Опять этот сон! Сердце бешено колотится. Я сжалась в комочек под одеялом и едва дышу.
Но постепенно страх отступает, я решаюсь открыть один глаз, потом – второй, и, наконец, выглядываю из-под одеяла. Вокруг - знакомые вещи, размытые темнотой. Моя спальня. Тишина и покой. И я уже не могу понять, чего же так боялась.
Собственно, ничего страшного в этом сне нет.
Темнота, блеск невидимых глаз, и едва слышимая мольба: «Назови меня…»
Стоит мне вспомнить сон, как сердце снова спешит.
Может, я схожу с ума? Вот чего я, наверное, боюсь! Сумасшедших одевают в полотняные рубахи, сажают на цепь в комнате с соломой на полу и кормят из собачьей миски. Еще проделывают с ними всякие ужасные вещи, чтоб выгнать духов болезни. Так Лионеза рассказывала. Со мной-то, наверное, обойдутся получше, но духов выгонять все равно будут. Поэтому я никому не расскажу про сон, пока люди не заметят, что со мной что-то не так. Буду держаться из последних сил.
Я закутываюсь в одеяло и пытаюсь снова уснуть, но лежать невмоготу. Шелковые простыни свились в жгут. Кто только придумал делать простыни из такого скользкого материала!
Я привычно перекатываюсь два раза через себя, чтоб добраться до края постели, спускаю вниз ноги, спрыгиваю босиком на каменный пол и подхожу к окну.
Луна из-за крыши освещает двор, деля мир на черное и белое. Печные трубы замка отбрасывают причудливые тени. В детстве я играла, будто эти трубы - окаменевшие тролли. От колодца до скамейки тянется теневая дорожка. Листья на лимонных деревцах блестят, как серебряные.
Мне нестерпимо захотелось побродить под луной, пройти по дорожке из тени, посидеть под лимонным деревцем и помечтать. Ничего странного в таком желании нет! В балладах все девы бродят под луной, мечтают, и во время прогулки встречают суженого.
Я накидываю капот, вдеваю ступни в щекотные от лебяжьего пуха тапки и бегу по лестнице. Шлепанцы не годятся для бесшумного спуска. Хотела бы я скользить, как привидение, но - увы!
Ведя рукой по стене, добираюсь до Нижней комнаты. Лунный луч пересекает ее наискось. Он, как сноп, состоит из множества отдельных лучиков.
Здесь лучше разуться и идти на цыпочках. Сбрасываю тапки, наклоняюсь, чтобы их поднять, а когда выпрямляюсь, путь мне преграждает рогатая фигура.
- Принцесса, - басит она - вернитесь в постель. Прошу!
Старая Нанни, в ее старинном чепце, с усатой верхней губой и командирским голосом – с ней не поспоришь! Худшей дежурной быть не может!
- Нанни! – говорю я как можно умильнее, - со мной ведь ничего не случится во дворике. Там стены кругом. Я только подышу воздухом и пойду к себе. В спальне так душно.
- Принцесса! Вам баловство, а мне попадет! Прошу вас, ступайте спать, - укоризненно качает рогатым чепцом Нанни.
Она непоколебима, как скала. Я плетусь наверх. Почему Нанни не пустила меня во двор? Обычно дежурные фрейлины, если мне не удавалось проскользнуть мимо, с удовольствием составляли мне компанию для ночной прогулки.
Но не буду же я выяснять у придворной дамы, тем более у Нанни, почему сегодня мне нельзя выходить. Это унизительно.
О том, чтоб лечь в жаркую смятую постель и думать противно. Со страшным грохотом и тарахтением я тащу к окну кресло, мстительно думая, что, если Нанни захочет узнать, что за тарарам наверху, ей придется долго и мучительно втаскивать свои тучные телеса по узкой лестнице.
Но Нанни не приходит. Я могу вдоволь сидеть и смотреть на тени и свет за окном.
Когда я открываю глаза, уже утро. Солнце бьет в окно, а возле кресла, в котором я заснула, стоят Криста и Оливия, держа в руках что-то вроде огромной кисти сирени в радужных брызгах.
Проснувшись окончательно, я понимаю, что это новое платье.
- А где же мое голубое?
- Не знаем, - отвечают Криста и Оливия, переглянувшись так, что становится ясно: все они прекрасно знают.
С горничными, тем более, с теми, которые служат так давно, что стали почти подругами, можно и нужно спорить. Я встаю с кресла, подхожу к ним вплотную, и, сделав страшные глаза, шепчу:
- Признавайтесь, что случилось?
В замке и стены имеют уши – продухи для подслушивания.
Почти беззвучно Криста выдыхает:
- Жених!
- Платье – его подарок! – добавляет Оливия.
Они смотрят на меня с восторгом и ужасом, как детишки на единорога.
Ну вот, началось!
Вздохнув, предоставляю свое тело в их распоряжение.
Настоящее придворное платье при каждом одевании собирается на фигуре заново. Пришиваются рукава, прикалывается булавочками передняя часть лифа – это такая морока!
Дивное сиреневое платье приходится мне совершенно впору, а если и оказывается где-то длиннее или короче, чем надо, то, прикоснувшись ко мне, тотчас становится нужной величины - так мне кажется. Хотя, конечно, это происходит благодаря ловким ручкам Кристы и Оливии. Обычно девушки, одевая меня, болтают без умолку, шепчут на ухо сплетни о королеве, прыская, сообщают кухонные новости, болтают о стражниках, удалых красавцах-военных, но сегодня они молчат, точно пришибленные.
Молчу и я. Появление жениха меня вовсе не радует. Не могу сказать, что я так уж счастлива дома, но все-таки, пока я девушка, жизнь моя не определилась, и можно представлять что-то хорошее впереди. А замужество – это окончательно.
Одно хорошо – уехать мне предстоит не скоро.
Насколько я знаю, ухаживание за особой королевской крови – та еще волынка. Вначале – обмен портретами. Потом – подарками. Далее - дипломатические переговоры о выгодах, приобретаемых обеими сторонами. Потом обсуждение торжественной церемонии. Затем – согласование протокола той же самой церемонии. Пара лет пройдет, прежде чем сыграют свадьбу. Насколько я знаю, приданого за мной почти нет. Отец уже несколько лет лежит расслабленный после падения с коня, королевством управляет мачеха. Она опустошила казну, а теперь отдает за бесценок приграничные земли. В том, что соседи еще не прибрали к рукам всю нашу бедную страну, заслуга моего брата, командующего войсками.
Ничего хорошего меня не ждет, даром, что я королевская дочь. Отправят в какое-нибудь захудалое королевство на краю земли, где король живет в шалаше и носит юбку из соломы… Кому я еще такая нужна! Не красавица, без приданого, королевство тает с каждым днем.
Однако платье-то – роскошное!
Вколота последняя булавка. Оливия подносит зеркало. Я жмурюсь от блеска тысяч бриллиантов, усыпавших наряд.
В сопровождении Нанни и незнакомой молоденькой фрейлины, на щеке которой после «дежурства» отпечатался узор кресельной обивки, я следую на половину мачехи.
Оказалось, мы идем в Малый тронный зал. Ничего себе!
Мачеха, разряженная в пух и прах, ходит как пума в клетке. Она придирчиво оглядывает меня от диадемы до туфелек и тычет кулаком промеж лопаток:
- Выпрямись! Ты, будущая королева! Руки опусти: стоишь, как побирушка!
Если кто-то думает, что королевский дворец – место для реверансов и прочих фигли-мигли, то он ошибается. Отношения здесь грубые и циничные.
Я послушно принимаю правильную позу подле королевского трона. В щелку двери просовываются букли старшей фрейлины Сахии, и мачеха, подхватив юбки, в шорохе шелков, мигом взлетает на трон, и усаживается, как влитая, хоть портрет пиши. Двери открываются, придворные входят и выстраиваются вдоль стен.
Бесконечную минуту мы глядим в открытую дверь.
Потом входит старик. Никаких предваряющих его появление герольдов с трубами, или слуг с дарами, или хоть какой-нибудь завалящей свиты позади него нет.
Он входит просто, как к себе домой.
«Ну, точно, совсем захудалое королевство», - сникаю я, забыв про подаренное платье ценой в целый корабль. Сердце у меня падает, хотя я ни на что и не надеялась.
Одет старик просто – в черное широкое одеяние до полу, с широкими же рукавами. На голове красуется обширный берет, торчащий вбок. Похожие носили во времена моей прабабушки. В такой одежде старик напоминает утес с зацепившейся за вершину черной тучкой. И борода у него цвета тучи. Самые опасные грозовые облака имеют снизу такой пепельный, разметанный ветром, подбой.
- К чему это? – спрашивает старик, недоуменно оглядывая придворных. Он хмурится.
Я стою, как положено, слева от трона мачехи, и не вижу знака, который она подает Сахии. Сахия, наша старшая фрейлина, кивает белоснежным париком, шепчет что-то на ухо стоящей рядом Нанни, та передает дальше, и вскоре процессия придворных, стараясь не шуметь, шурша и стуча при этом, как сильный ливень, вытекает из зала.
Остаемся: мачеха, старик и я.
Я обнаруживаю, что гляжу на все это, открывши рот, и захлопываю его, чтобы мачеха при представителе жениха не обозвала меня полоротой. Она любит меня унижать, будто это возвышает ее саму.
Я не знаю, что и думать, жду, что будет дальше.
- Бледная какая, - говорит старик, подходя ко мне и недовольно сводя брови. – Часто болеет?
Это монументальный старик, могучий в свои годы. Он разглядывает меня, как на лошадь на ярмарке. Я поплотнее сжимаю губы и вздергиваю подбородок. Мне кажется, он с удовольствием залез бы ко мне в рот - посмотреть зубы, но приличия не позволяют. Глупости, конечно.
- Что вы, - поет мачеха сахарным голосочком (я даже вздрагиваю и смотрю на нее в изумлении - никогда прежде ни перед кем она так не лебезила), - девочка крепкая. Просто белокожая. Она и не болела-то никогда, даже в моровые поветрия.
Старик наклоняется и разглядывает меня вплотную, как какую-нибудь диковинную козявку. Ему не хватает только большой лупы. Я чуть не фыркаю от смеха, хотя положение мое незавидное.
- Точно девственница?
Тут рот мой сам собой открывается во второй раз, щеки вспыхивают, а мачеха возмущенно пыхтит.
- Ладно, - говорит старик. – Завтра забираю ее.
Тут уже и у мачехи отвисает челюсть.
- А… А свадьба?
- А белое платье? – выпаливаю я, потому что с детства знаю, что самое главное для невесты – это белое платье, в котором распоследняя дурнушка сделается феей. Только платье может примирить меня с отъездом из дома и незнакомым женихом.
- Ладно, - соглашается старик с таким видом, словно выпил касторки, и изо всех сил старается не плюнуть, - будет еще одно платье! Дались они вам! Утром сделаете, что считаете нужным: венчание там, обручение – и мы едем.
- А сундуки когда? – быстро спрашивает мачеха
- Тогда же, - говорит старик.
- А кто жених? – спрашиваю я, собравшись с духом: ведь, как-никак, решается моя собственная судьба, да и после дурацкого вопроса про платье меня никто не одернул.
- Я, - отвечает старик.
Наверное, я впала в истерику, потому что окончательно прихожу в себя в постели, уже раздетая, несчастная, зареванная. Лионеза сидит рядом и поит меня из ложечки вонючим сиропом.
Лионеза – жена моего брата. Все в ней «слишком». Слишком глубокий вырез, слишком много украшений; талия затянута удивительно, накладных локонов хватит на двоих, а вишневые, слишком яркие губы лоснятся, словно она только что, облизываясь, лакомилась салом. Взгляд ее почему-то напоминает мне о хищных растениях.
Когда отец умрет, и брат станет королем, а Лионеза, соответственно, королевой, мачехе не позавидуешь.
Но мне Лионеза покровительствует, потому что считает сестрой по несчастью. У нас одинаковая судьба – жить на чужбине.
- Очнулась, невеста без места, - насмешничает она, поднося к моим губам очередную ложку снадобья. Я послушно глотаю, путешествуя взглядом по хитрым извивам ее локонов.
- Вся беда в том, что ты слишком послушная, - говорит Лионеза. – Нельзя быть такой – сожрут! Иногда мне кажется, что ты вовсе не знаешь своего даймона.
- Своего – кого? – спрашиваю я, забыв обидеться на «слишком послушную». Тихий омут, в котором водятся черти – вот кем я себя считаю. Только никому не рассказываю.
- У каждого человека есть даймон – ты что, никогда не слышала? О, нравы! Конечно, в вашей стране их зовут демонами, считают чем-то непристойным и не упоминают. Какое варварство! – фыркает Лионеза (она не упускает случая сказать гадость про нашу страну) и, как ни в чем не бывало, продолжает. - К девицам он приходит во сне. Обычно девочки страшно волнуются из-за таких снов.
Сердце мое пускается галопом.
- Мне кажется, он ко мне приходит, - кое-как я проталкиваю слова через перехваченное горло.
- Конечно. Как может быть по-другому?
- А зачем? Чего он хочет?
- Воплотиться. Только ты можешь впустить своего даймона в настоящую жизнь.
- Как это?
- Как, как! Из меня учитель, знаешь, как из пальца огурец. Вот, скажем, художник. Почему он пишет картину?
- Потому что получил заказ.
- Нет, я не о том. Есть картины, что художник не может не написать. Это даймон нашептывает ему замысел, и чем больше художник доверяет даймону, чем больше позволяет ему проявиться, тем лучше получается картина. Рисуя ее, художник открывает своему даймону путь в наш мир. Поняла?
- Не очень... Ты говоришь про музу?
- Ну, отчасти. Но музы бывают лишь у людей искусства, а даймоны – у всех. В некотором смысле, даймон и есть муза. Как бы тебе лучше сказать… Благодаря даймонам дети растут и радостно познают мир, художники творят, ученые совершают открытия, полководцы одерживает победы, а девушки находят свою любовь. Так понятно?
- Ну…
- В общем, у каждого человека есть даймон, он жаждет воплощения. Не умею я объяснять! Ты, и только ты можешь впустить своего даймона в жизнь.
- А зачем мне это делать?
- Ты обретешь цельность. Станешь жить ярко и по-настоящему. Сейчас ты похожа на сиротку, что мнется под окошком, глазея на чужой праздник. Тебя перестанут мучить кошмары, наконец!
Пропадут кошмары? Это мне понятно.
- А ты выпустила своего даймона?
Лионеза кивает, улыбаясь с видом кошки, которая объелась краденой сметаны и вот-вот замурлычет.
- А он не страшный?
Лионеза смеется.
- Не бойся! К девицам он обычно приходит в виде душки-красавчика!
- И как ему открыть дверь?
- Есть разные способы, - Лионеза, усмехаясь, проводит языком по верхней губе. – Хочешь узнать?
Я быстро-быстро трясу головой в знак согласия.
- Ладно! Вот самый простой. Перед сном положи под подушку вещь, добытую не обычным для тебя способом, - говорит Лионеза нараспев, глядя мне прямо в глаза. Глаза у нее золотые и загадочные. - Если ты порядочная – укради, если тихоня – отбей со скандалом, если воровка – заработай честно. Вот так! Гляди-ка: щечки разрумянились, глазки горят! Так и должна выглядеть подруга даймона. Ну, я пошла.
Она встает, бормоча под нос: «Держать девчушек в неведении – какое варварство. Это же преступление!» Расшитый пояс Лионезы оказывается у меня перед глазами. Он заколот сбоку булавкой с навершием в виде золотого букетика. Конец пояса заправлен внутрь, так, что и без булавки он не сразу развяжется.
- Не уходи, Лионеза, - прошу я. – Поцелуй меня.
Лионеза улыбается, и мне представляется змея в зарослях хищных растений. А, может быть, эта змея – я сама.
Губы Лионезы оставляют у меня на щеке липкий след, булавка вынимается легко. Я зажимаю ее в кулак. Она колется изнутри. Лионеза изумленно приподнимает брови и улыбается – заметила? Но молчит. Я никогда ничего не воровала. Принцесса-воровка – "какое варварство", сказала бы Лионеза.
Когда она уходит, я прикалываю булавку к занавескам балдахина в укромном месте, чтоб Криста и Оливия, когда будут стелить кровать, ее не увидели.
Но постепенно страх отступает, я решаюсь открыть один глаз, потом – второй, и, наконец, выглядываю из-под одеяла. Вокруг - знакомые вещи, размытые темнотой. Моя спальня. Тишина и покой. И я уже не могу понять, чего же так боялась.
Собственно, ничего страшного в этом сне нет.
Темнота, блеск невидимых глаз, и едва слышимая мольба: «Назови меня…»
Стоит мне вспомнить сон, как сердце снова спешит.
Может, я схожу с ума? Вот чего я, наверное, боюсь! Сумасшедших одевают в полотняные рубахи, сажают на цепь в комнате с соломой на полу и кормят из собачьей миски. Еще проделывают с ними всякие ужасные вещи, чтоб выгнать духов болезни. Так Лионеза рассказывала. Со мной-то, наверное, обойдутся получше, но духов выгонять все равно будут. Поэтому я никому не расскажу про сон, пока люди не заметят, что со мной что-то не так. Буду держаться из последних сил.
Я закутываюсь в одеяло и пытаюсь снова уснуть, но лежать невмоготу. Шелковые простыни свились в жгут. Кто только придумал делать простыни из такого скользкого материала!
Я привычно перекатываюсь два раза через себя, чтоб добраться до края постели, спускаю вниз ноги, спрыгиваю босиком на каменный пол и подхожу к окну.
Луна из-за крыши освещает двор, деля мир на черное и белое. Печные трубы замка отбрасывают причудливые тени. В детстве я играла, будто эти трубы - окаменевшие тролли. От колодца до скамейки тянется теневая дорожка. Листья на лимонных деревцах блестят, как серебряные.
Мне нестерпимо захотелось побродить под луной, пройти по дорожке из тени, посидеть под лимонным деревцем и помечтать. Ничего странного в таком желании нет! В балладах все девы бродят под луной, мечтают, и во время прогулки встречают суженого.
Я накидываю капот, вдеваю ступни в щекотные от лебяжьего пуха тапки и бегу по лестнице. Шлепанцы не годятся для бесшумного спуска. Хотела бы я скользить, как привидение, но - увы!
Ведя рукой по стене, добираюсь до Нижней комнаты. Лунный луч пересекает ее наискось. Он, как сноп, состоит из множества отдельных лучиков.
Здесь лучше разуться и идти на цыпочках. Сбрасываю тапки, наклоняюсь, чтобы их поднять, а когда выпрямляюсь, путь мне преграждает рогатая фигура.
- Принцесса, - басит она - вернитесь в постель. Прошу!
Старая Нанни, в ее старинном чепце, с усатой верхней губой и командирским голосом – с ней не поспоришь! Худшей дежурной быть не может!
- Нанни! – говорю я как можно умильнее, - со мной ведь ничего не случится во дворике. Там стены кругом. Я только подышу воздухом и пойду к себе. В спальне так душно.
- Принцесса! Вам баловство, а мне попадет! Прошу вас, ступайте спать, - укоризненно качает рогатым чепцом Нанни.
Она непоколебима, как скала. Я плетусь наверх. Почему Нанни не пустила меня во двор? Обычно дежурные фрейлины, если мне не удавалось проскользнуть мимо, с удовольствием составляли мне компанию для ночной прогулки.
Но не буду же я выяснять у придворной дамы, тем более у Нанни, почему сегодня мне нельзя выходить. Это унизительно.
О том, чтоб лечь в жаркую смятую постель и думать противно. Со страшным грохотом и тарахтением я тащу к окну кресло, мстительно думая, что, если Нанни захочет узнать, что за тарарам наверху, ей придется долго и мучительно втаскивать свои тучные телеса по узкой лестнице.
Но Нанни не приходит. Я могу вдоволь сидеть и смотреть на тени и свет за окном.
Когда я открываю глаза, уже утро. Солнце бьет в окно, а возле кресла, в котором я заснула, стоят Криста и Оливия, держа в руках что-то вроде огромной кисти сирени в радужных брызгах.
Проснувшись окончательно, я понимаю, что это новое платье.
- А где же мое голубое?
- Не знаем, - отвечают Криста и Оливия, переглянувшись так, что становится ясно: все они прекрасно знают.
С горничными, тем более, с теми, которые служат так давно, что стали почти подругами, можно и нужно спорить. Я встаю с кресла, подхожу к ним вплотную, и, сделав страшные глаза, шепчу:
- Признавайтесь, что случилось?
В замке и стены имеют уши – продухи для подслушивания.
Почти беззвучно Криста выдыхает:
- Жених!
- Платье – его подарок! – добавляет Оливия.
Они смотрят на меня с восторгом и ужасом, как детишки на единорога.
Ну вот, началось!
Вздохнув, предоставляю свое тело в их распоряжение.
Настоящее придворное платье при каждом одевании собирается на фигуре заново. Пришиваются рукава, прикалывается булавочками передняя часть лифа – это такая морока!
Дивное сиреневое платье приходится мне совершенно впору, а если и оказывается где-то длиннее или короче, чем надо, то, прикоснувшись ко мне, тотчас становится нужной величины - так мне кажется. Хотя, конечно, это происходит благодаря ловким ручкам Кристы и Оливии. Обычно девушки, одевая меня, болтают без умолку, шепчут на ухо сплетни о королеве, прыская, сообщают кухонные новости, болтают о стражниках, удалых красавцах-военных, но сегодня они молчат, точно пришибленные.
Молчу и я. Появление жениха меня вовсе не радует. Не могу сказать, что я так уж счастлива дома, но все-таки, пока я девушка, жизнь моя не определилась, и можно представлять что-то хорошее впереди. А замужество – это окончательно.
Одно хорошо – уехать мне предстоит не скоро.
Насколько я знаю, ухаживание за особой королевской крови – та еще волынка. Вначале – обмен портретами. Потом – подарками. Далее - дипломатические переговоры о выгодах, приобретаемых обеими сторонами. Потом обсуждение торжественной церемонии. Затем – согласование протокола той же самой церемонии. Пара лет пройдет, прежде чем сыграют свадьбу. Насколько я знаю, приданого за мной почти нет. Отец уже несколько лет лежит расслабленный после падения с коня, королевством управляет мачеха. Она опустошила казну, а теперь отдает за бесценок приграничные земли. В том, что соседи еще не прибрали к рукам всю нашу бедную страну, заслуга моего брата, командующего войсками.
Ничего хорошего меня не ждет, даром, что я королевская дочь. Отправят в какое-нибудь захудалое королевство на краю земли, где король живет в шалаше и носит юбку из соломы… Кому я еще такая нужна! Не красавица, без приданого, королевство тает с каждым днем.
Однако платье-то – роскошное!
Вколота последняя булавка. Оливия подносит зеркало. Я жмурюсь от блеска тысяч бриллиантов, усыпавших наряд.
В сопровождении Нанни и незнакомой молоденькой фрейлины, на щеке которой после «дежурства» отпечатался узор кресельной обивки, я следую на половину мачехи.
Оказалось, мы идем в Малый тронный зал. Ничего себе!
Мачеха, разряженная в пух и прах, ходит как пума в клетке. Она придирчиво оглядывает меня от диадемы до туфелек и тычет кулаком промеж лопаток:
- Выпрямись! Ты, будущая королева! Руки опусти: стоишь, как побирушка!
Если кто-то думает, что королевский дворец – место для реверансов и прочих фигли-мигли, то он ошибается. Отношения здесь грубые и циничные.
Я послушно принимаю правильную позу подле королевского трона. В щелку двери просовываются букли старшей фрейлины Сахии, и мачеха, подхватив юбки, в шорохе шелков, мигом взлетает на трон, и усаживается, как влитая, хоть портрет пиши. Двери открываются, придворные входят и выстраиваются вдоль стен.
Бесконечную минуту мы глядим в открытую дверь.
Потом входит старик. Никаких предваряющих его появление герольдов с трубами, или слуг с дарами, или хоть какой-нибудь завалящей свиты позади него нет.
Он входит просто, как к себе домой.
«Ну, точно, совсем захудалое королевство», - сникаю я, забыв про подаренное платье ценой в целый корабль. Сердце у меня падает, хотя я ни на что и не надеялась.
Одет старик просто – в черное широкое одеяние до полу, с широкими же рукавами. На голове красуется обширный берет, торчащий вбок. Похожие носили во времена моей прабабушки. В такой одежде старик напоминает утес с зацепившейся за вершину черной тучкой. И борода у него цвета тучи. Самые опасные грозовые облака имеют снизу такой пепельный, разметанный ветром, подбой.
- К чему это? – спрашивает старик, недоуменно оглядывая придворных. Он хмурится.
Я стою, как положено, слева от трона мачехи, и не вижу знака, который она подает Сахии. Сахия, наша старшая фрейлина, кивает белоснежным париком, шепчет что-то на ухо стоящей рядом Нанни, та передает дальше, и вскоре процессия придворных, стараясь не шуметь, шурша и стуча при этом, как сильный ливень, вытекает из зала.
Остаемся: мачеха, старик и я.
Я обнаруживаю, что гляжу на все это, открывши рот, и захлопываю его, чтобы мачеха при представителе жениха не обозвала меня полоротой. Она любит меня унижать, будто это возвышает ее саму.
Я не знаю, что и думать, жду, что будет дальше.
- Бледная какая, - говорит старик, подходя ко мне и недовольно сводя брови. – Часто болеет?
Это монументальный старик, могучий в свои годы. Он разглядывает меня, как на лошадь на ярмарке. Я поплотнее сжимаю губы и вздергиваю подбородок. Мне кажется, он с удовольствием залез бы ко мне в рот - посмотреть зубы, но приличия не позволяют. Глупости, конечно.
- Что вы, - поет мачеха сахарным голосочком (я даже вздрагиваю и смотрю на нее в изумлении - никогда прежде ни перед кем она так не лебезила), - девочка крепкая. Просто белокожая. Она и не болела-то никогда, даже в моровые поветрия.
Старик наклоняется и разглядывает меня вплотную, как какую-нибудь диковинную козявку. Ему не хватает только большой лупы. Я чуть не фыркаю от смеха, хотя положение мое незавидное.
- Точно девственница?
Тут рот мой сам собой открывается во второй раз, щеки вспыхивают, а мачеха возмущенно пыхтит.
- Ладно, - говорит старик. – Завтра забираю ее.
Тут уже и у мачехи отвисает челюсть.
- А… А свадьба?
- А белое платье? – выпаливаю я, потому что с детства знаю, что самое главное для невесты – это белое платье, в котором распоследняя дурнушка сделается феей. Только платье может примирить меня с отъездом из дома и незнакомым женихом.
- Ладно, - соглашается старик с таким видом, словно выпил касторки, и изо всех сил старается не плюнуть, - будет еще одно платье! Дались они вам! Утром сделаете, что считаете нужным: венчание там, обручение – и мы едем.
- А сундуки когда? – быстро спрашивает мачеха
- Тогда же, - говорит старик.
- А кто жених? – спрашиваю я, собравшись с духом: ведь, как-никак, решается моя собственная судьба, да и после дурацкого вопроса про платье меня никто не одернул.
- Я, - отвечает старик.
Наверное, я впала в истерику, потому что окончательно прихожу в себя в постели, уже раздетая, несчастная, зареванная. Лионеза сидит рядом и поит меня из ложечки вонючим сиропом.
Лионеза – жена моего брата. Все в ней «слишком». Слишком глубокий вырез, слишком много украшений; талия затянута удивительно, накладных локонов хватит на двоих, а вишневые, слишком яркие губы лоснятся, словно она только что, облизываясь, лакомилась салом. Взгляд ее почему-то напоминает мне о хищных растениях.
Когда отец умрет, и брат станет королем, а Лионеза, соответственно, королевой, мачехе не позавидуешь.
Но мне Лионеза покровительствует, потому что считает сестрой по несчастью. У нас одинаковая судьба – жить на чужбине.
- Очнулась, невеста без места, - насмешничает она, поднося к моим губам очередную ложку снадобья. Я послушно глотаю, путешествуя взглядом по хитрым извивам ее локонов.
- Вся беда в том, что ты слишком послушная, - говорит Лионеза. – Нельзя быть такой – сожрут! Иногда мне кажется, что ты вовсе не знаешь своего даймона.
- Своего – кого? – спрашиваю я, забыв обидеться на «слишком послушную». Тихий омут, в котором водятся черти – вот кем я себя считаю. Только никому не рассказываю.
- У каждого человека есть даймон – ты что, никогда не слышала? О, нравы! Конечно, в вашей стране их зовут демонами, считают чем-то непристойным и не упоминают. Какое варварство! – фыркает Лионеза (она не упускает случая сказать гадость про нашу страну) и, как ни в чем не бывало, продолжает. - К девицам он приходит во сне. Обычно девочки страшно волнуются из-за таких снов.
Сердце мое пускается галопом.
- Мне кажется, он ко мне приходит, - кое-как я проталкиваю слова через перехваченное горло.
- Конечно. Как может быть по-другому?
- А зачем? Чего он хочет?
- Воплотиться. Только ты можешь впустить своего даймона в настоящую жизнь.
- Как это?
- Как, как! Из меня учитель, знаешь, как из пальца огурец. Вот, скажем, художник. Почему он пишет картину?
- Потому что получил заказ.
- Нет, я не о том. Есть картины, что художник не может не написать. Это даймон нашептывает ему замысел, и чем больше художник доверяет даймону, чем больше позволяет ему проявиться, тем лучше получается картина. Рисуя ее, художник открывает своему даймону путь в наш мир. Поняла?
- Не очень... Ты говоришь про музу?
- Ну, отчасти. Но музы бывают лишь у людей искусства, а даймоны – у всех. В некотором смысле, даймон и есть муза. Как бы тебе лучше сказать… Благодаря даймонам дети растут и радостно познают мир, художники творят, ученые совершают открытия, полководцы одерживает победы, а девушки находят свою любовь. Так понятно?
- Ну…
- В общем, у каждого человека есть даймон, он жаждет воплощения. Не умею я объяснять! Ты, и только ты можешь впустить своего даймона в жизнь.
- А зачем мне это делать?
- Ты обретешь цельность. Станешь жить ярко и по-настоящему. Сейчас ты похожа на сиротку, что мнется под окошком, глазея на чужой праздник. Тебя перестанут мучить кошмары, наконец!
Пропадут кошмары? Это мне понятно.
- А ты выпустила своего даймона?
Лионеза кивает, улыбаясь с видом кошки, которая объелась краденой сметаны и вот-вот замурлычет.
- А он не страшный?
Лионеза смеется.
- Не бойся! К девицам он обычно приходит в виде душки-красавчика!
- И как ему открыть дверь?
- Есть разные способы, - Лионеза, усмехаясь, проводит языком по верхней губе. – Хочешь узнать?
Я быстро-быстро трясу головой в знак согласия.
- Ладно! Вот самый простой. Перед сном положи под подушку вещь, добытую не обычным для тебя способом, - говорит Лионеза нараспев, глядя мне прямо в глаза. Глаза у нее золотые и загадочные. - Если ты порядочная – укради, если тихоня – отбей со скандалом, если воровка – заработай честно. Вот так! Гляди-ка: щечки разрумянились, глазки горят! Так и должна выглядеть подруга даймона. Ну, я пошла.
Она встает, бормоча под нос: «Держать девчушек в неведении – какое варварство. Это же преступление!» Расшитый пояс Лионезы оказывается у меня перед глазами. Он заколот сбоку булавкой с навершием в виде золотого букетика. Конец пояса заправлен внутрь, так, что и без булавки он не сразу развяжется.
- Не уходи, Лионеза, - прошу я. – Поцелуй меня.
Лионеза улыбается, и мне представляется змея в зарослях хищных растений. А, может быть, эта змея – я сама.
Губы Лионезы оставляют у меня на щеке липкий след, булавка вынимается легко. Я зажимаю ее в кулак. Она колется изнутри. Лионеза изумленно приподнимает брови и улыбается – заметила? Но молчит. Я никогда ничего не воровала. Принцесса-воровка – "какое варварство", сказала бы Лионеза.
Когда она уходит, я прикалываю булавку к занавескам балдахина в укромном месте, чтоб Криста и Оливия, когда будут стелить кровать, ее не увидели.
