пробил электрический ток через весь позвоночник до самых пят, примерзших к шершавому асфальту, губы мгновенно пересохли и задрожали, я чувствовал, как подкашиваются ноги и сосет в горле, острая резь пронзила бок, я готов был поклясться, что сейчас обделаюсь, как малолетний пацан, а потом моя печень, или селезенка, или поджелудочная лопнет внутри и я залью кровавой рвотой дорогу и окочурюсь, скрючившись в луже выделений и не переваренного ужина. Скрип лакированной кожи, приближающийся откуда-то сбоку, медленный, редкий, будто примешивающийся к ветру, от звука которого у меня ухало сердце и ноги сами теряли способность стоять. Меня замутило и закружилась голова, этот скрип, равномерный, ступивший на шероховатый асфальт, хрустнувший осколками стекла, будто пригвоздил меня. Я собирался начать орать, визжать как забойная свинья, но вместо этого я издал только булькающие звуки и отрыжку, почувствовав тошнотворный рвотный привкус и вкус железа, у меня перехватило дыхание, я сделал неуклюжий шаг назад, наступив пяткой на осколки , которые прорезали кожу, нога подогнулась, но я, хромая, медленно отступал к калитке, пытаясь выбраться спиной, пока где-то по асфальту, среди звонкой крошки стекла, набравшего силу ветра и шуршащего по листьям дождя, раздавался скрип кожи и звук шагов.
Я пятился назад, прихрамывая и заплетаясь в собственных ногах, спотыкаясь, пытаясь ухватиться за ворота, чтобы броситься прочь. Пронзительный скрип повис в воздухе, он окружал меня со всех сторон, проникая в голову, в самый мозг, и я безмолвно открывал рот, пытаясь заорать, но издавал какой-то писк и кряхтение, задыхаясь и хватая ртом воздух вместе с заливающейся водой. Раненая нога от каждого движения раздавалась болью все пронзительнее, кажется, какой-то осколок прилип к моей ступне и с каждым шагом я вбиваю его сильнее, пока он не проткнет кожу на пятке и не попадет в кровоток, резь проходила по всей ступне до щиколотки и она стала подгибаться сильнее, пока окончательно не скривилась в бок и я рухнул на спину, оступившись когда только выбрался за ворота на залитую фонарным светом проезжую часть. Мои легкие выплюнули весь воздух, сердце бешено неслось галопом, оно стучало как по наковальне, и его стук смешивался с похрустыванием стекла под чужими ногами, направляющимися ко мне. Я пытался шевельнуться, но лежал неподвижно, стараясь упереться окровавленными ногами, но лишь сдирал пятки сильнее. Я только видел чернеющий парк и неверный свет фонаря, перекрываемый шатающимися ветками деревьев. Дождь заливал лицо, его пузатые капли барабанили по моим векам и создавали пузырь через который размыто я различал смутные очертания. Меня тряс озноб, колотило от ледяной воды, промозглого ветра, остывшего осеннего воздуха, клубящайся тьмы, вокруг которой плясали яркие рыжие пятна. Я чувствовал, как носы ботинок остановились возле моей безвольной головы, пытающейся вдохнуть, пока потоки воды вперемешку с соплями душили меня. Скрип, остановившийся у моих ушей. Я попытался вскочить, но руки не слушались, лежали резиновыми муляжами вдоль тела, осталась только голова на которой я пытался скосить глаза, пока водный пузырь погружал меня на дно протухшего, пронзительно-холодного водоема. Эти волны накатывали, бежали без конца, одна за другой, одна за другой. Среди них я видел размытый, блестящий асфальт, покрытый миллионами рыжих бриллиантов, ослепительно блестящих и гладкий черный блеск, как пятно кольцевой змеи, оно стояла стеной прямо возле моей головы, оторванной от онемевшего тела. Змея расползается, выворачивается, она поднимается с земли и перед моими дергающимися,залитыми глазами появляется отбитое донышко стакана, переливающееся в тусклом свете фонаря. Один края высится вверх, он блестит почти так же лакированно, как черная змея у моих ушей. Это донышко приближается к мои глазам своей острой стороной, оно сверкает у моих расширенных зрачков, продвигается к ним, пока почти не достает своим стеклянным штырем глаз, я чувствую как вода, стекающая по векам, застревает на стекле, скатываясь в донце оставшееся от стакана с громким звоном. Я начинаю вопить, вопить на всю чертову улицу, но в ушах стоит только скрип лакированной кожи и журчание воды. Стекло отодвигается и касается кожи на щеке, пока я, вывернув рот, ору, срываясь на хрип и визг, стекло движется по челюсти, прямо к артерии на шее, пульсирующей, набухшей, выставленной на обозрение, стучащей и трепещущей , словно мигающий баннер « Режь меня здесь».
« Режь меня здесь», — кричит ведущий на деревянном постаменте и рядом с ним подвешенная, визжащая свинья, вырывающаяся из тисков, но ведущий продолжает и баннер за его спиной продолжает: — « Режь меня здесь!». Ведущий проводит по брюшине свиньи пальцем и останавливается у шее, поросенок надрывно визжит, а ведущий постукивает по его натянутой коже, он перехватывает микрофон в левую руку и берет небольшой нож с постамента, которым служит сколоченный деревянный ящик с надписью: « Свинина каждый день». Он хватается за рукоятку и заносит над шеей свиньи, они кричат за сценой «Режь меня здесь!»
Артерия стучит прямо под приставленным к ней острым концом стакан, он давит на нее и кожа как будто лопается под ним, я слышу какое-то « паф» и мое плечо становится липким и горячим. Он давит сильнее и я вижу свинью, изрыгающую пышущую жаром кровь, она визжит, зажатая как на распятии, а толпа скандирует « Режь меня здесь! Режь меня здесь! Режь меня здесь!» . Мышцы начинают ныть, я чувствую пульсирующую боль в шее, мои резиновые руки приходят в себя и начинают подрагивать, я истошно взвыл и хватаюсь за стакан, сжимая его до тех пор, пока кожа на руках не расползается, как переваренная сосиска. Я воплю, пока у меня хватает сил, кровь заливает майку, дождь заливает рот, и лакированный скрип стоит в голове гулом. Стакан прорезает мне ладонь и давит на шею, пока я отчаянно сдавливаю стекло и оно хрустит под моей ладонью. Хрустит в ушах, как лопающаяся кожа свиньи : «Режь меня здесь!»
Кровь пульсировала, я чувствовал, как все тело напряглось, пытался подняться , хватаясь обеими руками за кусок стекла и молотя ногами, словно это спасет меня. Я бился пятками об асфальт в направлении дома, пытаясь выкрутиться и добраться до крыльца. Обдирая ноги я внезапно почувствовал, как донышко стакана само вырвалось из моих рук и я бросился ползти к своему крыльцу, неуклюже заползая на ступеньки, перед глазами темнело. В затылке что-то копошилось, я чувствовал, как меня сейчас схватит чья-то рука и осколок снова начнет буравить мои вены, пока я не превращусь забойную свинью, разрезанную на кусочки. Вползая по ступеням, я порывисто обернулся, собираясь пинаться ногами, но увидел, как в чернеющем проеме открытой калитки поблескивает донышко стакан в руке, которая его медленно покручивает в разные стороны и черный лакированный блеск. В голове трещало, я втянул воздух в остатки легких и мое зрение расплылось, меня начало покачивать и подташнивать, я слышал стук каблуков и густая пустота поглотила меня на собственном крыльце.
Я проснулся в собственной кровати с затекшей рукой под головой. Подушка, продавленная головой Мери, еще была теплой. Я был чист, кроме стойкого запаха пота, разносившегося от взмокших подмышек, запревших под толстым одеялом. Белесый свет лился из окна, небрежно прикрытого неплотными шторами. Я пытался пошевелить ногами, опасаясь вызвать боль в воспаленной коже, разбухшей вокруг вонзившихся осколков, но ступня поддалась легко, касаясь простыни совершенно безболезненно. Я подскочил и откинул одеяло, схватился за раненое плечо, но ноги не распухли и выглядели вполне обычно, а майка была целой на здоровом теле.
Я принялся осматривать свои ладони, ощупывать себя, но пришел к выводу, что все в порядке, а этот кошмарный сон, который мне приснился, вызван паранойей, бездельем и алкоголизмом. Может быть, это все признаки болезни печени или белой горячки, как сказал бы доктор Хаскел из телешоу «Лечение с доктором Хаскелом» идущего по вторникам и четвергам в районе десяти вечера.
«Мне стоит навестить терапевта и бросить пить» подумал я, протер лицо ладонями, накинул было халат и раздвинул шторы,и замер, оставшись стоять, словно прирос к земле. Звон, возникший в ушах, казалось, от того, что меня огрели пыльным мешком. Мне казалось, я слышал голос Мери где-то на фоне, но моя голова вязла в гуле, а тело парализовало. В дымке тумана, пока улицы были тихи и по-ленивому сонные в тусклом, сером свете занявшегося осеннего утра, словно льдина на летнем зное, выделяясь резаными углами поблескивало донышко стакана, торчащее острым зубом осколка вверх, аккуратно оставленное прямо возле закрытой калитки парка.
Я все стоял у окна, смотря на то самое место у парковой калитки, уже очищенное дворником от остатков разбитого стакана, когда Мери вошла в комнату, а за ней немолодой человек в очках и с седой бородой. Он не походил на врача, в обычном коричневом свитере и черных теплых рейтузах, с круглым, маленьким лицом, глубокими канавами-морщинами на лбу и такими же округлыми глазами, он держал в руках небольшой чемодан и приветливо улыбался, приподняв уголки губ. Я оглянулся на них нехотя, почти со скрипом, окинул с ног до головы лысеющего старикашку и встревоженную Мери, испугано глядящую на меня расширенными глазами. Она неловко ковыряла ногти, закусывала малиновые губы, ее передние зубы в помаде, выглядит как измазанный кролик. Эта несовершеннолетняя девчонка, которая скорее в дочери мне годится, а не в любовницы, приводит ко мне какого-то старого хрыча, смотрит на меня так, словно я безрассудно болен и мне до жжения в голове хочется вышвырнуть ее отсюда. Я хочу встряхнуть ее, как тряпичную куклу, и заорать, что она ничего не понимает. Трясти ее до тех пор, пока слезы не брызнут из этих затравленных глаз. Правда, чем дольше я видел ее перед собой, протягивающую ко мне ласковую руку, тем больше я сдавался, желая только прижаться к ее груди, а затем впиться в ее губы и забыться в клубах тепла, исходящего от ее трепетного тела, но старикашка оставался здесь и у меня сводило зубы от раздражения. Мери тянула ко мне руку, что-то пищала себе под нос. Я хотел засосать это чертовы шевелящиеся малиновые выпуклости, прижать ее к стене или полу так, чтобы он не могла вдохнуть, чертовка Мери.
— Добрый день, — говорит мне дядька в очках, а Мери поспешно оставляет нас одних и я впиваюсь в ее уходящую спину взглядом, пока старик жестом приглашает меня присесть на кровать. Он ставит свой чемодан на мое одеяло и начинается шарится в нем. Я качаю головой, скрещивая руки на груди, слушаю его речь о том, что он психиатр и помогает людям справиться с нервным истощением, которое, судя по тому что ему рассказали обо мне, непременно присутствует в моем анамнезе. Мне не стоит волноваться и все в скором времени станет лучше, мне только нужно довериться его профессионализму и самому желать излечиться наискорейшим образом. А я кивал ему головой, в пол уха прислушиваясь к монотонной речи в которой так и сквозило снисхождение. Он уже заранее считает меня больным. Он и эта чертовка Мери, убежавшая, как нашкодившая школьница.
— Мне ваши таблетки не нужны, — перебиваю его я, когда он наконец достает из чемоданчика какие-то пилюли для успокоения, то ли транквилизаторы, то ли обычные травные таблетки, воняющие валерьяной и горькими сорняками. Он только вздохнул и произнес:
— Хорошо, — отвечает он, пряча обратно лафетку, а затем уселся на мою кровать, сложил руки на коленях и спросил:
— Расскажите, что вас беспокоит, мистер Ирвин, — он смотрит через очки на меня своими круглыми глазами, которые расширяются до необъятных размером под линзами и у меня заскрипели зубы. Я сжимал губы до того, что он немного покачал головой из стороны в сторону и цокнул языком.
— Моя проблема в том, что вы мне не верите, — говорю я, оборачиваясь обратно к окну. Я цепляюсь взглядом за пустой асфальт, мне кажется, у меня дергается глаз.
— Расскажите, мистер Ирвин, — говорит он за моей спиной, как-то вкрадчиво, монотонно. У меня ползут мурашки по спине и пульсирует в голове. Я упорно молчу, буравя взглядом калитку за окном, улавливаю, как дядька снова цокает яком, как-то странно щелкая в горле.
— Мистер Ирвин, вы можете рассказать, вам все верят, — умиротворенно повторяет он, но я читаю в каждом звуке: «Ты больной, Тед, тебе надо лечиться. Ты больной, Тед, у тебя психоз».
Деревья за окном скребутся по небу, они как будто вырастают и пожирают все вокруг, они словно борются со стремительно наползающими, клубящимися черными тучами, разрываемыми ядовитыми молниями. Березы вытягивают свои ветви, они сдирают асфальт, впиваются в парковую ограду, сплетаются между собой в паутины. Под ними пролегают тени, словно вымазанные в саже, и мне кажется, среди этой угольной черноты стоит измазанная фигура, размытая, подрагивающая, словно миазм. Она смотрит в мое окно прямо на меня, я чувствую ее взгляд на своем лбу, который словно простреливает огнем, в ушах шумит водопад из моей собственной крови. Я слышу, как бьется мое сердце, я чувствую его в своем горле и животе, пот стекает мне в задницу со взмокшей спины. Фигура поднимает ладонь, медленно, словно в вязком киселе, а в ней сверкает осколок донышка от стакана, который я разбил накануне. Шип осколка так же выпирает, словно лезвие, и ладонь поворачивается запястье то в одну сторону, то в другую, а стекло ослепительно вспыхивает в всполохах молний.
Я отшатываюсь от окна, я тычу в него пальцем в немом призыве, шепча про себя « вот , вот, вот» , неспособный вымолвить ни звука. Ударяюсь о край кровати, темнота заползла в комнату ,она окружала меня со всех сторон, ветви берез стучали по стеклу окна, ее тонкие прутья лезли прямо в деревянную раму, я вздрогнул, и заорал.
Открыв глаза, я нашел себя сидящим на полу, я вжималась в борт кровати так, что у меня ныло в лопатке. Я вою во весь голос, как подбитый бык, а рядом со мной вприсядку сидит старикашка психиатр, гладит по плечу и второй рукой складывается в чемодан пакет с использованным шприцем и ампулой.
— Все в порядке, мистер Ирвин. Я оставлю Вам таблеточки. Пропейте курсом и обязательно приходите ко мне, здоровье у вас одно, — он заглядывает мне в невидящие глаза, защелкивает застежки на чемодане, — Ну-с, вроде бы все, — он хлопает себя по коленям и привстает, собираясь уходить, но я шепчу ему пересохшими губами, хотя, мне кажется, больше для себя, чем для кого-то:
— Я говорил ,что вы не верите. Вы не знаете! Меня преследуют!
— Кто Вас преследует, мистер Ирвин?, — спрашивает психиатр, замирая надо мной с выражением благодушия и взволнованности на лице, профессиональной, конечно.
— Этот придурок. Он следит за мной и колотит в дверь по ночам, он шарится возле моего дома, — отвечаю я. Меня поражает наваливающаяся апатия, мозг заполняется ватой, а мышцы наливаются свинцом, веки, как вспухшие сосиски, падают на склеры под собственной тяжестью, голова клонится на левое плечо. Мне кажется, что даже рот не закрывается под тяжестью челюсти и слюна слюна вот-вот начнет пузыриться в уголке губ.
Я пятился назад, прихрамывая и заплетаясь в собственных ногах, спотыкаясь, пытаясь ухватиться за ворота, чтобы броситься прочь. Пронзительный скрип повис в воздухе, он окружал меня со всех сторон, проникая в голову, в самый мозг, и я безмолвно открывал рот, пытаясь заорать, но издавал какой-то писк и кряхтение, задыхаясь и хватая ртом воздух вместе с заливающейся водой. Раненая нога от каждого движения раздавалась болью все пронзительнее, кажется, какой-то осколок прилип к моей ступне и с каждым шагом я вбиваю его сильнее, пока он не проткнет кожу на пятке и не попадет в кровоток, резь проходила по всей ступне до щиколотки и она стала подгибаться сильнее, пока окончательно не скривилась в бок и я рухнул на спину, оступившись когда только выбрался за ворота на залитую фонарным светом проезжую часть. Мои легкие выплюнули весь воздух, сердце бешено неслось галопом, оно стучало как по наковальне, и его стук смешивался с похрустыванием стекла под чужими ногами, направляющимися ко мне. Я пытался шевельнуться, но лежал неподвижно, стараясь упереться окровавленными ногами, но лишь сдирал пятки сильнее. Я только видел чернеющий парк и неверный свет фонаря, перекрываемый шатающимися ветками деревьев. Дождь заливал лицо, его пузатые капли барабанили по моим векам и создавали пузырь через который размыто я различал смутные очертания. Меня тряс озноб, колотило от ледяной воды, промозглого ветра, остывшего осеннего воздуха, клубящайся тьмы, вокруг которой плясали яркие рыжие пятна. Я чувствовал, как носы ботинок остановились возле моей безвольной головы, пытающейся вдохнуть, пока потоки воды вперемешку с соплями душили меня. Скрип, остановившийся у моих ушей. Я попытался вскочить, но руки не слушались, лежали резиновыми муляжами вдоль тела, осталась только голова на которой я пытался скосить глаза, пока водный пузырь погружал меня на дно протухшего, пронзительно-холодного водоема. Эти волны накатывали, бежали без конца, одна за другой, одна за другой. Среди них я видел размытый, блестящий асфальт, покрытый миллионами рыжих бриллиантов, ослепительно блестящих и гладкий черный блеск, как пятно кольцевой змеи, оно стояла стеной прямо возле моей головы, оторванной от онемевшего тела. Змея расползается, выворачивается, она поднимается с земли и перед моими дергающимися,залитыми глазами появляется отбитое донышко стакана, переливающееся в тусклом свете фонаря. Один края высится вверх, он блестит почти так же лакированно, как черная змея у моих ушей. Это донышко приближается к мои глазам своей острой стороной, оно сверкает у моих расширенных зрачков, продвигается к ним, пока почти не достает своим стеклянным штырем глаз, я чувствую как вода, стекающая по векам, застревает на стекле, скатываясь в донце оставшееся от стакана с громким звоном. Я начинаю вопить, вопить на всю чертову улицу, но в ушах стоит только скрип лакированной кожи и журчание воды. Стекло отодвигается и касается кожи на щеке, пока я, вывернув рот, ору, срываясь на хрип и визг, стекло движется по челюсти, прямо к артерии на шее, пульсирующей, набухшей, выставленной на обозрение, стучащей и трепещущей , словно мигающий баннер « Режь меня здесь».
« Режь меня здесь», — кричит ведущий на деревянном постаменте и рядом с ним подвешенная, визжащая свинья, вырывающаяся из тисков, но ведущий продолжает и баннер за его спиной продолжает: — « Режь меня здесь!». Ведущий проводит по брюшине свиньи пальцем и останавливается у шее, поросенок надрывно визжит, а ведущий постукивает по его натянутой коже, он перехватывает микрофон в левую руку и берет небольшой нож с постамента, которым служит сколоченный деревянный ящик с надписью: « Свинина каждый день». Он хватается за рукоятку и заносит над шеей свиньи, они кричат за сценой «Режь меня здесь!»
Артерия стучит прямо под приставленным к ней острым концом стакан, он давит на нее и кожа как будто лопается под ним, я слышу какое-то « паф» и мое плечо становится липким и горячим. Он давит сильнее и я вижу свинью, изрыгающую пышущую жаром кровь, она визжит, зажатая как на распятии, а толпа скандирует « Режь меня здесь! Режь меня здесь! Режь меня здесь!» . Мышцы начинают ныть, я чувствую пульсирующую боль в шее, мои резиновые руки приходят в себя и начинают подрагивать, я истошно взвыл и хватаюсь за стакан, сжимая его до тех пор, пока кожа на руках не расползается, как переваренная сосиска. Я воплю, пока у меня хватает сил, кровь заливает майку, дождь заливает рот, и лакированный скрип стоит в голове гулом. Стакан прорезает мне ладонь и давит на шею, пока я отчаянно сдавливаю стекло и оно хрустит под моей ладонью. Хрустит в ушах, как лопающаяся кожа свиньи : «Режь меня здесь!»
Кровь пульсировала, я чувствовал, как все тело напряглось, пытался подняться , хватаясь обеими руками за кусок стекла и молотя ногами, словно это спасет меня. Я бился пятками об асфальт в направлении дома, пытаясь выкрутиться и добраться до крыльца. Обдирая ноги я внезапно почувствовал, как донышко стакана само вырвалось из моих рук и я бросился ползти к своему крыльцу, неуклюже заползая на ступеньки, перед глазами темнело. В затылке что-то копошилось, я чувствовал, как меня сейчас схватит чья-то рука и осколок снова начнет буравить мои вены, пока я не превращусь забойную свинью, разрезанную на кусочки. Вползая по ступеням, я порывисто обернулся, собираясь пинаться ногами, но увидел, как в чернеющем проеме открытой калитки поблескивает донышко стакан в руке, которая его медленно покручивает в разные стороны и черный лакированный блеск. В голове трещало, я втянул воздух в остатки легких и мое зрение расплылось, меня начало покачивать и подташнивать, я слышал стук каблуков и густая пустота поглотила меня на собственном крыльце.
Я проснулся в собственной кровати с затекшей рукой под головой. Подушка, продавленная головой Мери, еще была теплой. Я был чист, кроме стойкого запаха пота, разносившегося от взмокших подмышек, запревших под толстым одеялом. Белесый свет лился из окна, небрежно прикрытого неплотными шторами. Я пытался пошевелить ногами, опасаясь вызвать боль в воспаленной коже, разбухшей вокруг вонзившихся осколков, но ступня поддалась легко, касаясь простыни совершенно безболезненно. Я подскочил и откинул одеяло, схватился за раненое плечо, но ноги не распухли и выглядели вполне обычно, а майка была целой на здоровом теле.
Я принялся осматривать свои ладони, ощупывать себя, но пришел к выводу, что все в порядке, а этот кошмарный сон, который мне приснился, вызван паранойей, бездельем и алкоголизмом. Может быть, это все признаки болезни печени или белой горячки, как сказал бы доктор Хаскел из телешоу «Лечение с доктором Хаскелом» идущего по вторникам и четвергам в районе десяти вечера.
«Мне стоит навестить терапевта и бросить пить» подумал я, протер лицо ладонями, накинул было халат и раздвинул шторы,и замер, оставшись стоять, словно прирос к земле. Звон, возникший в ушах, казалось, от того, что меня огрели пыльным мешком. Мне казалось, я слышал голос Мери где-то на фоне, но моя голова вязла в гуле, а тело парализовало. В дымке тумана, пока улицы были тихи и по-ленивому сонные в тусклом, сером свете занявшегося осеннего утра, словно льдина на летнем зное, выделяясь резаными углами поблескивало донышко стакана, торчащее острым зубом осколка вверх, аккуратно оставленное прямо возле закрытой калитки парка.
********
Я все стоял у окна, смотря на то самое место у парковой калитки, уже очищенное дворником от остатков разбитого стакана, когда Мери вошла в комнату, а за ней немолодой человек в очках и с седой бородой. Он не походил на врача, в обычном коричневом свитере и черных теплых рейтузах, с круглым, маленьким лицом, глубокими канавами-морщинами на лбу и такими же округлыми глазами, он держал в руках небольшой чемодан и приветливо улыбался, приподняв уголки губ. Я оглянулся на них нехотя, почти со скрипом, окинул с ног до головы лысеющего старикашку и встревоженную Мери, испугано глядящую на меня расширенными глазами. Она неловко ковыряла ногти, закусывала малиновые губы, ее передние зубы в помаде, выглядит как измазанный кролик. Эта несовершеннолетняя девчонка, которая скорее в дочери мне годится, а не в любовницы, приводит ко мне какого-то старого хрыча, смотрит на меня так, словно я безрассудно болен и мне до жжения в голове хочется вышвырнуть ее отсюда. Я хочу встряхнуть ее, как тряпичную куклу, и заорать, что она ничего не понимает. Трясти ее до тех пор, пока слезы не брызнут из этих затравленных глаз. Правда, чем дольше я видел ее перед собой, протягивающую ко мне ласковую руку, тем больше я сдавался, желая только прижаться к ее груди, а затем впиться в ее губы и забыться в клубах тепла, исходящего от ее трепетного тела, но старикашка оставался здесь и у меня сводило зубы от раздражения. Мери тянула ко мне руку, что-то пищала себе под нос. Я хотел засосать это чертовы шевелящиеся малиновые выпуклости, прижать ее к стене или полу так, чтобы он не могла вдохнуть, чертовка Мери.
— Добрый день, — говорит мне дядька в очках, а Мери поспешно оставляет нас одних и я впиваюсь в ее уходящую спину взглядом, пока старик жестом приглашает меня присесть на кровать. Он ставит свой чемодан на мое одеяло и начинается шарится в нем. Я качаю головой, скрещивая руки на груди, слушаю его речь о том, что он психиатр и помогает людям справиться с нервным истощением, которое, судя по тому что ему рассказали обо мне, непременно присутствует в моем анамнезе. Мне не стоит волноваться и все в скором времени станет лучше, мне только нужно довериться его профессионализму и самому желать излечиться наискорейшим образом. А я кивал ему головой, в пол уха прислушиваясь к монотонной речи в которой так и сквозило снисхождение. Он уже заранее считает меня больным. Он и эта чертовка Мери, убежавшая, как нашкодившая школьница.
— Мне ваши таблетки не нужны, — перебиваю его я, когда он наконец достает из чемоданчика какие-то пилюли для успокоения, то ли транквилизаторы, то ли обычные травные таблетки, воняющие валерьяной и горькими сорняками. Он только вздохнул и произнес:
— Хорошо, — отвечает он, пряча обратно лафетку, а затем уселся на мою кровать, сложил руки на коленях и спросил:
— Расскажите, что вас беспокоит, мистер Ирвин, — он смотрит через очки на меня своими круглыми глазами, которые расширяются до необъятных размером под линзами и у меня заскрипели зубы. Я сжимал губы до того, что он немного покачал головой из стороны в сторону и цокнул языком.
— Моя проблема в том, что вы мне не верите, — говорю я, оборачиваясь обратно к окну. Я цепляюсь взглядом за пустой асфальт, мне кажется, у меня дергается глаз.
— Расскажите, мистер Ирвин, — говорит он за моей спиной, как-то вкрадчиво, монотонно. У меня ползут мурашки по спине и пульсирует в голове. Я упорно молчу, буравя взглядом калитку за окном, улавливаю, как дядька снова цокает яком, как-то странно щелкая в горле.
— Мистер Ирвин, вы можете рассказать, вам все верят, — умиротворенно повторяет он, но я читаю в каждом звуке: «Ты больной, Тед, тебе надо лечиться. Ты больной, Тед, у тебя психоз».
Деревья за окном скребутся по небу, они как будто вырастают и пожирают все вокруг, они словно борются со стремительно наползающими, клубящимися черными тучами, разрываемыми ядовитыми молниями. Березы вытягивают свои ветви, они сдирают асфальт, впиваются в парковую ограду, сплетаются между собой в паутины. Под ними пролегают тени, словно вымазанные в саже, и мне кажется, среди этой угольной черноты стоит измазанная фигура, размытая, подрагивающая, словно миазм. Она смотрит в мое окно прямо на меня, я чувствую ее взгляд на своем лбу, который словно простреливает огнем, в ушах шумит водопад из моей собственной крови. Я слышу, как бьется мое сердце, я чувствую его в своем горле и животе, пот стекает мне в задницу со взмокшей спины. Фигура поднимает ладонь, медленно, словно в вязком киселе, а в ней сверкает осколок донышка от стакана, который я разбил накануне. Шип осколка так же выпирает, словно лезвие, и ладонь поворачивается запястье то в одну сторону, то в другую, а стекло ослепительно вспыхивает в всполохах молний.
Я отшатываюсь от окна, я тычу в него пальцем в немом призыве, шепча про себя « вот , вот, вот» , неспособный вымолвить ни звука. Ударяюсь о край кровати, темнота заползла в комнату ,она окружала меня со всех сторон, ветви берез стучали по стеклу окна, ее тонкие прутья лезли прямо в деревянную раму, я вздрогнул, и заорал.
Открыв глаза, я нашел себя сидящим на полу, я вжималась в борт кровати так, что у меня ныло в лопатке. Я вою во весь голос, как подбитый бык, а рядом со мной вприсядку сидит старикашка психиатр, гладит по плечу и второй рукой складывается в чемодан пакет с использованным шприцем и ампулой.
— Все в порядке, мистер Ирвин. Я оставлю Вам таблеточки. Пропейте курсом и обязательно приходите ко мне, здоровье у вас одно, — он заглядывает мне в невидящие глаза, защелкивает застежки на чемодане, — Ну-с, вроде бы все, — он хлопает себя по коленям и привстает, собираясь уходить, но я шепчу ему пересохшими губами, хотя, мне кажется, больше для себя, чем для кого-то:
— Я говорил ,что вы не верите. Вы не знаете! Меня преследуют!
— Кто Вас преследует, мистер Ирвин?, — спрашивает психиатр, замирая надо мной с выражением благодушия и взволнованности на лице, профессиональной, конечно.
— Этот придурок. Он следит за мной и колотит в дверь по ночам, он шарится возле моего дома, — отвечаю я. Меня поражает наваливающаяся апатия, мозг заполняется ватой, а мышцы наливаются свинцом, веки, как вспухшие сосиски, падают на склеры под собственной тяжестью, голова клонится на левое плечо. Мне кажется, что даже рот не закрывается под тяжестью челюсти и слюна слюна вот-вот начнет пузыриться в уголке губ.
