Подошла Мьяра и стала смотреть на меня влюбленными глазами. Она всегда обожает меня, когда я ем что-то вкусное.
Я дал ей кусочек мяса из супа и погладил меж ушей, где кожа собиралась морщинками.
Мьяра, умница, защитница моя, сторожевая кошка! Правильно, гоняй незваных гостей. Не хватает, чтоб дома у нас всякая снежная нечисть ошивалась. Пусть и очень красивая!
Телефон не пострадал. Он согрелся, зарядился, пока я ел, и теперь я с легким сердцем залез на полати дочитывать «Американских богов». Но чтение как-то не шло.
Мама под яркой светодиодной лампой штопала носки. Мьяра не сводила глаз с нитки, тянущейся за быстрыми пальцами.
Когда мама шьет, наступает время историй.
- Мама, а почему имена женщин в нашей деревне кончаются на «лга»?
- Не у всех, только у коренных жительниц. Это очень давняя история. Когда-то наша деревня стояла на мысу, вдающемся в море. Ну, не в настоящее море, конечно, а в огромное пресное озеро. В окрестностях очень много птиц водилось. Потому она и называется Птичий рог. Ты знаешь.
- Ага.
- Мужчины уплывали на кораблях рыбачить, а женщины оставались дома. Если же приходили чужаки, то женщины превращались в чаек – они тогда все волшебницами были - летели к кораблям своих мужчин и кричали «Лга!Лга!»
Мама так похоже изобразила птичьи крики, что Мьяра очнулась от транса и уставилась очумело на ее губы.
- Мужчины возвращались и прогоняли чужаков. А как большой карьер затопили, да леса по большей части в округе вырубили, море ушло, оставив нам болота и крики чаек в женских именах.
- Красивая легенда.
- Кто знает, сколько правды в старинных историях, и в чем эта правда? – Мама поглядела на меня многозначительно, подняв брови, улыбнулась, вынула из корзинки другой носок, распялила на пальцах и принялась изучать дырку. – Теперь второй карьер роют, ближе к нам, да дорогу к нему строят, где твой папа работает. Говорят, карьер будет еще больше старого.
- А Селга – она тоже из чаек?
Мама встрепенулась, прямо как Мьяра.
- Где ты про нее слышал?
- Да мужики что-то там говорили между собой, когда мы Ёжина искали. Я ничего не понял.
- Вот ведь люди! Нашли о чем на болотах, да еще в темное время болтать! – Мама возмутилась, но не замолчала: ей хотелось говорить о прошлом. – Это другая история. Я тогда совсем маленькая была, но помню, как бабушка – моя бабушка – рассказывала. В прежние времена жила у нас в деревне девушка, очень красивая, ей прочили счастливую жизнь, но когда она вошла в возраст, один пришлый мужик напал на нее в лесу, надругался и убил. Старухи говорили: там, где ее кровь пролилась, красные ягоды выросли. Ну, это уж байки: брусники да клюквы у нас испокон веку хватало, а других ягод я что-то и не встречала.
- А мужика этого поймали?
- А с ним вообще странно вышло. Схватили его, да, и повезли связанного в город, в тюрьму. По дороге - глядь, а в телеге-то пусто! Только одни веревки под дерюгой лежат, и не разрезанные, а вроде как перегрызенные. Как он мог сбежать?! Сам веревки, что ли сгрыз? После уж нашли его в распадке, мертвого, песцами объеденного.
У меня аж мурашки по коже прошли. Вот она какая – Селга, нечисть морозная, только на вид пушистая зверушка, и задиристая девчонка. Но оттого еще интереснее стало. Совсем я тогда непуганым дураком был.
Я думал, что Селга пришлет мне какой-нибудь красивый сон, но нет, спал, как убитый чурбан.
Интересно, а песцы играют с мышами, прежде чем их съесть?
Жизнь катилась, как по хорошей лыжне. Я с утра учился, мама стряпала – заячий калеухало, между прочим! Спасибо суеверной тетке Алге! Потом приехал отец, поел и спать завалился, а я побежал по своему кругу, по которому каждый день старался бегать.
Вот бегу я, погодка мягкая, без ветра, скольжение что надо. Теней нет, и нахожусь я словно в шаре, меж землей и небом, причем иногда небо кажется светлее снега, а иногда – наоборот. И воображается мне, что я в огромном яйце, из которого должен вылупиться, или, знаете, в елочном шаре таком, с сюрпризом внутри.
Вдруг вижу – справа от меня снежный вихрь! Откуда ему в тихую погоду взяться? Не успел я толком удивиться, как вихрь меня накрыл, и дальше я бежал уже в своей индивидуальной метели.
Тут, наконец, до меня дошло.
- Селга?
Снежный вихрь рухнул на лыжню, рассыпался и явился песец, словно он в этом снегу был спрятан. Пробежал немного по лыжне, где снег твердый был, чтоб следов не оставить, а потом прыгнул в воздух, завертелся и полетел вихрем через поле в сторону распадка.
Ну, и я припустил по целине за ним со всей возможной скоростью. Плевать, что тетка Алга увидит, куда я пошел. А если пристанет, скажу ей, что за оленем бежал – будто бы в той стороне рога мелькнули.
Ну, вкатил я в распадок, распаренный, как из бани, хоть в снег вались. Селга уже стоит там, по колено в яблоньках. Волосы по плечам рассыпаны, блестят снежинками, глаза ледяные, глубокие, как замерзший ручей. Среди простых девчонок таких красавиц не бывает.
Стою и я, молчу. Хотел сказать, что знаю ее историю, но подумал, что, может, ей неприятно будет про страшное вспоминать.
- Не надо, чтоб меня люди видели, особенно с тобой. Хочешь повидаться – сюда приходи.
- Ладно! – Я обрадовался, потому что она меня вроде как к себе в гости позвала. - Только я скоро учиться уеду! – брякнул я зачем-то.
- Это мы посмотрим, отпущу я тебя или нет! – И так глазами блеснула, что ясно стало: и в самом деле может не отпустить.
Ну, до весны еще далеко.
- А может, я и сам не захочу!
Смеется.
Хоть она и нечисть снежная, а все-таки девчонка, пускай из давних времен. Болтать с ней весело, хоть и жутковато, словно по трясине идешь без слеги, а путь незнакомый. Целоваться вот в прошлую встречу хотела. Интересно, как она целуется? Губы такие же ледяные, как пальцы?
Я все время думал о Селге. Прежде такое у меня случалось, если попадалась особо сложная задачка по математике. Пока она не решалась, я ее все время в голове крутил, днем и ночью думал. Может, это и называется «влюбиться». Значит, выходит, что я раньше влюблялся в задачи?
Не с кем мне было про это поговорить – мой школьный друг Никлас тоже уехал домой. Он живет южнее, и связь с ним только по телефону. Но в сообщении про Селгу не напишешь, даже и словами по телефону не расскажешь. Тут надо долго быть рядом, говорить и молчать, пока не сложится особая душевная атмосфера, да и тогда только намекнешь, а не откроешься. Да и общались мы с Ником все реже и реже. Он мне про коров каких-то писал, про свинью на особом откорме - совсем фермером заделался.
Так что, как ни крути, выходило, что о Селге я мог поговорить только с Селгой, или с самим собой. Или с Мьярой, мысленно, что, в общем, тоже самое. Хоть дупло в лесу находи и шепчи в него свой секрет. Вот так.
Господин Сандерс прислал новую задачку, и я сел под лампу ее решать. Привычным бекграундом шли мысли про Селгу. Словно она навеки поселилась в моей голове.
Мама гладила белье.
Вдруг раздался далекий глухой удар. Я подумал, не метеорит ли это упал – вот здорово было бы! Мы с мамой озадаченно переглянулись. Потом новый удар – еще сильнее, даже дом дрогнул.
- Здорово лупят! – сказал папа. Он вышел из спальни, еще в одной футболке, но уже в теплых штанах. В руке держал свитер. На щеке – отпечаток от подушки. Сразу видно, что папа хорошо выспался и в отличном настроении.
- Слыхали?
- Еще бы не слыхать! А что это?
- Грунт тротилом рвут. Теперь наши дела быстрее пойдут, а платят нам, Юрген, Михаев сын, за погонные метры! Так что денежки в твою копилочку со звоном посыплются! – Он разлохматил мне вихры, одобрительно глянул на вычисления, потом обнял маму и чмокнул куда пришлось. – Не приснился ли мне тот славный пирог, женушка, и не исчез ли он, пока я спал?
И мама отставила утюг, и засуетилась, собирая на стол. Вскоре уже запел и зашумел чайник, и в кружках задымился медового цвета чай, и запахло летними лугами.
А взрывы все ухали и ухали далеко в темноте, мы перестали обращать на них внимание и не заметили, когда они смолкли. Мне взрывы понравились – все что-то новенькое в нашей глухомани. О них можно и Никласу написать, и даже учителю Сандерсу.
Взрывы сотрясали округу и на другой день, только реже. Папа посмеивался и потирал руки, ему не терпелось узнать, как далеко продвинулась нынешняя смена и сколько им заплатят.
Я старался быть рядом с ним, однако улучил время и заскочил в яблоневый распадок. Если эти яблочки выросли на крови Селги, сколько же ее пролилось!
Но Селга не появлялась. Я позвал ее мысленно, потом шепотом, потом окликнул вполголоса, но напрасно. Тогда я нарисовал на снегу сердце и ушел.
Ночью я проснулся от прикосновения ледяного пальца. Сел и с размаху треснулся головой о потолок.
У стенки что-то белело. Я посветил фонариком. На досках сидел непонятный сугроб, вроде искристой сахарной головы, под покровом белых волос. Только по этим волосам да единственному ледяному глазу я угадал Селгу. Не сказать, чтоб мне понравился ее новый облик, но я постарался привыкнуть к нему.
- Духи стихий разгневаны, - начала она чистым ломким голосочком, - снежные девы…
Как я ни старался, на сугроб неприятно было смотреть. Я поискал глазами Мьяру – где она, почему не сторожит?
Селга поняла и сказала буднично:
- Не ищи кошку. Я ее убила.
- Что?!
Тут моя рука с зажатым фонариком, опередив разум, шарахнула «сахарную голову» по маковке. Как вредную тварь, как таракана. Конечно, будь Селга в девичьем обличии, мне в голову не пришло бы ее ударить, но этот мерзкая одноглазая кочка!
Моя рука точно погрузилась в жидкий азот. Господин Сандерс нам показывал такие фокусы, только опускал в азот не руку, конечно, а резиновый мячик, потом бросал на пол, и тот разлетался осколками.
Это я сейчас медленно рассказываю, с воспоминаниями, а тогда я разом почувствовал, как рука погружается в ледяной туман и немеет, увидел, как кочка тает в воздухе, скатился с полатей и, в чем был, бросился на улицу.
Мьяра в бегущей позе лежала на боку возле крыльца. Я подхватил тельце, окаменевшее под пышной, холодной-прехолодной, полной мороза шерсткой, внес в дом, положил у батареи и стал мять и растирать. Но это было все равно, что оживлять Алгиных зайцев.
Выглянула мама в длинной ночной рубашке.
- Ты что шумишь?
- Мьяра замерзла!
- Как кошка может замерзнуть? – Мама удивленно подняла брови, дотронулась до несчастной, приложила ухо меж передних лапок. – нет, жива еще! Сердечко бьется. Ну-ка, тормоши ее!
А сама налила в таз холодной воды, погрузила туда Мьяру и велела мне подливать горячего, по мере согревания кошачьего тельца. Мы в четыре руки растирали бедную тушку – с намокшей шерстью Мьяра оказалась такой тощей и беззащитной, жалко ее было до слез. На лбу у нее белело круглое пятнышко, я принял его за иней, но оно не исчезло, даже после того, как я несколько раз потер его горячей водой.
Наконец кошка заскулила, и попыталась вырваться, но мама удержала ее и крикнула мне:
- Полотенце давай!
С вынутой из таза кошки струилась вода. Все вокруг было мокрым, и мы – тоже.
Я закутал Мьяру в полотенце, и мы, облегченно пересмеиваясь и переглядываясь, стали вытирать ожившую покойницу, но она, уползла глубоко в полотенце, выбралась откуда-то снизу и унеслась в запечье.
Я полез было за ней, но мама сказала:
- Оставь. Кошка лучше разберется, что ей делать. Конечно, вытереть получше ее не мешало бы, но она перепугана, а за печкой тепло. Не вылижется, так просто высохнет.
Мама считает, что готовить пищу на дровяном огне гораздо здоровее, чем на газовом, поэтому печь у нас все время теплая, будто живая.
Я нагрел молока, налил в блюдце и поставил у печки.
Наутро блюдечко оказалось пустым и вылизанным, а Мьяра, судя по мерно вздымающемуся пушистому боку, спала в убежище здоровым сном.
- Я слыхал, ночью кошка потратила одну из своих девяти жизней? – спросил папа за завтраком.
- Гляди-ка, у тебя рука шелушится – обморозил, что ли? – сказала мама, подкладывая на общее блюдо новую порцию оладий. Она заботливо наклонилась надо мной. – Надо салом смазать.
Этой рукой я ударил Селгу.
- Как вы с кошкой умудрились поморозиться в такую теплынь, - подивился папа, и, глянув в окно, нахмурился. - Облака скверные. Кабы метель не надуло.
В непогоду стройка стоит, а папе не терпелось скорее заработать много денег.
Действительно, небо потемнело, и облака переплетались на нем жгутами цвета графита.
Никто не спросил, как я обнаружил Мьяру. Будто гулять ночами во дворе для меня – обычное дело. Никто не заметил этой странности. Я подумал, полежи кошка на морозе подольше, она замерзла бы до смерти.
Табуретка, которую я починил, качалась, и папа, посмеиваясь, стал учить меня правильно вставлять распорки между ножками. На лыжах я не пошел: хотелось подольше побыть с отцом, да и ветер крепчал – гнал по насту поземку, пылил снегом с крыш, и надувал тучам белую опушку, как на шкуре росомахи.
День превратился в серые сумерки.
Мы с папой все время поглядывали в окно, обращенное к полю. И вот в снежной замяти засветилось пятнышко, оно приближалось, делалось все ярче – уже мерещился темный ореол вокруг него, и вот вездеход, светя прожектором, подъехал и встал у нашего двора. Луч света уперся в стену дома, летящие снежинки наполняли его.
Веселые, заснеженные мужики стали выбираться из саней. Они приветственно махали нам с папой (ну, папе, конечно, но и мне немножко тоже, наверное) и торопились по домам.
Мотор заглох, и свет погас. Водитель дядя Вахантас вылез из кабины, подошел, сияя улыбкой, и протянул широченную ладонь.
Он поздоровался сначала с папой, потом со мной и прошел в прихожую.
- Сегодня будет праздник живота! Твоя мамка знает толк в готовке! – подмигнул он мне. - Повезло вам с хозяйкой, ребята!
Дяде Вахантасу после возвращения с рабочими полагалось отдохнуть с полчаса отдыха и пообедать. Только потом он отправлялся в обратный путь с новой сменой. Обедами его кормили семьи пассажиров по очереди.
- О, несравненная Малга! Как же я рад видеть тебя! – гость раскрыл маме объятия, и церемонно поцеловал в обе щечки. – Чем сегодня угостишь, хозяюшка?
От толстого, громогласного дяди Вахантаса в комнате сразу сделалось тесно. Мама выставила из духовки, достала из одеял кушанья, уставила стол снедью, как на праздник. Ей нравилось, что дядя Вахантас ценит ее стряпню – вот она и старалась к каждому его приезду. А тот свое дело знал – уминал за обе щеки, да нахваливал. Даже смотреть на него было вкусно!
Сели и мы за стол, скромненько, сбоку от шумного веселого гостя.
- Юрген, сходи сынок, - попросил Вахантас, - обмети в санях снег с лавок, да прикрой пологом, что б нового не намело. Ты ведь не хочешь, чтоб твой папка на работу с мокрой задницей ехал?!
Я выскочил на улицу, быстро стряхнул щеткой снег на дно саней, набросил полог. Снег валил по-прежнему, может, даже сильнее. Я спешил, чтоб не пропустить взрослые разговоры. Особенно про взрывы.
И успел вовремя.
- …Жахнуло – аж на полметра снег подскочил. Мы обалдели! Стоим такие, и деревья вокруг стоят голые, даже с толстых сучьев снег сбило – вокруг стволов сугробы с человека ростом.
Я дал ей кусочек мяса из супа и погладил меж ушей, где кожа собиралась морщинками.
Мьяра, умница, защитница моя, сторожевая кошка! Правильно, гоняй незваных гостей. Не хватает, чтоб дома у нас всякая снежная нечисть ошивалась. Пусть и очень красивая!
Телефон не пострадал. Он согрелся, зарядился, пока я ел, и теперь я с легким сердцем залез на полати дочитывать «Американских богов». Но чтение как-то не шло.
Мама под яркой светодиодной лампой штопала носки. Мьяра не сводила глаз с нитки, тянущейся за быстрыми пальцами.
Когда мама шьет, наступает время историй.
- Мама, а почему имена женщин в нашей деревне кончаются на «лга»?
- Не у всех, только у коренных жительниц. Это очень давняя история. Когда-то наша деревня стояла на мысу, вдающемся в море. Ну, не в настоящее море, конечно, а в огромное пресное озеро. В окрестностях очень много птиц водилось. Потому она и называется Птичий рог. Ты знаешь.
- Ага.
- Мужчины уплывали на кораблях рыбачить, а женщины оставались дома. Если же приходили чужаки, то женщины превращались в чаек – они тогда все волшебницами были - летели к кораблям своих мужчин и кричали «Лга!Лга!»
Мама так похоже изобразила птичьи крики, что Мьяра очнулась от транса и уставилась очумело на ее губы.
- Мужчины возвращались и прогоняли чужаков. А как большой карьер затопили, да леса по большей части в округе вырубили, море ушло, оставив нам болота и крики чаек в женских именах.
- Красивая легенда.
- Кто знает, сколько правды в старинных историях, и в чем эта правда? – Мама поглядела на меня многозначительно, подняв брови, улыбнулась, вынула из корзинки другой носок, распялила на пальцах и принялась изучать дырку. – Теперь второй карьер роют, ближе к нам, да дорогу к нему строят, где твой папа работает. Говорят, карьер будет еще больше старого.
- А Селга – она тоже из чаек?
Мама встрепенулась, прямо как Мьяра.
- Где ты про нее слышал?
- Да мужики что-то там говорили между собой, когда мы Ёжина искали. Я ничего не понял.
- Вот ведь люди! Нашли о чем на болотах, да еще в темное время болтать! – Мама возмутилась, но не замолчала: ей хотелось говорить о прошлом. – Это другая история. Я тогда совсем маленькая была, но помню, как бабушка – моя бабушка – рассказывала. В прежние времена жила у нас в деревне девушка, очень красивая, ей прочили счастливую жизнь, но когда она вошла в возраст, один пришлый мужик напал на нее в лесу, надругался и убил. Старухи говорили: там, где ее кровь пролилась, красные ягоды выросли. Ну, это уж байки: брусники да клюквы у нас испокон веку хватало, а других ягод я что-то и не встречала.
- А мужика этого поймали?
- А с ним вообще странно вышло. Схватили его, да, и повезли связанного в город, в тюрьму. По дороге - глядь, а в телеге-то пусто! Только одни веревки под дерюгой лежат, и не разрезанные, а вроде как перегрызенные. Как он мог сбежать?! Сам веревки, что ли сгрыз? После уж нашли его в распадке, мертвого, песцами объеденного.
У меня аж мурашки по коже прошли. Вот она какая – Селга, нечисть морозная, только на вид пушистая зверушка, и задиристая девчонка. Но оттого еще интереснее стало. Совсем я тогда непуганым дураком был.
Я думал, что Селга пришлет мне какой-нибудь красивый сон, но нет, спал, как убитый чурбан.
Интересно, а песцы играют с мышами, прежде чем их съесть?
Жизнь катилась, как по хорошей лыжне. Я с утра учился, мама стряпала – заячий калеухало, между прочим! Спасибо суеверной тетке Алге! Потом приехал отец, поел и спать завалился, а я побежал по своему кругу, по которому каждый день старался бегать.
Вот бегу я, погодка мягкая, без ветра, скольжение что надо. Теней нет, и нахожусь я словно в шаре, меж землей и небом, причем иногда небо кажется светлее снега, а иногда – наоборот. И воображается мне, что я в огромном яйце, из которого должен вылупиться, или, знаете, в елочном шаре таком, с сюрпризом внутри.
Вдруг вижу – справа от меня снежный вихрь! Откуда ему в тихую погоду взяться? Не успел я толком удивиться, как вихрь меня накрыл, и дальше я бежал уже в своей индивидуальной метели.
Тут, наконец, до меня дошло.
- Селга?
Снежный вихрь рухнул на лыжню, рассыпался и явился песец, словно он в этом снегу был спрятан. Пробежал немного по лыжне, где снег твердый был, чтоб следов не оставить, а потом прыгнул в воздух, завертелся и полетел вихрем через поле в сторону распадка.
Ну, и я припустил по целине за ним со всей возможной скоростью. Плевать, что тетка Алга увидит, куда я пошел. А если пристанет, скажу ей, что за оленем бежал – будто бы в той стороне рога мелькнули.
Ну, вкатил я в распадок, распаренный, как из бани, хоть в снег вались. Селга уже стоит там, по колено в яблоньках. Волосы по плечам рассыпаны, блестят снежинками, глаза ледяные, глубокие, как замерзший ручей. Среди простых девчонок таких красавиц не бывает.
Стою и я, молчу. Хотел сказать, что знаю ее историю, но подумал, что, может, ей неприятно будет про страшное вспоминать.
- Не надо, чтоб меня люди видели, особенно с тобой. Хочешь повидаться – сюда приходи.
- Ладно! – Я обрадовался, потому что она меня вроде как к себе в гости позвала. - Только я скоро учиться уеду! – брякнул я зачем-то.
- Это мы посмотрим, отпущу я тебя или нет! – И так глазами блеснула, что ясно стало: и в самом деле может не отпустить.
Ну, до весны еще далеко.
- А может, я и сам не захочу!
Смеется.
Хоть она и нечисть снежная, а все-таки девчонка, пускай из давних времен. Болтать с ней весело, хоть и жутковато, словно по трясине идешь без слеги, а путь незнакомый. Целоваться вот в прошлую встречу хотела. Интересно, как она целуется? Губы такие же ледяные, как пальцы?
Я все время думал о Селге. Прежде такое у меня случалось, если попадалась особо сложная задачка по математике. Пока она не решалась, я ее все время в голове крутил, днем и ночью думал. Может, это и называется «влюбиться». Значит, выходит, что я раньше влюблялся в задачи?
Прода от 27.11.22
Не с кем мне было про это поговорить – мой школьный друг Никлас тоже уехал домой. Он живет южнее, и связь с ним только по телефону. Но в сообщении про Селгу не напишешь, даже и словами по телефону не расскажешь. Тут надо долго быть рядом, говорить и молчать, пока не сложится особая душевная атмосфера, да и тогда только намекнешь, а не откроешься. Да и общались мы с Ником все реже и реже. Он мне про коров каких-то писал, про свинью на особом откорме - совсем фермером заделался.
Так что, как ни крути, выходило, что о Селге я мог поговорить только с Селгой, или с самим собой. Или с Мьярой, мысленно, что, в общем, тоже самое. Хоть дупло в лесу находи и шепчи в него свой секрет. Вот так.
Господин Сандерс прислал новую задачку, и я сел под лампу ее решать. Привычным бекграундом шли мысли про Селгу. Словно она навеки поселилась в моей голове.
Мама гладила белье.
Вдруг раздался далекий глухой удар. Я подумал, не метеорит ли это упал – вот здорово было бы! Мы с мамой озадаченно переглянулись. Потом новый удар – еще сильнее, даже дом дрогнул.
- Здорово лупят! – сказал папа. Он вышел из спальни, еще в одной футболке, но уже в теплых штанах. В руке держал свитер. На щеке – отпечаток от подушки. Сразу видно, что папа хорошо выспался и в отличном настроении.
- Слыхали?
- Еще бы не слыхать! А что это?
- Грунт тротилом рвут. Теперь наши дела быстрее пойдут, а платят нам, Юрген, Михаев сын, за погонные метры! Так что денежки в твою копилочку со звоном посыплются! – Он разлохматил мне вихры, одобрительно глянул на вычисления, потом обнял маму и чмокнул куда пришлось. – Не приснился ли мне тот славный пирог, женушка, и не исчез ли он, пока я спал?
И мама отставила утюг, и засуетилась, собирая на стол. Вскоре уже запел и зашумел чайник, и в кружках задымился медового цвета чай, и запахло летними лугами.
А взрывы все ухали и ухали далеко в темноте, мы перестали обращать на них внимание и не заметили, когда они смолкли. Мне взрывы понравились – все что-то новенькое в нашей глухомани. О них можно и Никласу написать, и даже учителю Сандерсу.
Взрывы сотрясали округу и на другой день, только реже. Папа посмеивался и потирал руки, ему не терпелось узнать, как далеко продвинулась нынешняя смена и сколько им заплатят.
Я старался быть рядом с ним, однако улучил время и заскочил в яблоневый распадок. Если эти яблочки выросли на крови Селги, сколько же ее пролилось!
Но Селга не появлялась. Я позвал ее мысленно, потом шепотом, потом окликнул вполголоса, но напрасно. Тогда я нарисовал на снегу сердце и ушел.
Ночью я проснулся от прикосновения ледяного пальца. Сел и с размаху треснулся головой о потолок.
У стенки что-то белело. Я посветил фонариком. На досках сидел непонятный сугроб, вроде искристой сахарной головы, под покровом белых волос. Только по этим волосам да единственному ледяному глазу я угадал Селгу. Не сказать, чтоб мне понравился ее новый облик, но я постарался привыкнуть к нему.
- Духи стихий разгневаны, - начала она чистым ломким голосочком, - снежные девы…
Как я ни старался, на сугроб неприятно было смотреть. Я поискал глазами Мьяру – где она, почему не сторожит?
Селга поняла и сказала буднично:
- Не ищи кошку. Я ее убила.
- Что?!
Тут моя рука с зажатым фонариком, опередив разум, шарахнула «сахарную голову» по маковке. Как вредную тварь, как таракана. Конечно, будь Селга в девичьем обличии, мне в голову не пришло бы ее ударить, но этот мерзкая одноглазая кочка!
Моя рука точно погрузилась в жидкий азот. Господин Сандерс нам показывал такие фокусы, только опускал в азот не руку, конечно, а резиновый мячик, потом бросал на пол, и тот разлетался осколками.
Это я сейчас медленно рассказываю, с воспоминаниями, а тогда я разом почувствовал, как рука погружается в ледяной туман и немеет, увидел, как кочка тает в воздухе, скатился с полатей и, в чем был, бросился на улицу.
Мьяра в бегущей позе лежала на боку возле крыльца. Я подхватил тельце, окаменевшее под пышной, холодной-прехолодной, полной мороза шерсткой, внес в дом, положил у батареи и стал мять и растирать. Но это было все равно, что оживлять Алгиных зайцев.
Выглянула мама в длинной ночной рубашке.
- Ты что шумишь?
- Мьяра замерзла!
- Как кошка может замерзнуть? – Мама удивленно подняла брови, дотронулась до несчастной, приложила ухо меж передних лапок. – нет, жива еще! Сердечко бьется. Ну-ка, тормоши ее!
А сама налила в таз холодной воды, погрузила туда Мьяру и велела мне подливать горячего, по мере согревания кошачьего тельца. Мы в четыре руки растирали бедную тушку – с намокшей шерстью Мьяра оказалась такой тощей и беззащитной, жалко ее было до слез. На лбу у нее белело круглое пятнышко, я принял его за иней, но оно не исчезло, даже после того, как я несколько раз потер его горячей водой.
Наконец кошка заскулила, и попыталась вырваться, но мама удержала ее и крикнула мне:
- Полотенце давай!
С вынутой из таза кошки струилась вода. Все вокруг было мокрым, и мы – тоже.
Я закутал Мьяру в полотенце, и мы, облегченно пересмеиваясь и переглядываясь, стали вытирать ожившую покойницу, но она, уползла глубоко в полотенце, выбралась откуда-то снизу и унеслась в запечье.
Я полез было за ней, но мама сказала:
- Оставь. Кошка лучше разберется, что ей делать. Конечно, вытереть получше ее не мешало бы, но она перепугана, а за печкой тепло. Не вылижется, так просто высохнет.
Мама считает, что готовить пищу на дровяном огне гораздо здоровее, чем на газовом, поэтому печь у нас все время теплая, будто живая.
Я нагрел молока, налил в блюдце и поставил у печки.
Наутро блюдечко оказалось пустым и вылизанным, а Мьяра, судя по мерно вздымающемуся пушистому боку, спала в убежище здоровым сном.
- Я слыхал, ночью кошка потратила одну из своих девяти жизней? – спросил папа за завтраком.
- Гляди-ка, у тебя рука шелушится – обморозил, что ли? – сказала мама, подкладывая на общее блюдо новую порцию оладий. Она заботливо наклонилась надо мной. – Надо салом смазать.
Этой рукой я ударил Селгу.
- Как вы с кошкой умудрились поморозиться в такую теплынь, - подивился папа, и, глянув в окно, нахмурился. - Облака скверные. Кабы метель не надуло.
В непогоду стройка стоит, а папе не терпелось скорее заработать много денег.
Действительно, небо потемнело, и облака переплетались на нем жгутами цвета графита.
Никто не спросил, как я обнаружил Мьяру. Будто гулять ночами во дворе для меня – обычное дело. Никто не заметил этой странности. Я подумал, полежи кошка на морозе подольше, она замерзла бы до смерти.
Прода от 29.11.22
Табуретка, которую я починил, качалась, и папа, посмеиваясь, стал учить меня правильно вставлять распорки между ножками. На лыжах я не пошел: хотелось подольше побыть с отцом, да и ветер крепчал – гнал по насту поземку, пылил снегом с крыш, и надувал тучам белую опушку, как на шкуре росомахи.
День превратился в серые сумерки.
Мы с папой все время поглядывали в окно, обращенное к полю. И вот в снежной замяти засветилось пятнышко, оно приближалось, делалось все ярче – уже мерещился темный ореол вокруг него, и вот вездеход, светя прожектором, подъехал и встал у нашего двора. Луч света уперся в стену дома, летящие снежинки наполняли его.
Веселые, заснеженные мужики стали выбираться из саней. Они приветственно махали нам с папой (ну, папе, конечно, но и мне немножко тоже, наверное) и торопились по домам.
Мотор заглох, и свет погас. Водитель дядя Вахантас вылез из кабины, подошел, сияя улыбкой, и протянул широченную ладонь.
Он поздоровался сначала с папой, потом со мной и прошел в прихожую.
- Сегодня будет праздник живота! Твоя мамка знает толк в готовке! – подмигнул он мне. - Повезло вам с хозяйкой, ребята!
Дяде Вахантасу после возвращения с рабочими полагалось отдохнуть с полчаса отдыха и пообедать. Только потом он отправлялся в обратный путь с новой сменой. Обедами его кормили семьи пассажиров по очереди.
- О, несравненная Малга! Как же я рад видеть тебя! – гость раскрыл маме объятия, и церемонно поцеловал в обе щечки. – Чем сегодня угостишь, хозяюшка?
От толстого, громогласного дяди Вахантаса в комнате сразу сделалось тесно. Мама выставила из духовки, достала из одеял кушанья, уставила стол снедью, как на праздник. Ей нравилось, что дядя Вахантас ценит ее стряпню – вот она и старалась к каждому его приезду. А тот свое дело знал – уминал за обе щеки, да нахваливал. Даже смотреть на него было вкусно!
Сели и мы за стол, скромненько, сбоку от шумного веселого гостя.
- Юрген, сходи сынок, - попросил Вахантас, - обмети в санях снег с лавок, да прикрой пологом, что б нового не намело. Ты ведь не хочешь, чтоб твой папка на работу с мокрой задницей ехал?!
Я выскочил на улицу, быстро стряхнул щеткой снег на дно саней, набросил полог. Снег валил по-прежнему, может, даже сильнее. Я спешил, чтоб не пропустить взрослые разговоры. Особенно про взрывы.
И успел вовремя.
- …Жахнуло – аж на полметра снег подскочил. Мы обалдели! Стоим такие, и деревья вокруг стоят голые, даже с толстых сучьев снег сбило – вокруг стволов сугробы с человека ростом.
