Мой же день складывался так: с утра я ел кашу и пил кофе с молоком, потом помогал маме, потом готовился к экзамену по математике, потом съедал бутерброд с беконом и бежал на лыжах для поддержания физической формы, как говорил отец.
Обычно моя пробежка приходилась на самое светлое время. Зимний день в наших краях состоит из долгих-долгих сумерек со светлым проблеском посреди. Прямо как мамино кольцо с со светлым прозрачным камешком.
И вот несся я как-то на лыжах, мечтая на ходу о будущем: как выучусь, разбогатею, заведу домик у океана и красивую смуглую жену, перевезу в теплые края постаревших родителей, мы заживем счастливо, и все такое, как вдруг увидел на плоской, лишенной теней равнине, что кто-то мне энергично машет
По трем крохотным точкам возле беспокойного человека я угадал тетку Алгу. Странное время она выбрала для охоты!
Алга ждала меня у лыжни. Хаски лежали на снегу.
- По болотам бегаешь? – спросила она вместо приветствия, будто не видела лыжни. Я понял, что вопрос ее заключался в другом: не хожу ли я туда, где сфотографировал след.
- По болотам, - отвечал я, - и по краю леса.
- Ага, - сказала она без всякого выражения, и молча показала на снег.
Я увидел следы медведя, довольно небольшие.
- Медведь?!
- Двухлеток, - сказала Алга. – Разбудили дите. Хочу посмотреть, куда пошел. Кабы людям не навредил.
И опять я угадал невысказанное: тетка Алга ругала дорогу, которую прокладывали через наши края.
Она отцепила от пояса связку зайцев.
- Брось в ящик у сарая, коль все равно без дела шатаешься.
Один заяц упал на снег.
- Ай, вот непруха! – вскричала Алга. Видимо, упавший заяц был плохой приметой. – Отдай его Малге.
Малга – это моя мама. В нашей деревне нет никого суевернее тетки Алги. И шагу не сделает без примет да заговоров. Я слышал, что упавшую добычу надо подарить соседу, иначе уйдет охотничья удача. Иногда суеверия могут принести пользу.
- Спасибо, Алга-ака!
- Какое «спасибо»?! А ну, плюнь, поклонись и прыжком повернись в другую сторону! Вот так.
Я проделал все необходимое, поднял с земли зайца и побежал себе по накатанной лыжне.
Вскоре я бросил замерзшие тушки в ящик во дворе тетки Алги, и прикрыл обледеневшей крышкой от птиц. Алга-ака снабжает дичью всю деревню, а иногда мужчины продают ее добычу на стройке.
Захотел сделать селфи с зайцем, и не нашел телефона. Охлопал, обшарил все карманы – нет нигде! Вот нелегкая! С тех пор, как встретил странный след, я всегда носил телефон с собой и, как выяснилось – зря!
Как я мог потерять его, ума не приложу – телефон у меня всегда во внутреннем кармане, чтоб не замерз.
Может, выронил, когда прыгал, или наклонялся поднять зайца – глупые все это предположения, но хоть какие-то!
Отдав зайца маме, я пустился на лыжах в обратный путь.
Теряясь в догадках, я шел, внимательно осматривая лыжню – хорошо, что наст покрывал совсем тоненький слой снега, который не спрячет бедный мой телефончик!
Другого мне не видать, пока не начну сам зарабатывать – отец любую мелочь откладывает на мою учебу. А чем я могу зарабатывать в поселке? Любые работы для соседей считаются доброй услугой, за которую расплачиваются при случае другой доброй услугой.
Я дошел до места, где мы стояли с теткой Алгой, переворошил весь снег со следами собак, лыж и медведей – пусто!
Оставалась еще надежда, что Алга подобрала оброненный телефон и вернет его мне в деревне. А если его нашла собака, начнет таскать и бросит, как надоест? Но как он вообще мог пропасть?! Обидно до слез. Потеря телефона означала потерю связи с большим миром.
Между тем сумерки мало-помалу сгущались в волшебную голубизну, которую я так люблю. Тут мне представилось вовсе нелепое: пропавший Ёжин говорит в мой пропавший телефон и мерзко при этом ухмыляется.
И мне стало так жутко, что я рванул домой, будто на Чемпионате Мира.
Завтра засветло еще пробегу по лыжне – все равно ею пользуюсь только я – телефон никуда не денется. Если его не утащат птицы, или не прикончит мороз…
После дневной беготни мне пришлось чинить табуретку, а когда в темноте я с удовольствием забрался, наконец, на полати, понял, что читать-то мне нечего, без телефона! Пришлось слезть и взять с полки какую-то мамину книжку. Свет я не включал – мама заметит его в щели под дверью и крикнет, чтоб я спал, а не портил глаза.
Света от снежного поля за окном было достаточно, чтобы как-то различать силуэты мебели и даже картинок на обложках.
Возвращаясь с книжкой к себе, я споткнулся о гладкий бок Мьяры. Кошка бесшумно преследовала светлую тень. (Можно ли сказать «светлая тень»? Но такой эта тень и была: нечто светлое, стремительное, вытянутое, не вполне материальное, как промельк фары снегоката за оконным стеклом). Может, это и было отражением дальнего света. Оно растворилось в нагромождении настоящих теней. Что это могло быть? Пробравшаяся в дом ласка? Чужая кошка? Крыса? Но тут Мьяра вернулась, гордая, хвост трубой, и стала тереться о мои босые ноги, требуя восхищения.
Я залез с Мьярой на полати, включил фонарик и стал разглядывать книжку.
На обложке были нарисованы кавалер со шпагой и старинная дама – история обещала быть интересной, но оказалась скучной. Никто в ней не дрался на шпагах, наоборот, рассказывалось про какую-то невероятную красотку с золотыми волосами и зелеными глазами, в которую все влюблялись и падали штабелями. Локоть, на который я опирался, держа фонарик, быстро устал, а лежать на спине – было еще хуже, поэтому я выключил фонарик, и, глядя в потолочную темноту, стал думать, что, вот в поселке я один и не в кого мне влюбиться. Правда, в интернате мне ни одна девчонка не нравилась. Вот Гварнет – это да! В такую я мог бы влюбиться, будь она помоложе и получше характером. Так этому Ёжину и надо, возиться с истеричкой! Может, никто другой с ней связываться не хотел, поэтому она за него и вышла.
Что это такое – влюбиться? Неужели какой-то незнакомый человек станет мне дороже мамы и папы? Дороже моей собственной жизни?
И как это всегда бывает, не понимая, что сплю, я уже брел по рощице с красными яблоками. На лыжах я шел или на снегоступах, или вообще по воздуху летел – сну это не было важно. Деревья стояли высокие, и яблок на них росло так много, что воздух между ними казался розовым. Я еще подумал: ох ты, надо набрать про запас, но только с краю, чтоб не разрушить красоту. Яблоки краснели на ветках, как заколдованные снегири, горели между прозрачных цветов из тончайшего льда – и так это было так красиво, что мне захотелось тут навсегда остаться. И еще ледяные цветы напомнили мне про ломкий тоненький голосок то ли просивший, то ли требующий отдать след.
И тут между деревьев я увидел яму с раскатанными склонами, словно их водой поливали, как горку, для лучшего скольжения. На дне этой ямы сидела девчонка с белыми волосами и играла моим телефоном, причем играла, как последняя дура, хотя была, пожалуй, постарше меня, почти взрослая. Она скатывала несчастный телефончик со склона, и подставляла ногу в унтайке, чтоб он далеко не улетел. Телефон подпрыгивал и ударялся об лед. Недоразвитая какая-то! Или дикая.
Все это так меня возмутило, что я проснулся. На полатях было темно. Прижавшись к моему боку, спала Мьяра. Внезапно замолчал котел, и только тогда я понял, что он гудел. Тикали часы, и каждое «тик» было как звук, с которым лист отрывается от Древа жизни, а «так» - как звук, с которым он падает в Лету и уплывает навсегда. Время уносило секунды моей жизни. Без любви, без цели…
У мамы под дверью горел свет – значит, ей глаза портить можно, ага! Я потянулся к телефону, но вспомнил, что его нет, и заснул с горя, без всяких сновидений на этот раз.
Если бы тетя Алга нашла телефон, она точно дала бы об этом знать, но она молчала, а я опасался лишний раз тревожить суровую охотницу. На другой день собрался с духом зайти под предлогом узнать о медведе, ну там между делом про потерю спросить, но обрадовался, не застав ее дома.
Пробежав свой обычный круг в восемь километров - я прежде считал, что в десять, но папа меня разочаровал – я направился в яблочную рощицу. Не то чтоб я верил снам, но надо же было что-то делать, пусть и бессмысленное, как заговоры тетки Алги.
Рощица наяву оказалась совсем другой, чем во сне. Добывая яблочки, я разворотил снеговой покров, а уж те, что висели сверху – оборвал полностью, кое-где ветки сломал – на морозе они хрупкие. В общем, порезвился, как кабан - всю красоту разрушил. Но я тогда очень спешил.
Сейчас мне не нужны были эти яблоки. Я углубился в маленькую рощицу, и вдруг увидел на круглой полянке зарывшийся в снег блестящий черный прямоугольник. Телефон! Я глазам своим не поверил, но это был он! Может, какая-то птица его сверху уронила – другого объяснения я найти не мог. И, конечно, совсем не подумал, как все это напоминает ловушку: аккуратно засыпанный снегом круг и приманка посередине.
Я рванул к телефону, словно какая-то сила могла утянуть его в снег – и поехал вниз в куче снега сам.
Когда я отфыркался от снежной пыли и вытряхнул ее из-за ворота, то понял, что ухнул в довольно глубокую яму. Самое странное, что снег куда-то делся. Выглядела эта яма точно как во сне – с ледяными склонами. Только ни телефона, ни девчонки в ней не было. Один я на дне сидел. История, конечно сверхстранная, но надо было выбираться.
Лед – не камень. Его можно продолбить ножом, сделать зарубки, можно, наконец, протаять их. И нужна-то всего пара «ступенек» - ногой ступить и ухватиться..
Для пущей уверенности я поискал на блестящем твердом дне свой телефон, а то хорош я буду, прыгая то в яму, то из ямы. Я тогда еще не понял, что со мной играют.
Долго я долбил ступеньку, и дышал на нее, чтоб сделать лед податливее, даже пытался растопить теплом рук, от чего быстро отказался, а когда поглядел наверх, прикидывая, не обойдусь ли одной зарубкой, то увидел, что за мной наблюдают. На краю ямы сидел маленький, очень белый на фоне бледных туч, песец, и, наклонив головенку, с самым серьезным видом разглядывал меня черными глазками.
- Ну, чего смотришь, друг, помогай давай! – сказал я.
Песец тут же исчез, но не потому, что убежал: он прыгнул в яму и осыпался по склону легким снежным обвалом. Когда я проморгался, то обнаружил, что в яме рядом с собой девочку. Без шапки. Волосы у нее белые, как шерсть того песца, и длинные-длинные, рассыпались по белому свитеру, вперемешку со снегом. Глаза голубые, как лед. Когда в детстве мы лепили снеговиков, то иногда вставляли вместо глаз кусочки сосулек. Так вот, точно такие у нее были глаза. И щеки и губы - бледные, но девочка не казалась замерзшей.
Гварнет ей и в подметки не годилась!
Ох, наверное, это была снежная дева!
Я уставился на нее, как дурак. А кто не уставился бы? Девочка наклонила голову, как давешний песец, вынула откуда-то мой многострадальный гаджет и покачала им, держа за уголок.
Мы заговорили одновременно:
- Отдай! – крикнул я.
- Хочешь? – Девочка высунула, дразнясь, бледно-розовый язычок. – Поцелуй меня – и получишь!
Думаю, ничего нет хорошего в том, чтоб целовать снежную деву, но жизнь без телефона тоже не сахар!
Я смотрел на нее. В яме создалось особое освещение, лед бледно светился, как цепочка следов, когда я возвращал в нее след, и по контрасту казалось, что сверху спустились синие сумерки.
- Это твой след я вырезал?
- Мой, - охотно ответила она. – Я хромала. Если бы ты след не вернул, я бы тебя заморозила. Превратила бы в снег, и по весне ты ушел бы в землю талыми водами!
Так вот что случилось с Ежином! Он рассыпался снегом!
- Это ты Ежи убила?
Девчонка посмотрела на меня без выражения ледяными глазами и пожала плечами.
То ли притворяется, то ли, в самом деле, не понимает о чем речь. Может, и правда, она не при чем. А, может, дурит меня.
Я почувствовал, что продрог, а девчонке – хоть бы хны! Сидит себе без шапки, в одном свитерке, как у себя дома.
- Ладно, давай телефон – и я пошел. Ты ведь не собралась меня тут заморозить!
- Пф! Неужто тебе холодно? - удивилась она.
- А ты как думала!
- Ладно, иди, мышонок.
- Почему это я мышонок?
Но девчонка моих слов будто и не слышала, погладила стенку, та сморщилась волнами, образовав лесенку.
- Только твою вещичку я у себя оставлю.
- На морозе он не работает, и зарядки у тебя нет – смысла в нем никакого.
- Смысл такой, что ты заберешь эту штуку и больше не придешь. А мне к тебе я заходить не нравится, у вас кошка вредная.
Так вот кого Мьяра по ночам гоняет!
- А если я пообещаю, что приду? – Честно сказать, мне и самому было бы жаль навсегда расстаться с такой удивительной девчонкой.
- Клянись! - сказала она, и распрекрасные льдышки ее блеснули голубым светом, отчего меня словно окатила волна, только жара или холода, я не понял. – Клянись страшной клятвой! Повторяй за мной: если я обману Селгу и не приду к ней по первому зову… Ну!
- К-какую еще С-селгу? – спросил я, поскольку из сказок знал, что с нечистью надо держать ухо востро: горазда она на всякие подвохи. Я вдруг почувствовал, что ужасно замерз. Зубы мои уже выбивали ирландский рил. Вот так колотун! Если б эта морозостойкая девица не глядела на меня – запрыгал бы на месте, хлопая по бокам руками.
- Селга – это я!- Она с размаха приложила пятерню к груди. – Клянись, давай.
- Клянусь прийти к Селге, когда она позовет…
- Если я нарушу клятву, то я сам и мои родные рассыплются снегом…
- Эй, а родные-то тут причем?
Тут девчонка нахмурилась, и мне стало еще холоднее, хотя казалось -дальше уж некуда. - Ладно, родных оставим, на что мне они…Эй, ты чего беленький такой?!
Она безо всяких церемоний подставила ладонь под мой затылок и натянув на другую ладонь жесткий рукав свитера принялась растирать мои щеки и нос. Даже сквозь двойную шапку я чувствовал, как холод ее пальцев проникает мне в голову. А лицо скоро разгорелось, и стало больно.
- Эй, стоп! Ты так мне всю кожу сдерешь.
- Ладно, топай к своей мамочке, мышонок. Ишь, нежный какой!
Надо бы обидеться, но я закоченел полного остекленения. Как сквозь ледяную стену до меня донеслось:
- А ты молодец, не боишься!
Она сунула мне в карман телефон, я про него и думать забыл. Я кое-как выбрался по ледовым складкам из ямы, волоча подмышкой лыжи. Руки едва слушались. Одну палку я упустил, и она скатилась обратно.
- Эй, брось мне палку, - крикнул я, но когда обернулся, никакой ямы и Селги уже не было – лишь ровный снег, и лыжная палка на нем. В полусвете синих сумерек.
Я поостерегся подходить к палке и подгреб ее острием другой – еще одной ледяной ловушки я просто не выдержал бы.
Сперва я ковылял как мороженный зомби, потом разошелся и к дому подкатил уже молодцом.
- Ох, какой румяный! – сказала мама, встретив меня. – Сразу видно, хорошо пробежался! Долго тебя не было, я уж беспокоиться начала.
Пока я шел, думал, что сяду на пол, прижмусь спиной к батарее – и окажусь наверху блаженства. Но нет, о батарее теперь и думать не хотелось. Мама налила чашку заячьего бульона с кусочками сушеных овощей. Я пил бульон и прислушивался к себе: руки и ноги приятно горели, щеки тоже, питье согревало изнутри, а в груди, несмотря на мамин суп, сохранялся кусочек холода – и я берег его, словно привет от Селги, снежной девы, наверное. А кем она еще могла быть?
Обычно моя пробежка приходилась на самое светлое время. Зимний день в наших краях состоит из долгих-долгих сумерек со светлым проблеском посреди. Прямо как мамино кольцо с со светлым прозрачным камешком.
И вот несся я как-то на лыжах, мечтая на ходу о будущем: как выучусь, разбогатею, заведу домик у океана и красивую смуглую жену, перевезу в теплые края постаревших родителей, мы заживем счастливо, и все такое, как вдруг увидел на плоской, лишенной теней равнине, что кто-то мне энергично машет
По трем крохотным точкам возле беспокойного человека я угадал тетку Алгу. Странное время она выбрала для охоты!
Алга ждала меня у лыжни. Хаски лежали на снегу.
- По болотам бегаешь? – спросила она вместо приветствия, будто не видела лыжни. Я понял, что вопрос ее заключался в другом: не хожу ли я туда, где сфотографировал след.
- По болотам, - отвечал я, - и по краю леса.
- Ага, - сказала она без всякого выражения, и молча показала на снег.
Я увидел следы медведя, довольно небольшие.
- Медведь?!
- Двухлеток, - сказала Алга. – Разбудили дите. Хочу посмотреть, куда пошел. Кабы людям не навредил.
И опять я угадал невысказанное: тетка Алга ругала дорогу, которую прокладывали через наши края.
Она отцепила от пояса связку зайцев.
- Брось в ящик у сарая, коль все равно без дела шатаешься.
Один заяц упал на снег.
- Ай, вот непруха! – вскричала Алга. Видимо, упавший заяц был плохой приметой. – Отдай его Малге.
Малга – это моя мама. В нашей деревне нет никого суевернее тетки Алги. И шагу не сделает без примет да заговоров. Я слышал, что упавшую добычу надо подарить соседу, иначе уйдет охотничья удача. Иногда суеверия могут принести пользу.
- Спасибо, Алга-ака!
- Какое «спасибо»?! А ну, плюнь, поклонись и прыжком повернись в другую сторону! Вот так.
Я проделал все необходимое, поднял с земли зайца и побежал себе по накатанной лыжне.
Вскоре я бросил замерзшие тушки в ящик во дворе тетки Алги, и прикрыл обледеневшей крышкой от птиц. Алга-ака снабжает дичью всю деревню, а иногда мужчины продают ее добычу на стройке.
Захотел сделать селфи с зайцем, и не нашел телефона. Охлопал, обшарил все карманы – нет нигде! Вот нелегкая! С тех пор, как встретил странный след, я всегда носил телефон с собой и, как выяснилось – зря!
Как я мог потерять его, ума не приложу – телефон у меня всегда во внутреннем кармане, чтоб не замерз.
Может, выронил, когда прыгал, или наклонялся поднять зайца – глупые все это предположения, но хоть какие-то!
Отдав зайца маме, я пустился на лыжах в обратный путь.
Теряясь в догадках, я шел, внимательно осматривая лыжню – хорошо, что наст покрывал совсем тоненький слой снега, который не спрячет бедный мой телефончик!
Другого мне не видать, пока не начну сам зарабатывать – отец любую мелочь откладывает на мою учебу. А чем я могу зарабатывать в поселке? Любые работы для соседей считаются доброй услугой, за которую расплачиваются при случае другой доброй услугой.
Я дошел до места, где мы стояли с теткой Алгой, переворошил весь снег со следами собак, лыж и медведей – пусто!
Оставалась еще надежда, что Алга подобрала оброненный телефон и вернет его мне в деревне. А если его нашла собака, начнет таскать и бросит, как надоест? Но как он вообще мог пропасть?! Обидно до слез. Потеря телефона означала потерю связи с большим миром.
Между тем сумерки мало-помалу сгущались в волшебную голубизну, которую я так люблю. Тут мне представилось вовсе нелепое: пропавший Ёжин говорит в мой пропавший телефон и мерзко при этом ухмыляется.
И мне стало так жутко, что я рванул домой, будто на Чемпионате Мира.
Завтра засветло еще пробегу по лыжне – все равно ею пользуюсь только я – телефон никуда не денется. Если его не утащат птицы, или не прикончит мороз…
После дневной беготни мне пришлось чинить табуретку, а когда в темноте я с удовольствием забрался, наконец, на полати, понял, что читать-то мне нечего, без телефона! Пришлось слезть и взять с полки какую-то мамину книжку. Свет я не включал – мама заметит его в щели под дверью и крикнет, чтоб я спал, а не портил глаза.
Света от снежного поля за окном было достаточно, чтобы как-то различать силуэты мебели и даже картинок на обложках.
Возвращаясь с книжкой к себе, я споткнулся о гладкий бок Мьяры. Кошка бесшумно преследовала светлую тень. (Можно ли сказать «светлая тень»? Но такой эта тень и была: нечто светлое, стремительное, вытянутое, не вполне материальное, как промельк фары снегоката за оконным стеклом). Может, это и было отражением дальнего света. Оно растворилось в нагромождении настоящих теней. Что это могло быть? Пробравшаяся в дом ласка? Чужая кошка? Крыса? Но тут Мьяра вернулась, гордая, хвост трубой, и стала тереться о мои босые ноги, требуя восхищения.
Я залез с Мьярой на полати, включил фонарик и стал разглядывать книжку.
На обложке были нарисованы кавалер со шпагой и старинная дама – история обещала быть интересной, но оказалась скучной. Никто в ней не дрался на шпагах, наоборот, рассказывалось про какую-то невероятную красотку с золотыми волосами и зелеными глазами, в которую все влюблялись и падали штабелями. Локоть, на который я опирался, держа фонарик, быстро устал, а лежать на спине – было еще хуже, поэтому я выключил фонарик, и, глядя в потолочную темноту, стал думать, что, вот в поселке я один и не в кого мне влюбиться. Правда, в интернате мне ни одна девчонка не нравилась. Вот Гварнет – это да! В такую я мог бы влюбиться, будь она помоложе и получше характером. Так этому Ёжину и надо, возиться с истеричкой! Может, никто другой с ней связываться не хотел, поэтому она за него и вышла.
Что это такое – влюбиться? Неужели какой-то незнакомый человек станет мне дороже мамы и папы? Дороже моей собственной жизни?
И как это всегда бывает, не понимая, что сплю, я уже брел по рощице с красными яблоками. На лыжах я шел или на снегоступах, или вообще по воздуху летел – сну это не было важно. Деревья стояли высокие, и яблок на них росло так много, что воздух между ними казался розовым. Я еще подумал: ох ты, надо набрать про запас, но только с краю, чтоб не разрушить красоту. Яблоки краснели на ветках, как заколдованные снегири, горели между прозрачных цветов из тончайшего льда – и так это было так красиво, что мне захотелось тут навсегда остаться. И еще ледяные цветы напомнили мне про ломкий тоненький голосок то ли просивший, то ли требующий отдать след.
И тут между деревьев я увидел яму с раскатанными склонами, словно их водой поливали, как горку, для лучшего скольжения. На дне этой ямы сидела девчонка с белыми волосами и играла моим телефоном, причем играла, как последняя дура, хотя была, пожалуй, постарше меня, почти взрослая. Она скатывала несчастный телефончик со склона, и подставляла ногу в унтайке, чтоб он далеко не улетел. Телефон подпрыгивал и ударялся об лед. Недоразвитая какая-то! Или дикая.
Все это так меня возмутило, что я проснулся. На полатях было темно. Прижавшись к моему боку, спала Мьяра. Внезапно замолчал котел, и только тогда я понял, что он гудел. Тикали часы, и каждое «тик» было как звук, с которым лист отрывается от Древа жизни, а «так» - как звук, с которым он падает в Лету и уплывает навсегда. Время уносило секунды моей жизни. Без любви, без цели…
У мамы под дверью горел свет – значит, ей глаза портить можно, ага! Я потянулся к телефону, но вспомнил, что его нет, и заснул с горя, без всяких сновидений на этот раз.
Если бы тетя Алга нашла телефон, она точно дала бы об этом знать, но она молчала, а я опасался лишний раз тревожить суровую охотницу. На другой день собрался с духом зайти под предлогом узнать о медведе, ну там между делом про потерю спросить, но обрадовался, не застав ее дома.
Пробежав свой обычный круг в восемь километров - я прежде считал, что в десять, но папа меня разочаровал – я направился в яблочную рощицу. Не то чтоб я верил снам, но надо же было что-то делать, пусть и бессмысленное, как заговоры тетки Алги.
Рощица наяву оказалась совсем другой, чем во сне. Добывая яблочки, я разворотил снеговой покров, а уж те, что висели сверху – оборвал полностью, кое-где ветки сломал – на морозе они хрупкие. В общем, порезвился, как кабан - всю красоту разрушил. Но я тогда очень спешил.
Сейчас мне не нужны были эти яблоки. Я углубился в маленькую рощицу, и вдруг увидел на круглой полянке зарывшийся в снег блестящий черный прямоугольник. Телефон! Я глазам своим не поверил, но это был он! Может, какая-то птица его сверху уронила – другого объяснения я найти не мог. И, конечно, совсем не подумал, как все это напоминает ловушку: аккуратно засыпанный снегом круг и приманка посередине.
Я рванул к телефону, словно какая-то сила могла утянуть его в снег – и поехал вниз в куче снега сам.
Когда я отфыркался от снежной пыли и вытряхнул ее из-за ворота, то понял, что ухнул в довольно глубокую яму. Самое странное, что снег куда-то делся. Выглядела эта яма точно как во сне – с ледяными склонами. Только ни телефона, ни девчонки в ней не было. Один я на дне сидел. История, конечно сверхстранная, но надо было выбираться.
Лед – не камень. Его можно продолбить ножом, сделать зарубки, можно, наконец, протаять их. И нужна-то всего пара «ступенек» - ногой ступить и ухватиться..
Для пущей уверенности я поискал на блестящем твердом дне свой телефон, а то хорош я буду, прыгая то в яму, то из ямы. Я тогда еще не понял, что со мной играют.
Долго я долбил ступеньку, и дышал на нее, чтоб сделать лед податливее, даже пытался растопить теплом рук, от чего быстро отказался, а когда поглядел наверх, прикидывая, не обойдусь ли одной зарубкой, то увидел, что за мной наблюдают. На краю ямы сидел маленький, очень белый на фоне бледных туч, песец, и, наклонив головенку, с самым серьезным видом разглядывал меня черными глазками.
- Ну, чего смотришь, друг, помогай давай! – сказал я.
Песец тут же исчез, но не потому, что убежал: он прыгнул в яму и осыпался по склону легким снежным обвалом. Когда я проморгался, то обнаружил, что в яме рядом с собой девочку. Без шапки. Волосы у нее белые, как шерсть того песца, и длинные-длинные, рассыпались по белому свитеру, вперемешку со снегом. Глаза голубые, как лед. Когда в детстве мы лепили снеговиков, то иногда вставляли вместо глаз кусочки сосулек. Так вот, точно такие у нее были глаза. И щеки и губы - бледные, но девочка не казалась замерзшей.
Гварнет ей и в подметки не годилась!
Ох, наверное, это была снежная дева!
Я уставился на нее, как дурак. А кто не уставился бы? Девочка наклонила голову, как давешний песец, вынула откуда-то мой многострадальный гаджет и покачала им, держа за уголок.
Прода от 25.11.22
Мы заговорили одновременно:
- Отдай! – крикнул я.
- Хочешь? – Девочка высунула, дразнясь, бледно-розовый язычок. – Поцелуй меня – и получишь!
Думаю, ничего нет хорошего в том, чтоб целовать снежную деву, но жизнь без телефона тоже не сахар!
Я смотрел на нее. В яме создалось особое освещение, лед бледно светился, как цепочка следов, когда я возвращал в нее след, и по контрасту казалось, что сверху спустились синие сумерки.
- Это твой след я вырезал?
- Мой, - охотно ответила она. – Я хромала. Если бы ты след не вернул, я бы тебя заморозила. Превратила бы в снег, и по весне ты ушел бы в землю талыми водами!
Так вот что случилось с Ежином! Он рассыпался снегом!
- Это ты Ежи убила?
Девчонка посмотрела на меня без выражения ледяными глазами и пожала плечами.
То ли притворяется, то ли, в самом деле, не понимает о чем речь. Может, и правда, она не при чем. А, может, дурит меня.
Я почувствовал, что продрог, а девчонке – хоть бы хны! Сидит себе без шапки, в одном свитерке, как у себя дома.
- Ладно, давай телефон – и я пошел. Ты ведь не собралась меня тут заморозить!
- Пф! Неужто тебе холодно? - удивилась она.
- А ты как думала!
- Ладно, иди, мышонок.
- Почему это я мышонок?
Но девчонка моих слов будто и не слышала, погладила стенку, та сморщилась волнами, образовав лесенку.
- Только твою вещичку я у себя оставлю.
- На морозе он не работает, и зарядки у тебя нет – смысла в нем никакого.
- Смысл такой, что ты заберешь эту штуку и больше не придешь. А мне к тебе я заходить не нравится, у вас кошка вредная.
Так вот кого Мьяра по ночам гоняет!
- А если я пообещаю, что приду? – Честно сказать, мне и самому было бы жаль навсегда расстаться с такой удивительной девчонкой.
- Клянись! - сказала она, и распрекрасные льдышки ее блеснули голубым светом, отчего меня словно окатила волна, только жара или холода, я не понял. – Клянись страшной клятвой! Повторяй за мной: если я обману Селгу и не приду к ней по первому зову… Ну!
- К-какую еще С-селгу? – спросил я, поскольку из сказок знал, что с нечистью надо держать ухо востро: горазда она на всякие подвохи. Я вдруг почувствовал, что ужасно замерз. Зубы мои уже выбивали ирландский рил. Вот так колотун! Если б эта морозостойкая девица не глядела на меня – запрыгал бы на месте, хлопая по бокам руками.
- Селга – это я!- Она с размаха приложила пятерню к груди. – Клянись, давай.
- Клянусь прийти к Селге, когда она позовет…
- Если я нарушу клятву, то я сам и мои родные рассыплются снегом…
- Эй, а родные-то тут причем?
Тут девчонка нахмурилась, и мне стало еще холоднее, хотя казалось -дальше уж некуда. - Ладно, родных оставим, на что мне они…Эй, ты чего беленький такой?!
Она безо всяких церемоний подставила ладонь под мой затылок и натянув на другую ладонь жесткий рукав свитера принялась растирать мои щеки и нос. Даже сквозь двойную шапку я чувствовал, как холод ее пальцев проникает мне в голову. А лицо скоро разгорелось, и стало больно.
- Эй, стоп! Ты так мне всю кожу сдерешь.
- Ладно, топай к своей мамочке, мышонок. Ишь, нежный какой!
Надо бы обидеться, но я закоченел полного остекленения. Как сквозь ледяную стену до меня донеслось:
- А ты молодец, не боишься!
Она сунула мне в карман телефон, я про него и думать забыл. Я кое-как выбрался по ледовым складкам из ямы, волоча подмышкой лыжи. Руки едва слушались. Одну палку я упустил, и она скатилась обратно.
- Эй, брось мне палку, - крикнул я, но когда обернулся, никакой ямы и Селги уже не было – лишь ровный снег, и лыжная палка на нем. В полусвете синих сумерек.
Я поостерегся подходить к палке и подгреб ее острием другой – еще одной ледяной ловушки я просто не выдержал бы.
Сперва я ковылял как мороженный зомби, потом разошелся и к дому подкатил уже молодцом.
- Ох, какой румяный! – сказала мама, встретив меня. – Сразу видно, хорошо пробежался! Долго тебя не было, я уж беспокоиться начала.
Пока я шел, думал, что сяду на пол, прижмусь спиной к батарее – и окажусь наверху блаженства. Но нет, о батарее теперь и думать не хотелось. Мама налила чашку заячьего бульона с кусочками сушеных овощей. Я пил бульон и прислушивался к себе: руки и ноги приятно горели, щеки тоже, питье согревало изнутри, а в груди, несмотря на мамин суп, сохранялся кусочек холода – и я берег его, словно привет от Селги, снежной девы, наверное. А кем она еще могла быть?
