Проходя мимо своей работы и булочной я боковым зрением видел вырисовывающийся забор парка, будто утопающего в тумане, как мне казалось, и внутри живота что-то за булькало, а сердце заколотилось с перебоями, спина согнулась крюком, но я выпрямился и натянуто улыбнулся, отворачивая лицо на Мери и облегченно вздыхая, заметив как неприятные симптомы спали, а при приближении к закусочной пропали вовсе.
Пожалуй, я слишком критичен. Закусочная все-таки больше походит на неплохое кафе для достаточно уютной беседы. Приглушенный свет и темно-коричневые тона в интерьере только помогают расслабиться и я повел Мери в самый дальний закуток зала, откуда не достает дневной свет через окна и не видно парковых деревьев и изгороди. Она присела на диван, откинувшись на спинку, а я напряженно изучал меню, предлагая различные варианты :
— Может суп?, — говорю я, но она мотает головой.
— Нет, от него будет жарко, — и она наклоняется ко мне поближе, отчего я внезапно ловлю себя на мысли, что эти черные локоны медленно бледнеют, превращаясь в светлые кудри и возле меня находится лицо Джудит, но пепельно-малиновые губы говорят мне:
— Я буду греческий салат с фетой и мороженое с фруктами, — ее лицо расплывается, словно наполовину становясь округлым, обрамленным светлыми волосами, а с другой половины оставаясь с пепельно-розовыми губами , которые говорят:
— С тобой все в порядке?
— А? Да... Да, со мной все в порядке, — говорю я ей, и подзываю официанта, молодого парнишку, а внутри у меня закрадывается какое-то сюрреалистическое ощущение дежавю, будто этот юноша готов прямо сейчас увести у меня из-под носа Мери, уложив ее на стол прямо перед моими глазами, задирая ее платье высоко к груди, оттягивая трусики, а она стонет, прикусывая собственные пальцы. Ее глаза закрываются, густые черные ресницы падают тенью на щеки, а гнусный мальчишка поворачивается ко мне, пока его бедра дергаются между ног Мери и смеется мне в лицо: "Старый пердун", говорит он мне, "ты еще на что-то надеялся?"
Я облокачиваюсь на спинку дивана, давясь от змеи ревности и гнева в груди, но отвечаю: "Ни на что я не надеялся" .
— Что будете заказывать, сер?, — говорит этот парнишка, пока я витаю в дурацких фантазия.
— Салат греческий, десерт с фруктами...
— Мороженое с фруктами?, — поправляет он меня, глядя вопросительно и записывая у себя в блокноте.
— Да-да, мороженое. И колу с картошкой.
Я остаюсь в раздраженном состоянии, настолько нервном, что мне хочется взять Мери прямо сейчас, но вместо этого я глубоко вдыхаю и выдыхаю, именно так рекомендуют делать в телепередаче про здоровье, где очкастый доктор наставляет нас о том, как не набрать вес лежа на диване и успокоить нервишки, пока по телевизору идет футбол, но, удивительно, его метод помогает и уже расслабленней я смотрю на Мери, пытаясь сосредоточиться на ней одной.
— Почему ты согласилась?, — спрашиваю я у Мери, пока парнишка приносит мне мою колу и я болтаю лед в стакане из стороны в сторону.
— Пойти с тобой на свидание?, — переспрашивает она, — Не знаю, трудно сказать.
Она опускает взгляд на свои руки, которыми ковыряет бежевый лак на ногтях.
— Наверное, ты мне нравишься. В каком-то смысле, — она как будто робеет, но я осознаю, что это я скован перед ней, она же держится свободно и мне становится не по себе от того, что я могу сломать жизнь этой девочке, так как я сломал ее своей жене.
"Я ненавижу тебя!", кричит мне Джудит, замахиваясь стеклянной кружкой, которую мы вместе выбирали, когда переехали в этот дом. "Я ненавижу тебя всем сердцем!Ты испортил мою жизнь, ты забрал лучшие мои годы!", она захлебывается слезами и соплями, которые стекают на ее прекрасные губы, а пунцовый румянец стал рубиновым от возбуждения и гнева. Она швыряет в меня кружку и та разбивается о стену, рассыпаясь осколками, как и наша семейная жизнь, спокойный оазис любви и счастья. Как и наш брак, треснувший, словно старая глиняная чашка, а вместе с этой трещиной появилось свидетельство о разводе. Она кидает в меня золотое обручальное кольцо и оно ударяется о мою грудь, отскакивает и укатывается под плиту.
"Я ненавижу то, что ты сделал с моей жизнью!", по ее щекам размазана тушь, черные комки засохли на ресницах, волосы приклеились к щекам и смешались со слюнями и соплями, но она все равно оставалась привлекательной, как сама Афродита, только сейчас эта женщина швыряла в меня то, что мы покупали совместно во время нашей любви, и уничтожала это о стены и пол, а я стоял, как статуя, и не мог сказать ей и слова. В первый раз во мне не было гнева, мои руки выглядели как две безвольные тряпки, повисшие по бокам. Она кидала вазу, купленную ее мамой нам в подарок на свадьбу, выкидывала в мусорный бак ирисы,которые я принес сегодня утром к завтраку.
"Ненавижу!", кричит она, и поднимает чемодан со своими вещами.
— Пока я не жалею, — говорит мне Мери, вырывая из цепких лап воспоминаний, но подсознание шепчет тонкими, мягкими губами Джудит:
"Пока я не жалею", и она подхватывает меня под руку на нашем первом свидании.
Официант приносит нам еды и Мери с аппетитом прикладывается к салату, накалывая квадратики феты на вилку, кладя ее в рот и пышные губы обхватывают вилку, а я болтаю лед в стакане и изредка прикладываюсь к нему, заедая картошкой. Соль будто бы щипет ранку на губе, которой уже давно нет, но Мери передо мной раскрывается, становится более словоохотливой и гордой, такой, какую я ее знаю уже давно. Она рассказывает о работе и возможностях учебы в крупных городах, я ее слушаю, иногда посмеиваясь над ее удачными шутками и аллегориями, и, тогда когда она отходит припудрить носик, замечаю насколько потемнело на улице, а она возвращается бойка и активная, берет меня за руку и зовет танцевать.
— Мне на ноги медведь наступил, — говорю ей я, отчего она смеется и присаживается рядом со мной.
— Я и не сомневалась.
Мне не хватило смелости даже коснуться ее. Провожая Мери до дома на Миддл стрит, я распрощался с ней, весьма довольный тем, что она оказалась в приятных чувствах от проведенного времени, и пустился обратно с холма, по которому ползла Миддл стрит, подходя к дороге, ведущей прямо вокруг парка с заметным крюком или сквозь него, но прямиком к моему дому. Стоя под оранжевым светом фонаря, я смотрел на противоположный край дороги, где высился острыми пиками железный забор, словно из готических гравюр или румынских средневековых историй, а за ним черные пятна березовых крон и кустарная изгородь. Я стоял, засунув руки в карманы и ежась под набежавшим ветром, а делать значительный уклон мне решительно не хотелось. Ветер заползал под майку и холодил шею, отчего по всей голове пробежали мурашки или это от вырисовывающихся теней в парке, оазисе безопасности, ставшем для меня источником параноидальной истерии. Моя мнительность породила психоз и приступы психосоматических болей, если сейчас я стою поодаль от парка и чувствую, как волоски поднимаются у меня на спине, ужас липкими лапами забирается под кожу и врастает в мышцы, разрывает сухожилия, отчего у меня начинают покалывать руки и ноги, а дальше оседает в сердце грязным комом. В груди сдавливает диафрагму и легкие затягивает в тиски, мое дыхание начинает прерываться и свистеть в носу, а я мнусь с ноги на ногу, глядь на вырисовывающуюся калитку, но не способный сделать шаг.
Погружаясь в тревожность, нарастающую во мне, не замечая кого-либо слышу, как за моей спиной хлопает дверь какого-то из домов. Я вздрагиваю и, не оглядываясь, кидаюсь к воротам парка, с чрезмерным усилием оттягиваю их, отчего пронзительно лязгают петли, и ступаю на асфальтированную дорожку. Она расстилается передо мной пока хватает фонарного света, скамейка тускло вырисовывается в темноте и дрожащих бликах света, с трудом дотягивающихся до края скамьи, тонкие стволы деревьев отсвечивают оранжевым. Я набираю побольше воздуха в легкие, пока калитка пронзительно скрипит за моей спиной и затихает, а я остаюсь наедине с завывающим ветром и собственным резким дыханием. Ладони покалывает мелкими иголками, пальцы начинают неметь, я сжимаю и разжимаю кулак, а по моим вискам течет холодный пот, выступает над губой, на затылке , подмышками и даже в паху. Я чувствую, как по копчику мне стекает прямо в трусы, отчего вздрагиваю и делаю шаг вперед. В животе начинает урчать и сжиматься, незаметно нарастает покалывание в правых ребрах и я останавливаюсь, сделав всего пару небольших, нерешительных шагов. Сердце стучит у меня в ушах, на горле пульсирует артерия и я невольно думаю о том, как легко ее перерезать тогда, когда она судорожно дергается под кожей и будто кричит: "Давай, реж, прямо сюда!". Я вздрагиваю и на глазу опять появляется нервный тик, вместе с которым у меня сводит судорогой и верхнюю губу. Я хочу протереть лицо ладонью, но боюсь сделать лишнее движение; стою, онемевший, ровно на границе освещенной и утопающей в темноте дороги, а моя задница сжимается, готовая дать импульс в мышцы голеней и я сорвусь с места, пробегу темный участок до калитки, дерну ее со всей дури и забегу в свой безопасный дом, где смогу выпить виски с колой и уснуть под передачу "Поздно вечером". Меня сжирает неизвестность, заползает внутрь черепа и оседает туманом, сквозь который я плохо вижу есть ли кто-то впереди или это очертания деревьев и кустов, дразнящие меня и насмехающиеся. Но я готов поклясться на пыльной Библии в своем доме, что я что-то видел, даже если я параноик — там, впереди, точно должно было что-то быть. Тень стояла прямо на моем пути, расплываясь неясным пятном в моих мутных глазах, но я заморгал, пытаясь сфокусироваться и разглядеть это нечто, справляясь с дыханием, удушающим меня, но напряжение в голове налилось свинцовой тяжестью, нервы в руках и ногах натянулись, как струна, начиная настойчиво ныть от боли, а под кожей на спине словно пробежало миллион красных муравьев и я внезапно пустился бежать обратно к освещенной калитке, отбивая подошвой асфальт в такт пульсирующей крови в висках, от которой в глазах стоял красноватый туман. Выбежав из парка, я несся вдоль его ограды к своему, маячившему в отдалении, дому.
Теперь я выходил на работу значительно раньше, чтобы обойти парк по его окружности и затрачивал на это размеренным шагом на двадцать минут больше, чем обычно. Неспешно прогуливаясь до своей рабочей конторки, я ходил подальше от парковой изгороди, по тротуару на другой стороне дороги, осматривая проползающие мимо магазины, жилые двухэтажные дома, старые машины и, конечно, новый фольксваген соседа Ронни Уорда, который он купил в этом году и омывал его так шумно, что я слышал это в своей гостиной сквозь ор телеведущего. Светофор, появившийся на перекрестке, мерцал мне стоять и я, остановившись, боковым зрением размыто видел выплывающие очертания парковой оградки, отчего неприятно защекотало в животе и я поспешил отвернуться, с особым вниманием осматривая скошенную траву перед домами, папоротники на клумбе возле веранды миссис Мур, двух пацаненков Картер с разноцветным баскетбольным мечом и мистера Альберта Беннета, поливающего свои огурцы, которые он посадил с парадной стороны дома: "Они красивые и полезные, Тед", говорил он мне, когда побеги взошли и показались маленькие белые червячки. "Вот такие будут огурцы", он развел руками в стороны сантиметров на пятьдесят и покряхтел, "Огурцы — хоть на ярмарку вези!"
Сейчас Альберт Беннет поливал крупные листья, а под ними действительно торчали толстые зеленые огурцы. Не в метр длиной, конечно, но приличные, в магазине таких не встретишь.
— Что-то ты поплохел, — говорит мне Лейла, когда я вхожу в кабинет и усаживаюсь на свое место возле окна, которое, как на зло, выходит прямо на центральный парк и передо мной, стоит только повернуть голову, раскрывается асфальтовая дорожка и тревожные березы.
Я молча наливаю себе воды в стакан и попиваю ее, пока Лейла внимательно оглядывает меня, вешая трубку телефона. Кажется, она уже успела обсудить последние сплетни. Ее брови вскидываются вверх, выгибаясь еще большей дугой, когда она замечает:
— Тед! Где твой костюм! Неужели ты прислушался?, — она оценивающе осматривает мой черный свитер и джинсы, и ее рот расплывается в улыбке, а мелкие зубы выступают вперед.
— Тед, вот ты молодец! Так и надо, а то на всю жизнь один останешься!, — подбадривает меня доброжелательная Лейла, а я молчу и вспоминаю о том, что костюм лежит в ведре для грязного белья и продолжает впитывать в себя вонь застарелой спермы, постоявшего пота и грязных носков, в окружении которых он покоится. Именно поэтому я пришел не в нем, но ей не стоит об этом рассказывать и я только апатично пожимаю плечами, когда она рассыпается в комплиментах.
— Спасибо, — сухо благодарю я Лейлу, а она вытягивает мешок из-под стула и достает из него первую попавшеюся майку.
— Смотри какие майки! — и в ее руках появляется синяя майка с мало разборчивым принтом,— Это великолепно на тебя сядет!
Она показывает мне разные тенниски и рубахи одну за другой и делает каждой небольшую рекламу, будто специально дома готовилась и составляла презентацию, но я ей благодарен за ее щедрость и расторопность. Забирая весь этот мешок с юношескими застиранными майками, я кладу их себе в шкаф и выпиваю обезболивающее из ящика стола на всякий случай, ощущая как начинает щемить в правом боку, когда периферийным зрением я замечаю покачивание ветвей деревьев.
— Тебе плохо, Тед? — спрашивает Лейла, озабоченно сводя тонкие круглые брови на переносице, но у нее это не получается и они остаются такими же уродливыми и искусственными, как обычно.
— Нет, Лейла, просто болит голова, — отвечаю ей, отворачиваясь, пытаясь имитировать занятость отчетами и скрыть, как начинают холодеть и трястись руки.
— Сходи на узи, Тед, проверь печень, — хмурится она, а я бесцветно соглашаюсь и промокаю лоб платком, пока в окно мне скребутся ветки деревьев. Они трутся и скрипят, царапают стекло, оставляя на нем какие-то выщербины, крошащиеся сколы, стеклянная пыль оседает на коре и осыпается вниз, на тротуар. Их узловатые пальцы в блестящей крошке маячат перед окном, качаются, протискиваются в щели рамы и тонкими прутьями заползают, проковыривая дыры. Они рвутся внутрь, давят на стены, нажимают на стекло и по нему расползаются паутины трещин, углубляются и превращаются в стеклянные каньоны, которые с грохотом лопаются и осколки стекла летят мне на стол, долетают до лица и впиваются в щеки, а ветви ползут ко мне и протыкают внутренности. Они проходят сквозь живот и вылезают через спину. В животе пузырится жидкость, лопаясь и хлюпая, когда ветка проталкивается внутрь. Кровь течет по моим джинсам, расползаясь лужей под стулом, шкаф с верхней одеждой, мешком футболок и несколькими стопками печатной бумаги трясется за моей спиной, пока береза поднимает меня и вытягивает в окно. Остатки стекла в оконной раме разрезают мне лоб от брови, кровь мгновенно собирается и застилает левый глаз, а кривые ветви березы сбрасывают мое дырявое тело под кусты в парке и я остаюсь лежать с вывороченными кишками и проткнутым желудком, моя печень выглядывает из дыры в животе, а я судорожно глотаю воздух, пытаясь пошевелиться и приподнять голову, звенящую и наполняющуюся бетонной тяжестью.
Пожалуй, я слишком критичен. Закусочная все-таки больше походит на неплохое кафе для достаточно уютной беседы. Приглушенный свет и темно-коричневые тона в интерьере только помогают расслабиться и я повел Мери в самый дальний закуток зала, откуда не достает дневной свет через окна и не видно парковых деревьев и изгороди. Она присела на диван, откинувшись на спинку, а я напряженно изучал меню, предлагая различные варианты :
— Может суп?, — говорю я, но она мотает головой.
— Нет, от него будет жарко, — и она наклоняется ко мне поближе, отчего я внезапно ловлю себя на мысли, что эти черные локоны медленно бледнеют, превращаясь в светлые кудри и возле меня находится лицо Джудит, но пепельно-малиновые губы говорят мне:
— Я буду греческий салат с фетой и мороженое с фруктами, — ее лицо расплывается, словно наполовину становясь округлым, обрамленным светлыми волосами, а с другой половины оставаясь с пепельно-розовыми губами , которые говорят:
— С тобой все в порядке?
— А? Да... Да, со мной все в порядке, — говорю я ей, и подзываю официанта, молодого парнишку, а внутри у меня закрадывается какое-то сюрреалистическое ощущение дежавю, будто этот юноша готов прямо сейчас увести у меня из-под носа Мери, уложив ее на стол прямо перед моими глазами, задирая ее платье высоко к груди, оттягивая трусики, а она стонет, прикусывая собственные пальцы. Ее глаза закрываются, густые черные ресницы падают тенью на щеки, а гнусный мальчишка поворачивается ко мне, пока его бедра дергаются между ног Мери и смеется мне в лицо: "Старый пердун", говорит он мне, "ты еще на что-то надеялся?"
Я облокачиваюсь на спинку дивана, давясь от змеи ревности и гнева в груди, но отвечаю: "Ни на что я не надеялся" .
— Что будете заказывать, сер?, — говорит этот парнишка, пока я витаю в дурацких фантазия.
— Салат греческий, десерт с фруктами...
— Мороженое с фруктами?, — поправляет он меня, глядя вопросительно и записывая у себя в блокноте.
— Да-да, мороженое. И колу с картошкой.
Я остаюсь в раздраженном состоянии, настолько нервном, что мне хочется взять Мери прямо сейчас, но вместо этого я глубоко вдыхаю и выдыхаю, именно так рекомендуют делать в телепередаче про здоровье, где очкастый доктор наставляет нас о том, как не набрать вес лежа на диване и успокоить нервишки, пока по телевизору идет футбол, но, удивительно, его метод помогает и уже расслабленней я смотрю на Мери, пытаясь сосредоточиться на ней одной.
— Почему ты согласилась?, — спрашиваю я у Мери, пока парнишка приносит мне мою колу и я болтаю лед в стакане из стороны в сторону.
— Пойти с тобой на свидание?, — переспрашивает она, — Не знаю, трудно сказать.
Она опускает взгляд на свои руки, которыми ковыряет бежевый лак на ногтях.
— Наверное, ты мне нравишься. В каком-то смысле, — она как будто робеет, но я осознаю, что это я скован перед ней, она же держится свободно и мне становится не по себе от того, что я могу сломать жизнь этой девочке, так как я сломал ее своей жене.
"Я ненавижу тебя!", кричит мне Джудит, замахиваясь стеклянной кружкой, которую мы вместе выбирали, когда переехали в этот дом. "Я ненавижу тебя всем сердцем!Ты испортил мою жизнь, ты забрал лучшие мои годы!", она захлебывается слезами и соплями, которые стекают на ее прекрасные губы, а пунцовый румянец стал рубиновым от возбуждения и гнева. Она швыряет в меня кружку и та разбивается о стену, рассыпаясь осколками, как и наша семейная жизнь, спокойный оазис любви и счастья. Как и наш брак, треснувший, словно старая глиняная чашка, а вместе с этой трещиной появилось свидетельство о разводе. Она кидает в меня золотое обручальное кольцо и оно ударяется о мою грудь, отскакивает и укатывается под плиту.
"Я ненавижу то, что ты сделал с моей жизнью!", по ее щекам размазана тушь, черные комки засохли на ресницах, волосы приклеились к щекам и смешались со слюнями и соплями, но она все равно оставалась привлекательной, как сама Афродита, только сейчас эта женщина швыряла в меня то, что мы покупали совместно во время нашей любви, и уничтожала это о стены и пол, а я стоял, как статуя, и не мог сказать ей и слова. В первый раз во мне не было гнева, мои руки выглядели как две безвольные тряпки, повисшие по бокам. Она кидала вазу, купленную ее мамой нам в подарок на свадьбу, выкидывала в мусорный бак ирисы,которые я принес сегодня утром к завтраку.
"Ненавижу!", кричит она, и поднимает чемодан со своими вещами.
— Пока я не жалею, — говорит мне Мери, вырывая из цепких лап воспоминаний, но подсознание шепчет тонкими, мягкими губами Джудит:
"Пока я не жалею", и она подхватывает меня под руку на нашем первом свидании.
Официант приносит нам еды и Мери с аппетитом прикладывается к салату, накалывая квадратики феты на вилку, кладя ее в рот и пышные губы обхватывают вилку, а я болтаю лед в стакане и изредка прикладываюсь к нему, заедая картошкой. Соль будто бы щипет ранку на губе, которой уже давно нет, но Мери передо мной раскрывается, становится более словоохотливой и гордой, такой, какую я ее знаю уже давно. Она рассказывает о работе и возможностях учебы в крупных городах, я ее слушаю, иногда посмеиваясь над ее удачными шутками и аллегориями, и, тогда когда она отходит припудрить носик, замечаю насколько потемнело на улице, а она возвращается бойка и активная, берет меня за руку и зовет танцевать.
— Мне на ноги медведь наступил, — говорю ей я, отчего она смеется и присаживается рядом со мной.
— Я и не сомневалась.
Мне не хватило смелости даже коснуться ее. Провожая Мери до дома на Миддл стрит, я распрощался с ней, весьма довольный тем, что она оказалась в приятных чувствах от проведенного времени, и пустился обратно с холма, по которому ползла Миддл стрит, подходя к дороге, ведущей прямо вокруг парка с заметным крюком или сквозь него, но прямиком к моему дому. Стоя под оранжевым светом фонаря, я смотрел на противоположный край дороги, где высился острыми пиками железный забор, словно из готических гравюр или румынских средневековых историй, а за ним черные пятна березовых крон и кустарная изгородь. Я стоял, засунув руки в карманы и ежась под набежавшим ветром, а делать значительный уклон мне решительно не хотелось. Ветер заползал под майку и холодил шею, отчего по всей голове пробежали мурашки или это от вырисовывающихся теней в парке, оазисе безопасности, ставшем для меня источником параноидальной истерии. Моя мнительность породила психоз и приступы психосоматических болей, если сейчас я стою поодаль от парка и чувствую, как волоски поднимаются у меня на спине, ужас липкими лапами забирается под кожу и врастает в мышцы, разрывает сухожилия, отчего у меня начинают покалывать руки и ноги, а дальше оседает в сердце грязным комом. В груди сдавливает диафрагму и легкие затягивает в тиски, мое дыхание начинает прерываться и свистеть в носу, а я мнусь с ноги на ногу, глядь на вырисовывающуюся калитку, но не способный сделать шаг.
Погружаясь в тревожность, нарастающую во мне, не замечая кого-либо слышу, как за моей спиной хлопает дверь какого-то из домов. Я вздрагиваю и, не оглядываясь, кидаюсь к воротам парка, с чрезмерным усилием оттягиваю их, отчего пронзительно лязгают петли, и ступаю на асфальтированную дорожку. Она расстилается передо мной пока хватает фонарного света, скамейка тускло вырисовывается в темноте и дрожащих бликах света, с трудом дотягивающихся до края скамьи, тонкие стволы деревьев отсвечивают оранжевым. Я набираю побольше воздуха в легкие, пока калитка пронзительно скрипит за моей спиной и затихает, а я остаюсь наедине с завывающим ветром и собственным резким дыханием. Ладони покалывает мелкими иголками, пальцы начинают неметь, я сжимаю и разжимаю кулак, а по моим вискам течет холодный пот, выступает над губой, на затылке , подмышками и даже в паху. Я чувствую, как по копчику мне стекает прямо в трусы, отчего вздрагиваю и делаю шаг вперед. В животе начинает урчать и сжиматься, незаметно нарастает покалывание в правых ребрах и я останавливаюсь, сделав всего пару небольших, нерешительных шагов. Сердце стучит у меня в ушах, на горле пульсирует артерия и я невольно думаю о том, как легко ее перерезать тогда, когда она судорожно дергается под кожей и будто кричит: "Давай, реж, прямо сюда!". Я вздрагиваю и на глазу опять появляется нервный тик, вместе с которым у меня сводит судорогой и верхнюю губу. Я хочу протереть лицо ладонью, но боюсь сделать лишнее движение; стою, онемевший, ровно на границе освещенной и утопающей в темноте дороги, а моя задница сжимается, готовая дать импульс в мышцы голеней и я сорвусь с места, пробегу темный участок до калитки, дерну ее со всей дури и забегу в свой безопасный дом, где смогу выпить виски с колой и уснуть под передачу "Поздно вечером". Меня сжирает неизвестность, заползает внутрь черепа и оседает туманом, сквозь который я плохо вижу есть ли кто-то впереди или это очертания деревьев и кустов, дразнящие меня и насмехающиеся. Но я готов поклясться на пыльной Библии в своем доме, что я что-то видел, даже если я параноик — там, впереди, точно должно было что-то быть. Тень стояла прямо на моем пути, расплываясь неясным пятном в моих мутных глазах, но я заморгал, пытаясь сфокусироваться и разглядеть это нечто, справляясь с дыханием, удушающим меня, но напряжение в голове налилось свинцовой тяжестью, нервы в руках и ногах натянулись, как струна, начиная настойчиво ныть от боли, а под кожей на спине словно пробежало миллион красных муравьев и я внезапно пустился бежать обратно к освещенной калитке, отбивая подошвой асфальт в такт пульсирующей крови в висках, от которой в глазах стоял красноватый туман. Выбежав из парка, я несся вдоль его ограды к своему, маячившему в отдалении, дому.
***
Теперь я выходил на работу значительно раньше, чтобы обойти парк по его окружности и затрачивал на это размеренным шагом на двадцать минут больше, чем обычно. Неспешно прогуливаясь до своей рабочей конторки, я ходил подальше от парковой изгороди, по тротуару на другой стороне дороги, осматривая проползающие мимо магазины, жилые двухэтажные дома, старые машины и, конечно, новый фольксваген соседа Ронни Уорда, который он купил в этом году и омывал его так шумно, что я слышал это в своей гостиной сквозь ор телеведущего. Светофор, появившийся на перекрестке, мерцал мне стоять и я, остановившись, боковым зрением размыто видел выплывающие очертания парковой оградки, отчего неприятно защекотало в животе и я поспешил отвернуться, с особым вниманием осматривая скошенную траву перед домами, папоротники на клумбе возле веранды миссис Мур, двух пацаненков Картер с разноцветным баскетбольным мечом и мистера Альберта Беннета, поливающего свои огурцы, которые он посадил с парадной стороны дома: "Они красивые и полезные, Тед", говорил он мне, когда побеги взошли и показались маленькие белые червячки. "Вот такие будут огурцы", он развел руками в стороны сантиметров на пятьдесят и покряхтел, "Огурцы — хоть на ярмарку вези!"
Сейчас Альберт Беннет поливал крупные листья, а под ними действительно торчали толстые зеленые огурцы. Не в метр длиной, конечно, но приличные, в магазине таких не встретишь.
— Что-то ты поплохел, — говорит мне Лейла, когда я вхожу в кабинет и усаживаюсь на свое место возле окна, которое, как на зло, выходит прямо на центральный парк и передо мной, стоит только повернуть голову, раскрывается асфальтовая дорожка и тревожные березы.
Я молча наливаю себе воды в стакан и попиваю ее, пока Лейла внимательно оглядывает меня, вешая трубку телефона. Кажется, она уже успела обсудить последние сплетни. Ее брови вскидываются вверх, выгибаясь еще большей дугой, когда она замечает:
— Тед! Где твой костюм! Неужели ты прислушался?, — она оценивающе осматривает мой черный свитер и джинсы, и ее рот расплывается в улыбке, а мелкие зубы выступают вперед.
— Тед, вот ты молодец! Так и надо, а то на всю жизнь один останешься!, — подбадривает меня доброжелательная Лейла, а я молчу и вспоминаю о том, что костюм лежит в ведре для грязного белья и продолжает впитывать в себя вонь застарелой спермы, постоявшего пота и грязных носков, в окружении которых он покоится. Именно поэтому я пришел не в нем, но ей не стоит об этом рассказывать и я только апатично пожимаю плечами, когда она рассыпается в комплиментах.
— Спасибо, — сухо благодарю я Лейлу, а она вытягивает мешок из-под стула и достает из него первую попавшеюся майку.
— Смотри какие майки! — и в ее руках появляется синяя майка с мало разборчивым принтом,— Это великолепно на тебя сядет!
Она показывает мне разные тенниски и рубахи одну за другой и делает каждой небольшую рекламу, будто специально дома готовилась и составляла презентацию, но я ей благодарен за ее щедрость и расторопность. Забирая весь этот мешок с юношескими застиранными майками, я кладу их себе в шкаф и выпиваю обезболивающее из ящика стола на всякий случай, ощущая как начинает щемить в правом боку, когда периферийным зрением я замечаю покачивание ветвей деревьев.
— Тебе плохо, Тед? — спрашивает Лейла, озабоченно сводя тонкие круглые брови на переносице, но у нее это не получается и они остаются такими же уродливыми и искусственными, как обычно.
— Нет, Лейла, просто болит голова, — отвечаю ей, отворачиваясь, пытаясь имитировать занятость отчетами и скрыть, как начинают холодеть и трястись руки.
— Сходи на узи, Тед, проверь печень, — хмурится она, а я бесцветно соглашаюсь и промокаю лоб платком, пока в окно мне скребутся ветки деревьев. Они трутся и скрипят, царапают стекло, оставляя на нем какие-то выщербины, крошащиеся сколы, стеклянная пыль оседает на коре и осыпается вниз, на тротуар. Их узловатые пальцы в блестящей крошке маячат перед окном, качаются, протискиваются в щели рамы и тонкими прутьями заползают, проковыривая дыры. Они рвутся внутрь, давят на стены, нажимают на стекло и по нему расползаются паутины трещин, углубляются и превращаются в стеклянные каньоны, которые с грохотом лопаются и осколки стекла летят мне на стол, долетают до лица и впиваются в щеки, а ветви ползут ко мне и протыкают внутренности. Они проходят сквозь живот и вылезают через спину. В животе пузырится жидкость, лопаясь и хлюпая, когда ветка проталкивается внутрь. Кровь течет по моим джинсам, расползаясь лужей под стулом, шкаф с верхней одеждой, мешком футболок и несколькими стопками печатной бумаги трясется за моей спиной, пока береза поднимает меня и вытягивает в окно. Остатки стекла в оконной раме разрезают мне лоб от брови, кровь мгновенно собирается и застилает левый глаз, а кривые ветви березы сбрасывают мое дырявое тело под кусты в парке и я остаюсь лежать с вывороченными кишками и проткнутым желудком, моя печень выглядывает из дыры в животе, а я судорожно глотаю воздух, пытаясь пошевелиться и приподнять голову, звенящую и наполняющуюся бетонной тяжестью.
