что служитель перекрестился, прежде чем сызнова захлопнуть дверь.
Обратно в город я шла вдоль путей, а, когда поезд в Мокошь-град продолжил движение и освободил пути, по добротным тесаным шпалам. Следующая остановка в Змеевичах, несколько часов форы у меня есть.
Погнутые в баталиях очки сидели на переносице криво, но верная «жужа» бесполезным камешком оставалась все еще в моем ухе. Обошлось без потерь. Сундук? Ну и леший с ним, пусть хоть корнет злосчастный в мои подштанники сморкается.
Шпалы мелькали, дыхание выровнялось, я шагала.
А не глупость ли ты сейчас, Попович, творишь? Могла ведь с покалеченным до уездной столицы доехать, артефакта его лишить, на остановке вытолкнуть Герочку из купе, запереться, остановку переждать. И Крестовского без единого верного человека оставить? Ну уж нет, и любовь моя тут ни при чем. Мы с Семеном товарищи по мундиру и по оружию, именно коллегой и другом я к нему возвращаюсь.
Итак, кругом враги, ни слова в простоте сказать невозможно. Крестовский об этом знает, потому игры с задушевными разговорами устраивал. Повод мне озвучить придется фальшивый. Прости, Гриня, придется тебе при мне, страстно влюбленной, роль спящего принца исполнить. Будет тебе месть за ту ночь, на своей шкуре испытаешь, как это, использованным быть.
Остановившись на дорожной развилке, я злодейски расхохоталась. Так-то!
Рельсы с этого места отходили вправо, оттуда под ритмичное поскрипывание приближался ко мне красноватый свет фонаря. Немного обождав, я рассмотрела дрезину и невысокую явно гнумью фигуру седока.
— Ой вей! — Подпрыгнула я, размахивая руками. — До станции подбросите, дяденька?
— Ты что ли племянница Ливончика будешь? — остановился гнум.
Он сказал это не по-берендийски, но я поняла и кивнула:
— Буду.
Гнум Соломона обозвал по-гнумьи не обидно, потеснился на узкой лавочке:
— Садись, домчу в лучшем виде.
И домчал менее чем за четверть часа, и от рубля за услугу отказался. Я не настаивала, мое дело было предложить, так положено. По дороге мы успели дружески поболтать. Результаты беседы я до времени отложила в памяти, любопытное там было, но пока не ко времени. Перрон был уже безлюден, а у главного входа обнаружился беспассажирный извозчик. Перфектно.
Приказные двери, распахнутые настежь, собрали небольшую толпу зевак.
— Бобруйский-то… — Донеслось из толпы. — Ухайдокали упырину, светлая память, ни дна ему не покрышки, земля пухом. Дочка теперь власть возьмет. Не, не дурнушка, пухлая которая, еще дед Калачев на нее миллионы переписал.
Я подпрыгнула, заглядывая поверх голов. Адвокат Хрущ заламывал руки перед конторкой.
— Актерка, сказывают, порешила. Он же актерок себе из столиц пачками выписывал…
— Непотребства еще с ними творил.
— Не без того…
Я подошла к будочке городового, тот, узнав меня, отдал честь.
— Начальство на казенки побежало.
Кивнув в благодарность, я обошла зевак и юркнула в арку. Семен, кажется, собирался уже уходить, но пришлось задержаться. Исполняя страстное представление, я не забывала осматривать публику на предмет чародейских амулетов и эманаций. Плотное колдовское облако стояло над спящим Гриней, в нем, в облаке, не в мужике, просматривалась проекция трости-артефакта, трость, так сказать, во плоти, лежала вдоль тела на постели, навершие ее проворачивалось из стороны в сторону без ритма.
Семен казался потерянным, синие глаза потускнели, он сжимал челюсти, желваки под кожей напряглись, ругательства, пробубненные мне в ухо «жужей» оказались столь чудовищными, что я смутилась. Может, примерещилось?
— Стыдитесь, ваше превосходительство, при дамах…
Прямой как стрела взгляд Семена, его губы пришли в движение, а «жужа» пробасила:
— Ты уверена?
Я кивнула.
— Понятия не имею, Евангелина Романовна, — протянул чародей глумливо, какие именно мои слова…
Повешенную паузу заполнила «жужа»:
— Не здесь… со мной… неотлучно…придумай…
Потянув картинно носом, я поморщилась:
— Все-то у вас, ваше превосходительство, не по-людски, а, напротив, по-чародейски. Сызнова магичите?
— И в мыслях не имел!
Изобразив недоверие, я обратила взгляд к Давилову, тот растерянно пожал плечами, посмотрела на Гриню, всхлипнула, вздохнула:
— Евсей Харитонович, кроватку мне походную, пожалуй, в казематах установите, в тех апартаментах, что для себя господин Крестовский облюбовал. Потому как зловредные колдунства проще у источника оных пресекать, означенный источник неустанно контролируя.
— Перфектно, — сказала «жужа».
Мои брови удивленно поползли вверх. Начальство мои паразитные слова использует? А приятно. От приятности этой я даже слегка покраснела, только румянец мой с цветом лика коллежского регистратора Давилова ни в какое сравнение не шел. Я даже подумала, ни апоплексия ли нежданная со служивым приключилась. Но обошлось. Евсей Харитонович утер рукавом глаза и промолвил умильно:
— Какое самопожертвование вы, ваше высокоблагородие, в любви выказываете. Ради господина Волкова на огромные жертвы согласны. Вот она, женщина наша берендийская, ни людей не устрашится, ни молвы, ни чародейства опасного.
Сокрушенный этими моими качествами, Крестовский пробормотал:
— Надеюсь, после пробуждения вашего жениха, Попович, от вашего общества я буду избавлен.
— Уж будьте уверены. — Гордо подняв подбородок, я пошла к выходу, уже у порога запоздало послав спящему красавцу воздушный поцелуй. — Следуйте за мною, ваше превосходительство, у нас труп, возможно, убийство.
Никогда еще на вторых ролях при мне не было столь солидного и чиновного господина. Семен помощника отыгрывал с несколько преувеличенной, на мой вкус, покорностью. Шел в полушаге за плечом, приноравливаясь, оттеснял зевак, а, когда очутились мы в присутственной зале, сдернул со стола папочку-планшет с карандашиком, чтоб лично вести протокол. Это вовсе оказалось лишним, нужный формуляр уже заполнил Старунов, он же отпаивал сейчас лежащего на кресле адвоката.
— Ваше превосходительство! — Хрущ взболтнул в воздухе ногами. — Уж будьте…
— Андрон Ипатьевич, — шеф полюбовался формуляром, — голубчик, что ж вы так убиваетесь, вы же так…
Я подумала, он скажет, «не убьетесь», но Семен ласково подул на чернильные строчки и заканчивать не стал.
Пришлось говорить мне:
— Это дело под моим началом, господин Хрущ. Не возражать! Мы с Семеном Аристарховичем напарники, у нас принято ролями время от времени меняться для лучшего службы несения.
Крестовский новоизобретенному обычаю не удивился, кивнул:
— Именно так. Посему, голубчик, в терем Бобруйских ступайте, передайте вдове и сироткам наши искренние соболезнования. Да велите строго-настрого тела не трогать и никого из дома не выпускать.
— А когда?...
— Завтра, голубчик, все завтра. — Семен зевнул. — Мы, приказные чиновники, тоже люди, а не болваны железные, нам отдых требуется. У вас же, — он ткнул пальцем в протокол, — злодейство обычное, и преступник даже схвачен. Утром на свежую голову… Хотя, ежели надворная советница желает немедленно осмотр произвести, возражать не буду. Но без меня, господа, простите.
Крестовский пошевелил в воздухе пальцами, я картинно принюхалась, глядя со значением на Давилова.
— Воздержусь.
Выпроваживали адвоката толпою. Он возражал, лез драться, плакал, после, уже за порогом, затянул печальную протяжную песню.
— Водкой я его лечил, — признался Старунов, — вот и развезло. Вы, ваше высокоблагородие, водочный дух унюхали?
— Евангелина Романовна, — объяснил Семен дружелюбно, — носом чародейства осязает. Такой бесценный талант. А что там с кроватью? Ложе с посторонней мне барышней я делить не намерен.
Зевок он прикрыл ладонью, кольцо его блеснуло, я подняла руку ответным блеском:
— И не мечтайте даже, ваше превосходительство, при моем женихе…
Давилов возбужденно шептал на ухо Ивану, объясняя непростую ситуацию. Я посмотрела на Семена.
— Молодец, — сказала «жужа», — до камеры продержись.
И сразу после, дуэтом с баритоном Крестовского:
— Позвольте ручку, барышня Попович, перстень ваш обручальный рассмотреть.
Ладошку мою взяли, потискали, провели большим пальцем по жилке на запястье, от ласки я обычно расслабленно млела, поэтому поспешила отдернуть руку:
— Полюбовались?
— Это гербовый перстень.
— Знаю.
Подчиненные удалились тихонько, вскоре из-за стены донесся шум передвигаемой мебели.
— Ты ранена? — сказала «жужа». — Если да, кивни.
Я покачала головой.
— Григорий Ильич аристократ…
— Кровь твоя? На подоле.
Опять мотнула:
— … древнего боярского рода.
— Великолепная партия для вольской бесприданницы, — присоединился Крестовский.
— Не завидуйте, будет и вам пара по уму и сердцу. — Кольцо его покоя мне не давало, поэтому и продолжила. — Или, ах, нашлась богатая вдовушка столичному чиновнику под стать?
Давилов со Старуновым протащили через залу какие-то палки.
— Геля… — артефактик интонаций не предавал, так что вполне может быть, «Геля» было с вопросом. — Ты ревнуешь…
Я кивнула и встретила восторг в сапфировых глазах чародея.
— Девочка… Любимая…
Как же мне в этот момент стало стыдно. Он верен мне, Семушка мой львиногривый, а я… Эх, я.
В камеру нас с Крестовским сопровождали как какую-нибудь королевскую чету к первой брачной ночи коллежский регистратор с письмоводителем. Семен пропустил меня вперед, пожелал служивым сладких снов, закрыл дверь, задвинул в пазы новый внутренний засов и, обернувшись ко мне с улыбкой, протянул раскрытую ладонь.
Положив в нее «жужу», я отшатнулась от объятий, попятилась, дождалась, пока чародей приладит себе артефакт и четко проартикулировала:
— Ты прежде знать должен. Волков… я с ним целовалась…и ночь провела даже… и… прости…
— Располагайтесь, Евангелина Романовна, — сказал Семен с абсолютно каменным лицом, толкнул меня к постели, сел рядом и, повернувшись вполоборота, вернул «жужу» мне.
— Почему кровь? С кем ты сражалась?
Артефакт сызнова сменил носителя. Так мы и говорили, в полной тишине обмениваясь «жужей». Я рассказала о подсмотренном на перроне разговоре, о крысе-Федоре, о покалеченном мною корнете, показала дудочку. Он похвалил, сказал, что весь город напичкан какими-то следящими артефактами, природу которых он до конца не понял, но она явно не человеческая, а навья.
— Нас могут видеть? — испугалась я.
— Здесь, нет, — Семен кивнул на стол. — Всевидящее око, Блохин прекрасно этот фокус использовать придумал. Слышать могут, кажется, везде.
— Это плохо.
— Ну давай теперь над этим сокрушаться. Зачем ты вернулась?
— Потому что сыскарь и твой друг. Спину прикрою, если нужно.
— Понятно…Тянем время и ждем нападения. Убийство купца… вовремя как, будь я склонен к сочинительству, непременно бы злую направляющую руку в этом увидал. Нет, Геля. Бобруйский абсолютно с нашим делом не связан.
— Да как не связан? Барин! И все прочее…
Крестовскому пришлось насильно вталкивать мне в ухо «жужу», так я разгорячилась.
— Попович, ты всегда злодеем сначала женского обидчика назначаешь. Бобруйский, может, свою семью и тиранил, но не он здесь «крысиный король». А хорошо, кстати, придумала — «крысиный король».
— Им чародей нужен! Ты! Зачем ты вообще сюда приехал? Почему не Мамаев?
— Потому что это мое дело. Понимаешь? Мое и друга моего по оружию. Именно я его завершить должен был по чести и по совести. Письмо от Блохина… Мы втроем очень мощный обряд над этим посланием провели…
Я смотрела во все глаза, даже не моргая, чтоб ни словечка не пропустить. Блохин писал с того света. Зорин идею подкинул, он более прочих в потусторонних делах поднаторел. Семен объяснял мудрено, многих терминов я не понимала, но в общих чертах уяснила. Трое чародеев, объединив свои силы, разобрали блохинское письмо на… Маски? Пологи? Слои?
— Вообрази себе, Геля стопку стеклянных пластин, на каждой из которых что-то изображено. Посмотри на все сверху, узри объемную трехмерную картину, в которой и ширина с длиною, и глубина. Теперь сдвигай стеклышко за стеклышком.
Я кивнула, хотя с фантазией у меня было не особо.
На письмо был наложен некий призыв к стихиям, про который мне еще в Мокошь-граде сказали, что ошибок в нем нелепых избыток. Ученический аркан, считалка, пустышка, но все ошибки, последовательно извлеченные и особым образом составленные, образовали еще один слой, он-то настоящим посланием и оказался. Покойный Блохин взывал о помощи. И обращался к своему другу и учителю Семену.
Передав «жужу», я требовательно спросила:
— Так чего с ним там, в этом посмертии? Какая беда?
Этого Крестовский пока не знал. Отправляясь в Крыжовень, он был убежден, что проблема заключается в неправильном выборе места погребения. Так бывает, особенно с чародеями, наделенными силами земли. Но все оказалось гораздо страшнее.
— Он там, Геля, понимаешь? Под аршинами мерзлой земли, не живой и не мертвый, обернутый коконом своей тлеющей чародейской силы. И в таком своем состоянии, представляющий опасность для любого, кто тело его потревожит.
Перекрестившись, я подумала, что недаром раньше чародеям покойным осиновый кол в грудь заколачивали, обычай такой был у нашего мудрого народа. И еще, хорошо, что я не чародейка, и помру, когда время придет, по-простому, без эффектов.
— И что теперь? — Отдала я «жужу». — Оживлять его будешь, или до конца упокаивать?
Крестовский недоверчиво на меня посмотрел:
— Ни капельки не страшно?
Я пожала плечами и мотнула головой. Семен улыбнулся:
— Для начала я выясню, кто или что несчастного Степана в это состояние ввергло. Случайно с нами такого, поверь, произойти не может.
Озаренная перфектной идеей, я быстро выдернула из уха артефакт.
— Ребят позовем на помощь! Вчетвером мы любого «кого-чего» разыщем, да и… Не сердись только, но по всему видно, не в лучшей ты форме, чтоб мощную волшбу творить.
Крестовский моего воодушевления не разделил, предложил:
— Попробуй. Брось Мамаеву, или Зорину призыв через приказной оберег.
Я попыталась, буковка на груди нагрелась и завибрировала. Почудилось, что от меня тянется по воздуху золоченая витая нить, растворяющаяся в воздухе у противоположной стены. Обычно в пределах видимости она сплеталась со встречной нитью, зеленой от Зорина, алой эльдаровой, либо янтарной, в зависимости от того, кому именно я отправляла зов. Ничего.
— Мы под колпаком, Попович. — Пояснил Семен. — Как бестолковые ночные бабочки внутри лампового абажура. Нас видно, мельтешим, крыльями машем, но дотянуться до нас сквозь преграду невозможно. И никто нам не поможет, Зорин с Мамаевым там уверены, что чародею моего уровня в уездном городишке грозить ничего не может.
Нахлынувший на меня ужас был почти осязаем, колючее душное одеяло накрыло с головой, забрало воздух и свет.
— Признаюсь, — продолжал Крестовский, — хотя и неловко, я друзей твоего жениха попытался о помощи просить, к единству чародейскому воззвал. Меня, как мальчишку неразумного, окоротили, сообщили, что берендийские дикари мерлиновым рыцарям не товарищи, и… — Он криво улыбнулся. — Не сдержался, каюсь, побузил немного в патриотическом угаре. Да не пугайся ты так, на Волкове они отыгрываться не будут.
