«Тоненький, что тростиночка! А глазищи-то так и горят. Ах ты, зазнобушка моя! Ах, погибель!».
Евгения Львовна, полулежа на оттоманке, делала вид, что читает, сама же, перелистывая страницы белыми пальчиками, следила за гувернером, как хищный зверь тигра. Молодой человек, войдя в комнату, повел себя странно: вдруг лунатически побрел зачем-то к окну и стал глазеть во двор, будто сроду не видал старой липы с вороньими гнездами над берегом Яузы. Потом повернулся, устремился было к Евгении Львовне, но по дороге споткнулся о столик, поймал на лету табакерку, лежавшую там для красоты, и принялся вертеть ее так и сяк.
«Эк его корежит, - думала барыня, прикрыв усмешку книжкой. - Ясно дело, не про Колькино ученье пришел докладывать. Сердечко ведь не каменное. Почуяло страсть мою, откликнулось. Сейчас изольет душеньку. Ну же, дролечка, не томи! Иди ко мне скорее! Что ж ты телишься!! Уж моченьки моей нету ждать!»
Глубоко вздохнув, юноша неверными шагами подошел к барыне, встал чуть не по стойке «смирно».
«Чисто красна девица! Ой, мешкотно с ним будет в постельке-то!»
Юноша молчал. Он то бледнел, то краснел, то вздыхал из глубины души.
Барыне надоело ждать. Она села, спустила на пол ножки в расшитых туфельках, положила книжку домиком, ленивой рукой поправила локоны.
- Что имеете сказать, Петр Иванович?
- Имею… - и вдруг, шагнув близко, почти наступив на раскинутые юбки, заговорил страстно. – Не погубите, Евгения Львовна. Счастье мое, самая жизнь моя в руках ваших!
«Ишь, шпарит, как по писаному! Ай, хорош! Ай, горяч!»
- Никак не пойму, о чем вы это вы, - отвечала она, жмурясь, что сытая кошка на сметану. А сама из-под ресниц любовалась прямыми шелкОвыми бровями, румянцем на белой коже. Грудь ее волновалась под капотом. Ах, и в юности она так не влюблялась, как ныне, на склоне лет! Принес же дьявол этого Петра Ивановича! Что творит с ней, проклятый! А ведь еще даже за ручку не брал.
Лицо молодого человека пошло пятнами.
- Видите ли, я получил наследство, маленькое, но все же… Теперь имею средства. Боже, о чем я толкую! Прошу вас, - сказавши так, он поклонился со всем почтением и даже ладони перед грудью сложил, как на молитве, - прошу, позвольте мне выкупить Анну Ильиничну.
До Евгении Львовны, млеющей от созерцания предмета своей страсти, смысл сказанного дошел не сразу.
- Что?! Какую еще Анну Ильиничну? О чем это вы?!
- Об Анюте, комнатной девушке вашей.
- На что тебе Нюшка?
- Любим мы друг друга, пожениться хотим. Не погубите, Евгения Львовна. Отпустите Анну! Денно и нощно бога за вас молить будем до скончания века нашего, и детям заповедаем.
Петр Иванович встал на колени.
Тут из-за дверной драпировки выскользнула Нюшка, змея подколодная, разлучница бесстыжая. Подслушивала, видать, караулила, тихоня. Скользнув по паркету, бросилась на колени рядом с негодяем.
- Не погубите, матушка барыня Евгения Львовна!
Евгению Львовну словно кнутовищем в грудь толкнули. Давно не получала она такого реприманда. Сердце остановилось. Тьма застлала зрение. Дыхание сперло. Поэтому, вскочив, не сразу смогла и выговорить:
- На ко… На конюшню! Запорю! Обоих! Злодеи! Воры! Пров! Фишка!
Заграничного флера как не бывало – барыня-крепостница во всей красе стояла перед холопами!
- Мигом позову, матушка-барыня, коль изволите! – Просунула в другую дверь морщинистое личико приживалка Лушка. И эта подслушивала. – Химка, дуй мухой в людскую! Барыня Прова с Фишкой кличут!
Тут куча народу набежала – откуда только взялись! Полон дом бездельников! Схватили Петра Ивановича, схватили бьющуюся в истерике Нюшку. За руки, за плечи держат.
Петр Иванович руки челядинцев отвел, сказал голосом, звенящим, как перетянутая струна – вот-вот лопнет.
- Позвольте напомнить, Евгения Львовна, что я не есть ваш крепостной, и хоть я и не из дворянского звания, закон не велит…
- Плевать мне на закон! Я здесь закон! – завизжала барыня. Приблизила страшные налитые кровью глаза к перепуганным глазенкам учителишки, отнявшего у нее самое дорогое, самое распрекрасное, что бывает в жизни. – Ненавижу! Не-на-ви-жу! На конюшню!
Потащили. Нюшка выла в голос, а Петр Иванович шел за ней следом, бледный, что восковой херувим – хоть в гроб клади. А что он мог поделать? Барыня в своем праве.
На конюшне пьяный Пров – мужик здоровенный, на медведя в одиночку ходил – уже рукава засучивал, а жилистый Фишка кнуты готовил.
Подошла Евгения Львовна к Петру, и, глядя в его личико белое, нежное, отныне навеки потерянное, процедила:
- Тебя я и пальцем не трону, ушлепок! Какое счастье профукал! Теперь стой и любуйся, как невесту твою засекут.
Мигнула конюхам, мужики гувернера вмиг схватили – не двинешься!
Так он и глядел, как Анюту в два кнута хлещут. Лица ему отвернуть не давали, веки насильно пальцами держали. Вначале девка визжала тоненько, потом стала орать вовсе дурниной, потом все тише, тише, захрипела и смолкла. Только Петр Иванович этого не видел – сомлел. Тут его на навоз и опустили.
Подошла барыня, пнула шитой туфелькой.
«Ненавижу!»
- Этого свезите в Лихоборские болота и бросьте, - такая злоба в голосе клокотала, что аж Пров протрезвел. - Пусть выбирается, как знает. И стерву – с ним, ни дна ей, ни покрышки!
С тех пор барыня дергаться начала, как порченая, и шептать «ненавижу». Вроде кликушества с ней приключилось. Людям же ее и вовсе житья не стало. Только недолго она народ мучила, сама померла вскорости - сожрала ее ненависть.
Два века спустя.
Бутылка шампанского была нацелена в люстру, как ракета. Вокруг располагались: букет белых роз, оливье, салат из крабовых палочек (Аленкин любимый) и заказные пироги.
С тех пор, как не стало папы, прошло пять лет, но Аленка по-прежнему боялась любых неожиданностей.
- Что за праздник? – спросила она с подозрением.
- Садитесь, садитесь!
Мама с дядей Петей задвигали стульями и уселись, сияя, как на рекламной картинке, хотя при этом почему-то виновато переглядывались.
Села и Лена.
Дядя Петя взял бутылку и стал обдирать фольгу с горлышка. Потом открутил проволочку, дождался, пока пробка выползет в ладонь. Из горлышка пошел дымок, как из дула пистолета после выстрела.
Что-то этот внезапный праздник Аленке совсем не нравился.
Ей тоже поставили бокал. Дядя Петя налил вначале маме, потом себе, а потом девочке, так что пена поднялась над краями мягким блином.
- Куда ты! Разве можно столько Ленке?! – всполошилась мама.
- Сегодня можно! К тому же я уверен, она давно за гаражами пьет с приятелями какую-нибудь «Отвертку». Или «Радугу»
Он подмигнул Лене. Думал – по-свойски, а вышло – гадко.
- Ну, за новую семью!
Лена считала себя тормозом. Знала, что не сразу реагирует на события. Иногда такое качество выручало ее, спасало от неловкости. Видно, она произошла от обезьянки, которая при опасности затаивалась в кустах. Оттого и выжила.
Поэтому девочка ничего не сказала.
Сказала мама. Торжественно, подняв бокал с салютом пузырьков.
- Леночка! Поздравь нас! Сегодня мы с дядей Петей расписались.
- С каким «дядей Петей»? С Петром! – пробасил новоявленный отчим. – Она уже большая девочка.
Ленке сразу припомнилась Лолита и вообще истории о материнских сожителях, пристающих к дочерям. Честно говоря, дядя Петя не давал ни малейшего повода так думать.
- А че тогда не в ресторане празднуем? – брякнула она, будто это было самое важное.
Мама с Петром переглянулись.
- Ради экономии, - пробасил дядя Петя, - потому что...
«Потому что ты - жадина!»
- Аленушка, - сказала мама, вся сияя дивным светом, - потому что наша семья скоро вырастет. У тебя будет братик.
«И треснул мир напополам!»
Ленка осталась на отколовшейся половине одна-одинешенька. Ее уносило в туман и холод мертвого океана, прочь от солнечной половины, где цвело лето, жили люди, и мама хлопотала о новой семье без нее, без нее, без нее…
Оказывается, она вбежала в свою комнату и захлопнула дверь. Защелки не имелось, поэтому она придвинула к двери тумбочку и подволокла стол, уронив при этом лампу.
Мама стучала в дверь
- Лена! Леночка!
- Зря мы ее так сразу огорошили, - басил дядя Петя. – Оставь ее. Дай время привыкнуть.
И мама послушалась этого чужого человека и ушла прочь, унося в животе его отродье.
Вначале Лена даже плакать не могла, вцепилась зубами в подушку и трясла ее, как бобик. Потом пришли слезы. Она лежала ничком, а слезы текли и впитывались в подушку, будто специально придуманную для этого. Постепенно стала прислушиваться, что происходит за дверью. Судя по всему, праздник не удался. Тихие переговоры (слов не разобрать), позвякивание посуды (наверное, Петька жрал салат в три горла). Потом шум воды. Мама подошла к двери
- Леночка, - позвала осторожно.
Бывшая дочка, а теперь никому не нужная падчерица, чужая и брошенная, лежала, как убитая.
- Шпит, - прошамкал Петька с набитым ртом. – Пушть.
- Леночка, - сказала мама, - мы с Петей пойдем, в парке погуляем недолго, ладно? Выйди, детка, покушай. Пирог такой вкусный. Оливье удался. Я люблю тебя.
Интересно, зачем все это говорить, если, по их мнению, она спит?
Потом шаги удалились, стихла возня в прихожей и аккуратно захлопнулась входная дверь.
Лена полежала для верности еще немного, вскочила и стала действовать.
Вытрясла из школьного рюкзака вещи. Больше они ей не понадобятся. Бросила туда худи, пару футболок, охапку трусов. Трусы нехорошо класть без пакета. Пакеты хранились на кухне. Поэтому пришлось отодвинуть баррикаду и протиснуться через щелку в большой мир.
Вначале заглянула в залу. Мама накрыла пироги полотенцем. Лена приподняла краешек: мясной и сметанник. Мама знает, что она любит с лососем. Значит, заказала по Петькиному вкусу. Проснувшийся было аппетит сразу увял, даже затошнило.
Лена отвернулась от еды, пошла на кухню.
Взяла пакет, сложила туда трусы и прокладки. В наружный рюкзачный карман – телефон и зарядник. В маленький внутренний кармашек – карточку. В карман побольше – кошелек с наличкой. Не густо, но и не пусто. Сойдет на первое время.
Неужели, все?! Огляделась. Отцепила с упавшей лампы брелок - зайчик в балетной пачке. Это папа подарил ей – кролику по году рождения, в детстве мечтавшей стать балериной.
Теперь все. Уходить не жалко. Ненавижу!
Рассказывать, как прошел первый бомжовский день Лены, довольно скучно. Девушку буквально водило кругами по району – она физически не могла уйти далеко от дома. Зато грамотно, как в кино, избавилась от банковской карточки и телефона, чтоб стать невидимой для электронного слежения. Обдумывала, как добраться на перекладных до теплого моря. Бекграундом всех этих вполне разумных мыслей шло: «Ненавижу! Маму, Петьку, их отродье, папу, который бросил меня на этих монстров, ненавижу себя, ненавижу всех!». От мысли позвонить подругам становилось тошно. Хотелось затаиться, и чтоб все стало, как раньше.
Деньги таяли катастрофически, но это мало ее беспокоило. Глотая шаурму вперемешку со слезами, Ленка обдумывала способ самоубийства: спрыгнуть с высоты, броситься под поезд в метро – и мрачно злорадствовала, предвкушая, как будет убиваться мама, и как она выгонит Петьку, и ребенок его родится мертвым, и тогда мама захочет вернуть дочь, но будет поздно, поздно, поздно, и она будет страдать еще хуже, чем Ленка страдает сейчас.
В двенадцатом часу вечера ее выставили из зала ожидания на Курском вокзале, как безбилетницу, и она пошла, куда ноги несут, по кривым горбатым улочкам, мимо развалин особнячков в строительных сетках, жутких в полумраке, и спустилась к Яузе.
Заблестело и зашумело шоссе вдоль набережной, несмотря на поздний час, полное автомобилей. На другом берегу чернел высокий косогор, на нем - парк с заброшенной усадьбой. Однажды их класс водили туда убираться, называя это «практикой». Почему-то Лену потянуло в этот парк, словно там сохранились счастливые времена. Точно что-то звало ее туда.
«Ты же видишь: я вот-вот растаю! Приведи мне тело!» - требовала часть некой сущности, бывшая давным-давно Евгенией Львовной, от другой части, бывшей в те же, давно забытые, времена, Анютой. Вместе они составляли единое целое.
Анюта при жизни не могла помыслить себя отдельно от барыни. Она была как рука или нога, которой голова – барыня – приказывает шевелиться и работать. Да что там руки-ноги, без них человек прожить может. Она была куда нужнее – как живот, или спина, например. Потому барыня и померла вскорости, как Анюты не стало. Саму же Анюту напоследок бес попутал, поймал на слабости к красивым мужчинам: взбрело дурочке в голову, что она может уйти от барыни, зажить своим домом, мужней женой. Ан нет! Одной без другой никуда. Анюта считала барыню во всем правой. А что та казнила ее лютой смертью, так ведь от большой обиды – значит, любила крепко, не могла простить предательства. Зато теперь они навечно вместе.
«Где ты, мать моя, развеялась, что ли? Видишь, плохо мне, едва держусь, помру вот-вот» - раздраженно повторила барыня.
Анюта подумала, что едва ли мертвое может умереть. Барыня услышала ее мысли как собственные – вот уже два века у них все было общим.
«Не умничай! Вот сгину, и тебя тоже разнесет ветер! Ступай за телом!»
Анюта послушно отделилась от общего энергоинформационного сгустка (так нынче говорят, а раньше называли просто – призрак), и поднялась высоко над развалинами усадьбы. Город вокруг разросся необычайно, но их обитель оставалась нетронутой. Когда-то тут хотели устроить парк развлечений – не вышло, музей – не получилось, учреждения вселяли разные – опять все разваливалось. Так и остался посередине города заброшенный пятачок. Барыня цепко держалась за свои кирпичи, а Анюта – за барыню. Город сиял огнями, усадьба же выглядела сверху черным пятном, кострищем, где все выгорело.
Городских огней Анюта не замечала. Они не были ей интересны. Она разглядывала человечьи души, светившиеся малыми огонечками. Огоньки текли по улицам, как кровь по венам. Алые - страсть, золотые – любовь, розовые – нежность; желто-зеленые, как желчь – обида; синие с серым отливом – тоска. Ух, сколько их здесь было! Некоторые чувства и цвета Анюта даже назвать не умела.
В отдалении от барыни Анюте думалось вольнее. Она принялась горько сетовать, зачем на днях разболталась со щеголеватым духом с Немецкого кладбища. Уж пора бы зарубить на носу, что от мужчин одни напасти – а поди ж ты, как встретишь любезника, так и подхватит, и понесет тебя, будто ветром – опомнишься, когда в беду вляпаешься. Дух красавца-офицера болтал, якобы при жизни слышал от самого великого колдуна Брюса, будто есть способ бестелесному призраку войти в живое тело и прожить в нем еще одну полноценную жизнь. Главное условие – хозяин тела и призрак должны испытывать одинаковые чувства, тогда соединение произойдет само собой и будет крепким. Анюта выбросила из головы болтовню красивого офицера, а вот барыня, быстро проглядев память вернувшейся домой девушки, как она всегда делала для развлечения, загорелась идеей снова сделаться телесной.
И вот Анюта, вместо того, чтоб нежиться в лунном свете, искала теперь человека, ненавидевшего все и вся в этом мире – дух барыни войдет в тело такого легко, как по маслу. Казалось, найти его нетрудно - вон сколько ненавистников бродит по улицам, светясь ярко-оранжевым с черной середкой - пожирает их пламя злобы. И как только весь этот городской люд вместе уживается?
Евгения Львовна, полулежа на оттоманке, делала вид, что читает, сама же, перелистывая страницы белыми пальчиками, следила за гувернером, как хищный зверь тигра. Молодой человек, войдя в комнату, повел себя странно: вдруг лунатически побрел зачем-то к окну и стал глазеть во двор, будто сроду не видал старой липы с вороньими гнездами над берегом Яузы. Потом повернулся, устремился было к Евгении Львовне, но по дороге споткнулся о столик, поймал на лету табакерку, лежавшую там для красоты, и принялся вертеть ее так и сяк.
«Эк его корежит, - думала барыня, прикрыв усмешку книжкой. - Ясно дело, не про Колькино ученье пришел докладывать. Сердечко ведь не каменное. Почуяло страсть мою, откликнулось. Сейчас изольет душеньку. Ну же, дролечка, не томи! Иди ко мне скорее! Что ж ты телишься!! Уж моченьки моей нету ждать!»
Глубоко вздохнув, юноша неверными шагами подошел к барыне, встал чуть не по стойке «смирно».
«Чисто красна девица! Ой, мешкотно с ним будет в постельке-то!»
Юноша молчал. Он то бледнел, то краснел, то вздыхал из глубины души.
Барыне надоело ждать. Она села, спустила на пол ножки в расшитых туфельках, положила книжку домиком, ленивой рукой поправила локоны.
- Что имеете сказать, Петр Иванович?
- Имею… - и вдруг, шагнув близко, почти наступив на раскинутые юбки, заговорил страстно. – Не погубите, Евгения Львовна. Счастье мое, самая жизнь моя в руках ваших!
«Ишь, шпарит, как по писаному! Ай, хорош! Ай, горяч!»
- Никак не пойму, о чем вы это вы, - отвечала она, жмурясь, что сытая кошка на сметану. А сама из-под ресниц любовалась прямыми шелкОвыми бровями, румянцем на белой коже. Грудь ее волновалась под капотом. Ах, и в юности она так не влюблялась, как ныне, на склоне лет! Принес же дьявол этого Петра Ивановича! Что творит с ней, проклятый! А ведь еще даже за ручку не брал.
Лицо молодого человека пошло пятнами.
- Видите ли, я получил наследство, маленькое, но все же… Теперь имею средства. Боже, о чем я толкую! Прошу вас, - сказавши так, он поклонился со всем почтением и даже ладони перед грудью сложил, как на молитве, - прошу, позвольте мне выкупить Анну Ильиничну.
До Евгении Львовны, млеющей от созерцания предмета своей страсти, смысл сказанного дошел не сразу.
- Что?! Какую еще Анну Ильиничну? О чем это вы?!
- Об Анюте, комнатной девушке вашей.
- На что тебе Нюшка?
- Любим мы друг друга, пожениться хотим. Не погубите, Евгения Львовна. Отпустите Анну! Денно и нощно бога за вас молить будем до скончания века нашего, и детям заповедаем.
Петр Иванович встал на колени.
Тут из-за дверной драпировки выскользнула Нюшка, змея подколодная, разлучница бесстыжая. Подслушивала, видать, караулила, тихоня. Скользнув по паркету, бросилась на колени рядом с негодяем.
- Не погубите, матушка барыня Евгения Львовна!
Евгению Львовну словно кнутовищем в грудь толкнули. Давно не получала она такого реприманда. Сердце остановилось. Тьма застлала зрение. Дыхание сперло. Поэтому, вскочив, не сразу смогла и выговорить:
- На ко… На конюшню! Запорю! Обоих! Злодеи! Воры! Пров! Фишка!
Заграничного флера как не бывало – барыня-крепостница во всей красе стояла перед холопами!
- Мигом позову, матушка-барыня, коль изволите! – Просунула в другую дверь морщинистое личико приживалка Лушка. И эта подслушивала. – Химка, дуй мухой в людскую! Барыня Прова с Фишкой кличут!
Тут куча народу набежала – откуда только взялись! Полон дом бездельников! Схватили Петра Ивановича, схватили бьющуюся в истерике Нюшку. За руки, за плечи держат.
Петр Иванович руки челядинцев отвел, сказал голосом, звенящим, как перетянутая струна – вот-вот лопнет.
- Позвольте напомнить, Евгения Львовна, что я не есть ваш крепостной, и хоть я и не из дворянского звания, закон не велит…
- Плевать мне на закон! Я здесь закон! – завизжала барыня. Приблизила страшные налитые кровью глаза к перепуганным глазенкам учителишки, отнявшего у нее самое дорогое, самое распрекрасное, что бывает в жизни. – Ненавижу! Не-на-ви-жу! На конюшню!
Потащили. Нюшка выла в голос, а Петр Иванович шел за ней следом, бледный, что восковой херувим – хоть в гроб клади. А что он мог поделать? Барыня в своем праве.
На конюшне пьяный Пров – мужик здоровенный, на медведя в одиночку ходил – уже рукава засучивал, а жилистый Фишка кнуты готовил.
Подошла Евгения Львовна к Петру, и, глядя в его личико белое, нежное, отныне навеки потерянное, процедила:
- Тебя я и пальцем не трону, ушлепок! Какое счастье профукал! Теперь стой и любуйся, как невесту твою засекут.
Мигнула конюхам, мужики гувернера вмиг схватили – не двинешься!
Так он и глядел, как Анюту в два кнута хлещут. Лица ему отвернуть не давали, веки насильно пальцами держали. Вначале девка визжала тоненько, потом стала орать вовсе дурниной, потом все тише, тише, захрипела и смолкла. Только Петр Иванович этого не видел – сомлел. Тут его на навоз и опустили.
Подошла барыня, пнула шитой туфелькой.
«Ненавижу!»
- Этого свезите в Лихоборские болота и бросьте, - такая злоба в голосе клокотала, что аж Пров протрезвел. - Пусть выбирается, как знает. И стерву – с ним, ни дна ей, ни покрышки!
С тех пор барыня дергаться начала, как порченая, и шептать «ненавижу». Вроде кликушества с ней приключилось. Людям же ее и вовсе житья не стало. Только недолго она народ мучила, сама померла вскорости - сожрала ее ненависть.
Два века спустя.
Бутылка шампанского была нацелена в люстру, как ракета. Вокруг располагались: букет белых роз, оливье, салат из крабовых палочек (Аленкин любимый) и заказные пироги.
С тех пор, как не стало папы, прошло пять лет, но Аленка по-прежнему боялась любых неожиданностей.
- Что за праздник? – спросила она с подозрением.
- Садитесь, садитесь!
Мама с дядей Петей задвигали стульями и уселись, сияя, как на рекламной картинке, хотя при этом почему-то виновато переглядывались.
Села и Лена.
Дядя Петя взял бутылку и стал обдирать фольгу с горлышка. Потом открутил проволочку, дождался, пока пробка выползет в ладонь. Из горлышка пошел дымок, как из дула пистолета после выстрела.
Что-то этот внезапный праздник Аленке совсем не нравился.
Ей тоже поставили бокал. Дядя Петя налил вначале маме, потом себе, а потом девочке, так что пена поднялась над краями мягким блином.
- Куда ты! Разве можно столько Ленке?! – всполошилась мама.
- Сегодня можно! К тому же я уверен, она давно за гаражами пьет с приятелями какую-нибудь «Отвертку». Или «Радугу»
Он подмигнул Лене. Думал – по-свойски, а вышло – гадко.
- Ну, за новую семью!
Лена считала себя тормозом. Знала, что не сразу реагирует на события. Иногда такое качество выручало ее, спасало от неловкости. Видно, она произошла от обезьянки, которая при опасности затаивалась в кустах. Оттого и выжила.
Поэтому девочка ничего не сказала.
Сказала мама. Торжественно, подняв бокал с салютом пузырьков.
- Леночка! Поздравь нас! Сегодня мы с дядей Петей расписались.
- С каким «дядей Петей»? С Петром! – пробасил новоявленный отчим. – Она уже большая девочка.
Ленке сразу припомнилась Лолита и вообще истории о материнских сожителях, пристающих к дочерям. Честно говоря, дядя Петя не давал ни малейшего повода так думать.
- А че тогда не в ресторане празднуем? – брякнула она, будто это было самое важное.
Мама с Петром переглянулись.
- Ради экономии, - пробасил дядя Петя, - потому что...
«Потому что ты - жадина!»
- Аленушка, - сказала мама, вся сияя дивным светом, - потому что наша семья скоро вырастет. У тебя будет братик.
«И треснул мир напополам!»
Ленка осталась на отколовшейся половине одна-одинешенька. Ее уносило в туман и холод мертвого океана, прочь от солнечной половины, где цвело лето, жили люди, и мама хлопотала о новой семье без нее, без нее, без нее…
Оказывается, она вбежала в свою комнату и захлопнула дверь. Защелки не имелось, поэтому она придвинула к двери тумбочку и подволокла стол, уронив при этом лампу.
Мама стучала в дверь
- Лена! Леночка!
- Зря мы ее так сразу огорошили, - басил дядя Петя. – Оставь ее. Дай время привыкнуть.
И мама послушалась этого чужого человека и ушла прочь, унося в животе его отродье.
Вначале Лена даже плакать не могла, вцепилась зубами в подушку и трясла ее, как бобик. Потом пришли слезы. Она лежала ничком, а слезы текли и впитывались в подушку, будто специально придуманную для этого. Постепенно стала прислушиваться, что происходит за дверью. Судя по всему, праздник не удался. Тихие переговоры (слов не разобрать), позвякивание посуды (наверное, Петька жрал салат в три горла). Потом шум воды. Мама подошла к двери
- Леночка, - позвала осторожно.
Бывшая дочка, а теперь никому не нужная падчерица, чужая и брошенная, лежала, как убитая.
- Шпит, - прошамкал Петька с набитым ртом. – Пушть.
- Леночка, - сказала мама, - мы с Петей пойдем, в парке погуляем недолго, ладно? Выйди, детка, покушай. Пирог такой вкусный. Оливье удался. Я люблю тебя.
Интересно, зачем все это говорить, если, по их мнению, она спит?
Потом шаги удалились, стихла возня в прихожей и аккуратно захлопнулась входная дверь.
Лена полежала для верности еще немного, вскочила и стала действовать.
Вытрясла из школьного рюкзака вещи. Больше они ей не понадобятся. Бросила туда худи, пару футболок, охапку трусов. Трусы нехорошо класть без пакета. Пакеты хранились на кухне. Поэтому пришлось отодвинуть баррикаду и протиснуться через щелку в большой мир.
Вначале заглянула в залу. Мама накрыла пироги полотенцем. Лена приподняла краешек: мясной и сметанник. Мама знает, что она любит с лососем. Значит, заказала по Петькиному вкусу. Проснувшийся было аппетит сразу увял, даже затошнило.
Лена отвернулась от еды, пошла на кухню.
Взяла пакет, сложила туда трусы и прокладки. В наружный рюкзачный карман – телефон и зарядник. В маленький внутренний кармашек – карточку. В карман побольше – кошелек с наличкой. Не густо, но и не пусто. Сойдет на первое время.
Неужели, все?! Огляделась. Отцепила с упавшей лампы брелок - зайчик в балетной пачке. Это папа подарил ей – кролику по году рождения, в детстве мечтавшей стать балериной.
Теперь все. Уходить не жалко. Ненавижу!
Рассказывать, как прошел первый бомжовский день Лены, довольно скучно. Девушку буквально водило кругами по району – она физически не могла уйти далеко от дома. Зато грамотно, как в кино, избавилась от банковской карточки и телефона, чтоб стать невидимой для электронного слежения. Обдумывала, как добраться на перекладных до теплого моря. Бекграундом всех этих вполне разумных мыслей шло: «Ненавижу! Маму, Петьку, их отродье, папу, который бросил меня на этих монстров, ненавижу себя, ненавижу всех!». От мысли позвонить подругам становилось тошно. Хотелось затаиться, и чтоб все стало, как раньше.
Деньги таяли катастрофически, но это мало ее беспокоило. Глотая шаурму вперемешку со слезами, Ленка обдумывала способ самоубийства: спрыгнуть с высоты, броситься под поезд в метро – и мрачно злорадствовала, предвкушая, как будет убиваться мама, и как она выгонит Петьку, и ребенок его родится мертвым, и тогда мама захочет вернуть дочь, но будет поздно, поздно, поздно, и она будет страдать еще хуже, чем Ленка страдает сейчас.
В двенадцатом часу вечера ее выставили из зала ожидания на Курском вокзале, как безбилетницу, и она пошла, куда ноги несут, по кривым горбатым улочкам, мимо развалин особнячков в строительных сетках, жутких в полумраке, и спустилась к Яузе.
Заблестело и зашумело шоссе вдоль набережной, несмотря на поздний час, полное автомобилей. На другом берегу чернел высокий косогор, на нем - парк с заброшенной усадьбой. Однажды их класс водили туда убираться, называя это «практикой». Почему-то Лену потянуло в этот парк, словно там сохранились счастливые времена. Точно что-то звало ее туда.
«Ты же видишь: я вот-вот растаю! Приведи мне тело!» - требовала часть некой сущности, бывшая давным-давно Евгенией Львовной, от другой части, бывшей в те же, давно забытые, времена, Анютой. Вместе они составляли единое целое.
Анюта при жизни не могла помыслить себя отдельно от барыни. Она была как рука или нога, которой голова – барыня – приказывает шевелиться и работать. Да что там руки-ноги, без них человек прожить может. Она была куда нужнее – как живот, или спина, например. Потому барыня и померла вскорости, как Анюты не стало. Саму же Анюту напоследок бес попутал, поймал на слабости к красивым мужчинам: взбрело дурочке в голову, что она может уйти от барыни, зажить своим домом, мужней женой. Ан нет! Одной без другой никуда. Анюта считала барыню во всем правой. А что та казнила ее лютой смертью, так ведь от большой обиды – значит, любила крепко, не могла простить предательства. Зато теперь они навечно вместе.
«Где ты, мать моя, развеялась, что ли? Видишь, плохо мне, едва держусь, помру вот-вот» - раздраженно повторила барыня.
Анюта подумала, что едва ли мертвое может умереть. Барыня услышала ее мысли как собственные – вот уже два века у них все было общим.
«Не умничай! Вот сгину, и тебя тоже разнесет ветер! Ступай за телом!»
Анюта послушно отделилась от общего энергоинформационного сгустка (так нынче говорят, а раньше называли просто – призрак), и поднялась высоко над развалинами усадьбы. Город вокруг разросся необычайно, но их обитель оставалась нетронутой. Когда-то тут хотели устроить парк развлечений – не вышло, музей – не получилось, учреждения вселяли разные – опять все разваливалось. Так и остался посередине города заброшенный пятачок. Барыня цепко держалась за свои кирпичи, а Анюта – за барыню. Город сиял огнями, усадьба же выглядела сверху черным пятном, кострищем, где все выгорело.
Городских огней Анюта не замечала. Они не были ей интересны. Она разглядывала человечьи души, светившиеся малыми огонечками. Огоньки текли по улицам, как кровь по венам. Алые - страсть, золотые – любовь, розовые – нежность; желто-зеленые, как желчь – обида; синие с серым отливом – тоска. Ух, сколько их здесь было! Некоторые чувства и цвета Анюта даже назвать не умела.
В отдалении от барыни Анюте думалось вольнее. Она принялась горько сетовать, зачем на днях разболталась со щеголеватым духом с Немецкого кладбища. Уж пора бы зарубить на носу, что от мужчин одни напасти – а поди ж ты, как встретишь любезника, так и подхватит, и понесет тебя, будто ветром – опомнишься, когда в беду вляпаешься. Дух красавца-офицера болтал, якобы при жизни слышал от самого великого колдуна Брюса, будто есть способ бестелесному призраку войти в живое тело и прожить в нем еще одну полноценную жизнь. Главное условие – хозяин тела и призрак должны испытывать одинаковые чувства, тогда соединение произойдет само собой и будет крепким. Анюта выбросила из головы болтовню красивого офицера, а вот барыня, быстро проглядев память вернувшейся домой девушки, как она всегда делала для развлечения, загорелась идеей снова сделаться телесной.
И вот Анюта, вместо того, чтоб нежиться в лунном свете, искала теперь человека, ненавидевшего все и вся в этом мире – дух барыни войдет в тело такого легко, как по маслу. Казалось, найти его нетрудно - вон сколько ненавистников бродит по улицам, светясь ярко-оранжевым с черной середкой - пожирает их пламя злобы. И как только весь этот городской люд вместе уживается?
