Жозефина проводила нас на улицу. Ей все не хотелось с нами расставаться, она косилась на Зорина, болтала всякие общие глупости, зазывала на представление.
       - Спасибо, - поблагодарила я девушку. - Ты нам очень помогла сегодня.
       Та хихикнула:
       - А ты, Евангелина Романовна, действительно сыскарем стала!
       Я не возражала, слегка покраснев от удовольствия.
       Когда Жозефина, наконец, ушла, семьдесят пять раз обернувшись напоследок, Зорин взял меня под руку:
       - Веди в булочную.
       - Подожди. Меня мутит до сих пор. Да как ты вообще о еде думать можешь, когда мы только что на месте убийства побывали?
       - Ну тогда просто пройдемся, - решил Зорин. - Воздухом подышим.
       И он повел меня к скамеечке, стоящей в тени деревьев.
       Воздух был свеж, конечно, относительно - относительно каких-нибудь отхожих мест при работных казармах. Жара никуда не делась, солнце все так же жарило, и я прямо чувствовала, как покрываюсь оранжевыми веснушками.
       - Что тебе понятно стало? - спросил Зорин, устраиваясь на скамеечке по правую руку от меня.
       - Смотри, - я развернулась к собеседнику вполоборота. - У нас два трупа в абсолютно разном состоянии. Покойная «Жихарева» не была опустошена, в отличие от Бричкиной. И теперь нам стало понятно, почему.
       Ивану понятно не было, он приподнял брови, побуждая меня продолжить.
       - Ну нам же Уваров говорил, что это похоже на кормление. Вот все и сложилось. Анна Штольц магом не была, поэтому ее и не… сожрали.
       Зорин хмыкнул с уважением, и я бы получила удовольствие от признания коллеги, если бы в этот момент меня не тошнило бы под лавку.
       Рвало желчью, спазмы сдавливали желудок ритмично, будто под музыку. Когда я подумала, что вот она, смерть моя, уже близко, мне на шею полилось что-то холодное. Оказывается, пока я страдала, Ванечка успел куда-то сбегать за водой и теперь поливал меня, не заботясь о сохранности мундира.
       - Достаточно, - я села, откинувшись на изогнутую спинку. - Пить дай.
       Зубы клацнули о край железной кружки.
       - Еще!
       - От этого «еще» тебя опять выворачивать начнет, - чародей положил мне на живот большую ладонь. - Не пищи! Я лечить буду.
       Магии я не видела, но пахло скошенной травой и молоком. Я закрыла глаза, ощущая спокойствие, разливающееся от живота по всему телу.
       Мы просидели в тенечке еще с полчаса, ни о чем не разговаривая, и все это время Зорин не забирал от меня ладони. Наконец он выпрямился, тряхнул головой и поднялся со скамейки:
       - Теперь тебе, Гелюшка, поесть чего-нибудь надо. Да и мне силы восстановить не помешает.
       Силы мы восстанавливали основательно, еще и с собой восстановителей прихватили, завернув в вощеную бумагу. Поэтому продолжили чаепитие и булкопоедание в приказе, расстелив на моем столе скатерку из Лялиных запасов. Шеф выслушал наш с Зориным отчет без особого интереса и сразу велел позвать младших служащих, наводить в кабинете порядок. В тазу уже не постукивало, а хлюпало талой водой, как и в коробе у двери, видимо, ледяное лечение подошло к концу. Пока младшие чины возились с перестановками и уборкой, Семен Аристархович решил переждать суету в приемной. Ольга Петровна уступила ему свой стол, сама отправившись руководить работниками. Шеф пролистывал какие-то бумаги, сидя практически напротив, а у меня кусок в горло не лез.
       - Аппетит у вас хороший, как я погляжу, - подлил масла в огонь Крестовский.
       Я с усилием проглотила ставшую невкусной выпечку, но ответить едкой остротой не успела.
       - Пойду я, пожалуй, - Зорин поднялся из-за стола с расслабленной сытой улыбкой. - Мне какое-нибудь поручение найдется?
       - Отправляйся, Иван Иванович, в государево хранилище, да отдай неклюдский баронский пояс. Да расписку у них взять не забудь, да проследи, чтоб на хранение его определили со всеми полагающимися предосторожностями.
       - Будет сделано.
       Зорин ушел, и в приемной повисла тишина, немного разбавленная торжественным выносом ненужного уже короба. Ляля уверенно командовала двумя работниками, эту громаду из кабинета выносившими, покрикивала на них:
       - Левей! Правей! Заворачивай! Вниз несите. Да поосторожней там.
       Видимо, за мужчин она младших служащих не держала, ибо обходилась без картавостей и хихиканий.
       Я проводила процессию преувеличенно заинтересованным взглядом, отвела глаза и встретилась этими самыми глазами с начальством. За целую минуту молчания я успела отчаянно покраснеть, побелеть, покрыться испариной и по второму кругу залиться румянцем. Рыжие вообще забавно краснеют, кожа у нас тонкая, поэтому выглядим мы в момент душевного напряжения, как свекольный суп до того, как в него опустят сметану. Не очень, в общем, выглядим. А шеф все продолжал на меня смотреть - со спокойной полуулыбкой, неизвестно что выражавшей, и оттого нервировавшей меня невероятно.
       - Позвольте полюбопытствовать, - наконец протянул он, отчего у меня под ложечкой томно засосало. - Зачем вы носите очки? Зрение у вас прекрасное, стеклышки… вполне обычные у вас стеклышки, не удивлюсь, если оконные…
       Я пожала плечами, попыталась углубиться в работу, даже ткнула наудачу в пару самописных клавиш, однако шеф ждал ответа.
       - Для солидности? - пискнула я наконец.
       Крестовский покачал головой:
       - Солидность внешнего вида вас, Попович, не волнует. Вы умеете другими способами уважения добиться.
       Я хмыкнула. Воспринимать его слова как похвалу или как очередной упрек?
       - А ведь я вас недооценивал. Когда Эльдар живописал обстоятельства ареста Бесника, мне казалось, что он преувеличивает для создания комического эффекта. Кто учил вас стрелять?
       - Маменька, - пролепетала я, испытывая неуместное раскаяние. - Мы с ней вдвоем жили… должны были уметь защититься.
       - А маменьку кто?
       - Ну, знамо дело, ее родитель, - отвечала я обстоятельно. - Маменька у меня из старинной фамилии, они оружейники уже века два, почитай. Вундермахер. Может, слыхали?
       - Ваша маменька гнум? - Крестовский удивился. - А вы, значит, наполовину… Нет, это невозможно.
       - Так она мне не родная, моя-то родами померла, а отец женился снова.
       - На гнуме?
       - На женщине гнумской расы! - Я очень не любила, когда моей маменьке кто-то пытался неуважение оказать. - Это берендийским законами не запрещено!
       Семен Аристархович теперь смотрел на меня, как мальчишка на ярмарочную диковинку - с радостным предвкушением.
       - Потом папенька… ну… помер, нам одним выживать пришлось. Маменька сказала, что замуж больше не пойдет, хотя сватались к ней всякие, мы же зажиточные довольно по орюпинским-то меркам, и подарила мне первый револьвер.
       - Сколько вам было?
       - Десять, как раз на именины был подарочек.
       - Ну, боевым-то искусствам вас точно не мачеха учила.
       - Вы спрашиваете или утверждаете?
       - Я видел, как вы деретесь, - улыбнулся Крестовский. - Узнаваемый стиль.
       - Циркач был один, Ямота-сан, басурманин яматайский. Тоже поначалу свататься хотел. Говорил, сад из камней на вашем дворе возведу, буду медитировать и смысл жизни познавать. Но матушка его быстро… кхм… перенаправила. Я уже вымахала тогда в росте, лет тринадцать мне было, но и хлипкая была, как кисель. Больше года сенсей со мной занимался, потом уехал на родину, у него там, оказывается, все это время жена была…
       - Понятно. А почему вы сыску решили свою жизнь посвятить?
       - Так у меня сызмальства получалось все находить, или там покражу какую раскрыть, или… А потом я как-то в газете вычитала об указе его величества про равные права для мужчин и женщин. А маменька сказала, что раз талантами господь наградил, их использовать на благо нужно, и дала денег на курсы, которые в Вольске открылись. Нас там хорошо обучали, курсистов, то есть. У нас учитель был — Савва Кузьмич Миронов — титанического ума человечище. Он про все нам подробно обсказывал - и как слежку правильно вести, и как от «хвоста» отрываться, ежели «пасут», и как наряд нужный для дела подобрать, чтоб личность твою не распознали. Мы даже с ним на почти настоящее дело ходили, притон питейный разгонять, - я говорила быстро и увлеченно. - Вот уж потешились! Правда, потом, перед самым выпуском, арестовывать нашего Миронова пришли. Оказалось, что никакой он не секунд-майор в отставке, а беглый.
       Я погрустнела. Савву Кузьмича мне было жалко.
       - Каторжанин? - переспросил Крестовский с недоверием.
       - Да нет, просто беглый актер, он от кредиторов у нас скрывался. А натура у него была широкая, артистическая, вот и решил на курсах подработать, легенду себе сочинил, бумаги нарисовал, какие потребовалось. Когда все открылось, нас, курсистов, сам губернатор просил скандал из этого дела не раздувать. Мы посоветовались с парнями и решили, что никому рассказывать про сей конфуз не будем. Нам всем начать работу хотелось, а не сызнова курсы посещать. Нам на остаток времени поставили настоящего секунд-майора, человека от сыска далекого, зато въедливого очень. Он больше половины наших на выпускном экзамене зарубил, потому что законы спрашивал добуквенно, а мало кто успел их за это время так подробно изучить.
       - Только вы?
       - У меня память такая. Ежели на что-то внимательно посмотрю, действительно внимательно, то до последней закорючки потом смогу воспроизвести.
       - Понятно. А вы полны сюрпризов, Попович. Ну хотя бы я раскрыл истоки вашей нелепой страсти к переодеваниям.
       Я обиделась. Вот ведь супостат, я ему тут про жизнь свою душу выворачиваю, а он «нелепая страсть»! Сами вы, ваше высокородие, нелепая страсть. Моя… нелепая…
       Я тряхнула головой, мысли пошли в совсем уж ненужном направлении.
       Крестовский моего состояния не понял.
       - Я тоже занимался джиу-джитсу, - сообщил он с тем самым мальчишеским предвкушением. - Через пару дней мы с вами, Попович, сможем устроить небольшое состязание.
       - Чего? - охнула я.
       - Ну я же вам уже говорил!
       Когда? Когда он мне об этом говорил? Когда физическими расправами угрожал? Так он тогда тренировочный бой имел в виду, а не порку в людном месте мочеными розгами? А Гелечка-то себе уже напридумывала всякого, и даже не совсем приличного иногда.
       - Не думаю, что вас впечатлят мои навыки.
       - То же самое я могу сказать о своих, - широко улыбнулось начальство. - Что ж, думаю, в кабинете уже проветрилось, можно возвращаться к работе.
       Крестовский пошел к себе, на пороге обернулся, еще раз внимательно меня оглядев. Видимо, прикидывал, какой подсечкой меня через несколько дней на ковер отправит.
       

       Глава шестая. В коей четверг никак не хочет заканчиваться, а пятница ничего, кроме неприятностей, не приносит

       Когда о каком деле сумневаешься, то не говори того за подлинную правду, но или весьма умолчи, или объяви за сумнительно, дабы после, когда инако окажется, тебе не причтено было в вину...
       Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению…
       
       Семен явился на встречу заранее, - зная, как его покровитель сверхпунктуален, он не хотел омрачить общение даже полуминутным опозданием. Каждый раз они встречались в разных местах, назначенных Юлием Францевичем, и от статского советника требовалось лишь неукоснительно придерживаться переданных запиской или тайным письмом инструкций. Покровитель Семена Аристарховича вращался в таких высоких кругах, можно сказать, высочайших, что ему приходилось лавировать меж массою правительственных группировок, опасаясь шпионов как его величества, так и иных царедворцев. Юлий Францевич Брют выходил из ситуаций с блеском, умудряясь не попасть в зависимость ни к одной из заинтересованных сторон и являясь вот уже второй десяток лет бессменным главным чиновником империи, единственным и неповторимым канцлером берендийского престола.
       В этот вечер, а точнее - ночь, ибо десятый час уже минул, встреча планировалась в нумерах с игривым названием «Сад наслаждений», где велась бойкая торговля продажной любовью и прочими легальными и полулегальными радостями жизни. Чтоб попасть в «сад», требовалось пройти первый этаж с эркерным фасадом, нависающим над столичным бульваром. Здесь торговали зрелищами вполне пристойными, здесь располагался известный в Мокошь-граде фильмотеатр.
       Семен поднялся по устланному ковром ступеням, миновал украшенное афишами фильмов фойе, кивнул ливрейному лакею, несшему службу у неприметной двери в конце неприметного коридора.
       - Что изволите, ваше превосходительство?
       - Посетить заседание клуба садоводов, - ответил Семен Аристархович условной фразой.
       Лакей постучал в дверь четырежды, с разными интервалами между ударами, и поклонился, принимая предложенную мзду.
       За дверью Семена ждал еще один служитель, который повел статского советника длинным узким коридором. Чародей по привычке отмечал остаточные следы волшебства. Вот здесь, за розовой дверью, пользовались приворотным зельем, за вот этой, с золочеными лилиями, использовали заклинания подчинения, а тут — просто воскуряли какую-то гадость, к чародейству отношения не имеющую, но в столице строжайше запрещенную. Служитель остановился. Эта дверь была неряшливо покрыта слоем пурпурной краски, будто кто-то хотел сделать ее как можно менее интересной. Однако от взгляда Семена Аристарховича не укрылась дорожка защитных рун, нанесенная через всю деревянную поверхность.
       - Прошу.
       К дверной ручке служитель не прикоснулся, и Семен, сделав пасс, деактивирующий чужое волшебство, сам открыл дверь и вошел в нумер. Пахло пудрой, духами, шампанским, застоялым сигарным дымом. Обстановка радовала глаз обилием расцветок и текстур. Здесь были шелковые шпалеры — ядовито-желтые с алыми бутонами роз, атласные золотые драпри на окнах, плюшевая обивка диванов оттенка бычьей крови и ониксово-черный ковер на полу. Человек, который обставлял это помещение, явно не дружил с головой либо с хорошим вкусом. Хотя вкус свой он, кажется, пытался подчеркнуть, - межоконный простенок украшал портрет наимоднейшего аглицкого поэта Чарльза Гордона. Семен повесил шляпу на вешалку, обнаруженную в углу, оставил трость в подставке и сел на диван. До назначенного времени у него было восемь минут. Размышлять, о чем с ним хотел беседовать канцлер, смысла не имело. В общении с покровителем Крестовский придерживался политики честности и недомолвок. Честности - поскольку у Юлия Францевича имелись возможности проверить каждое слово статского советника, а недомолвок - поскольку излишняя откровенность могла повредить не только ему, Семену, но и людям, за судьбу которых он нес ответственность. Канцлер вовсе не благочинный старец, коего из себя изображает перед широкой публикой, а жестокий и расчетливый интриган. И на покровительство его можно рассчитывать только до тех пор, пока приносишь ему ощутимую пользу и пока он полностью уверен в твоей преданности.
       Крестовский посмотрел на циферблат напольных часов, стоящих в углу, и поднялся с места. Одновременно с этим раскрылась дверь и в нумер вошел Брют. Канцлер был не стар - приближаясь к шестидесяти годам, он сохранил прекрасную физическую форму. В его каштановых волосах блестели седые пряди, из-под кустистых бровей смотрели хищные желтовато-карие тигриные глаза. Одет он был неброско - в темно-серый костюм и мягкую шляпу на тон темнее.
       Семен поклонился:
       - Ваше высокопревосходительство.
       - Ах, оставь, Семен, мы сегодня без чинов, - Брют бросил шляпу на вешалку, обвел помещение цепким взглядом, раздул ноздри длинного изогнутого носа. - В экую клоаку нас с тобой сегодня занесло.