Ветер мотал ее из стороны в сторону, отчего увесистые, мясистые ветки с тяжестью покачивались. Телевизор трещал аплодисментами и окриками, тараторил монотонной речью ведущей и незадачливого героя. Меня непрестанно тянуло закрыть глаза, веки наливались и падали сами. Мне казалось, что среди голосов, словно где-то за телевизором с другой стороны стены что-то скрежещет, отдирая краску и волокна дерева с дощечек дома. В такие моменты я начинал прислушиваться, но кроме смеха и разрывающихся аплодисментов ничего не слышал, иногда до меня доносилось завывание ветра, отдающееся скрипом старого здания где-то наверху, но Мери успокаивающе прижималась ко мне, горячая и мягкая, на что я начинал засыпать снова. Где-то возле окна что-то хрустнуло, и я услышал царапанье, отчего у меня пробежал холодок по коже, я разлепил глаза, вглядываясь в ослепленное луной окно, совершенно пустое, с дергающейся елкой с раскидистыми ветвями, и решил для себя, сморенный усталостью и сонливостью, что это ветки скребутся и стоит подстричь излишне разросшуюся ель. Ведущая пустилась в продолжительный монолог, задавливая остальные вскрики своим мощным и грудным голосом, а я погрузился в сон, не замечая, как мелькают тени в окне. Проваливаясь в грезу, сквозь дремоту, мне кажется, будто среди гудения голосов я слышу перебой по стеклу и скрип, пронзительно раздающийся в голове, но размеренное сопение Мери погружает меня в глубокий сон.
Мери заглядывала ко мне часто, после проведенной ночи, когда я выставил себя, как мне казалось, совершенно в неприглядном свете, она все равно приходила ко мне и оставалась ночевать, ублажая мой взор своим обнаженным телом и размеренно засыпала, уткнувшись в мое плечо носом и я чувствовал, как ее прохладное дыхание шевелит волоски на коже. Когда утром она поспешно собиралась, подкрашивая губы возле зеркала в прихожей, где моя бывшая жена прижималась своим привлекательным животом к краю комода и прихорашивала свое идеальное личико, я наблюдал за ней, чувствуя, как у меня сводит и урчит в животе от пряных запахов, несущихся от пышущего жаром завтрака, оставленного заботливой Мери. Эта девчушка успевала все, она определенно начинала вести себя, как наседка-женушка и я чувствовал, как крутится внизу живота холодная змея, когда я задумывался, что она теряет свою жизнь, посвящая ее мне. Девчушка, желавшая избежать судьбы тухнущего под дождями городка, как и моя бывшая жена, внезапно зацеплялась за якорь, осевший здесь и теряющая свои годы, а после она скажет:
— Тед, я ненавижу тебя! — ревет Джудит и ее губы подрагивают, на них блестит сопля, вытекающая из носа, по щекам струится тушь, она выглядит разгоряченной, пунцовой, почти в экстазе, но ее трясет не от страсти и возбуждения, а от ярости, которую она швыряет в меня в виде стакана, полного воды. Он разбивается о стену у меня за головой и жидкость растекается лужей. Она плачет и кричит одновременно, ее руки сжимаются в кулак и разжимаются, она тяжело дышит и захлебывается в рыданиях, а я стаю, словно превратившийся в скалу, пока Джудит хватает свою сумочку с кухонного стола и разворачивается в одно движение, порываясь выбежать из дома. Я вижу только ее запястье в моей руке, словно момент когда я сдвинулся с места выпал из головы, она дергается и ее свободная ладонь с зажатой сумкой стремительно несется к моему лицу, но я целую ее кричащие, промокшие губы, успевая выхватить и бросить к стене. Что-то хрустит, похожее на пластик, косметика рассыпается по полу и помады катятся куда-то в сторону.
— Я ненавижу тебя! — пыхтит она мне в лицо, но обмякает в моих объятьях и я увлекаю Джудит в страстное перемирие, разрывая пуговички на ее любимой белой блузе.
Мери всегда нерешительно целует меня в щеку, прямо как сейчас, будто до этого ночью не была подо мной, а я отправляюсь поглощать яичницу, гренки и пережаренный бекон с луком.
Иногда у меня появляется тошнота, стоит скрипнуть половице где-нибудь в прихожей за спиной, пока я отгрызаю сушенный хлеб и он встает комом у меня в горле, а в желудке появляется нестерпимая резь, но в остальном присутствие Мери и солнечные дни, прогнавшие липкий утренний туман и тяжелые тучи, покрывающие тенями все вокруг, избавили меня от лишней паранойи. Я начал думать, что моя истерика действительно на фоне стресса и мне нужно было отдохнуть, но я все же опасался смотреть на парк. Мимолетом бросая взгляд через окно на покачивающиеся лысые березы, пока мою посуду или подхожу к холодильнику за порцией перекуситьи, и по спине у меня пробегают мурашки, а в теле появляется озноб. Поэтому я опустил жалюзи и скрылся в запыленной комнате, ожидая пока придет Мери, поглядывая на молчащую трубку телефона, отчего-то желая набрать бостонский номер. Это желание в залитой солнцем гостиной, потонувшей в трясине тишины, настолько поработило меня, что я, скашивая глаза на телефон, чувствовал как подрагивают и покалывают пальцы на руке. Я потянулся к нему, прикладывая к уху медленно и ,словно вспоминая, набирал цифры, отдающиеся гулкими ударами сердца в груди. На том конце долго не поднимали, а я слушал гудки, раздумывая, что буду делать, если поднимет телефон ее какой-нибудь ухажер, который до скрипа зубов раздражал меня, все до единого. Костяшки пальцев побелели, я собирался бросить безнадежно пищащую трубку, когда раздался голос Джудит, спокойный, звучный. Она в тихой квартире Бостона, я вижу, как она прижимает к себе телефон и ее грудь вздымается от каждого вдоха слышного через провода. Она говорит:
— Алло?
И у меня щиплет глаза, я протираю их пальцами, пока она повторяет:
— Алло? Говорите, я Вас слушаю...
Я чувствую, как в краешки губ затекают соленые слезы и засовываю руку в штаны, бросая трубку на место. Джудит остается в том мире, в мире, где ее губы шепчут другому « Я люблю тебя».
«Я люблю тебя, Тед».
Мери и сегодня прижалась щекой к моему плечу и быстро уснула,от ее обнаженного тела еще шел жар, когда она посапывала, завернувшись в одеяло почти с головой. Я же смотрел на деревянный потолок, на котором расползались оранжевые пятна от прикроватной лампы, и нарастающий ветер, подвывающий у окна, бросающий одиночные моросящие капли, вызывали у меня неприятные ощущения холода под ребрами. Во рту язык приклеился к небу и превратился в растрескивающуюся землю, вяло ворочающуюся, с болью отрывающуюся от слизистой щек. Эта сухость заползала в глотку, высасывая всю влагу и раздирая гортань, отчего я начал покашливать, постукивая себя по груди. Губы усохли и превратились в тонкие прутья, готовые от любого движения разорваться и опасть полупрозрачной паутиной эпителия на мой живот, исторгающий внутренний бриз, опоясывающий и растекающийся по всей брюшине. Пока я переворачивал язык, почесывая раздраженное горло, моя челюсть начала дрожать, озноб поднял волоски на теле и я сжал зубы, прикусив язык и подпрыгнув на кровати, хватаясь за кровоточащую челюсть. Струйка побежала по подбородку, я судорожно сглотнул кровавую слюну, наполняющую рот, и бросил взгляд на Мери, беззаботно, глубоко спящую, не дрогнувшую, когда мое плечо выскочило из под ее щеки. Боль в языке распространялась на скулы и я выбрался из кровати, набрасывая впопыхах майку, стремясь на кухню, обдирая все углы боками, пока стирал капающую из-за рта кровь и проглатывал сгустки от металлического привкуса которых начала подниматься тошнота.
Я спустился по лестнице, заплетаясь в собственных ногах, язык пульсировал где-то в ушах, и пробираясь на кухню я слышал только стук собственной крови в голове, звенящей, как колокол.
Кухня утонула в черных тенях, углы превратились в бездонные, непроглядные дыры, из щелей жалюзи струились оранжевые полосы, покрывая раковину, противоположную стену и обеденный стол горизонтальным забором. Я схватился за полотенце, прикладывая его к подбородку, и небрежным движением достал стакан из шкафчика, выплюнул слюну вперемешку со сгустками крови в раковину и набрал воды. Рыжие полоски прочертили мне грудь, пока я полоскал рот и жадно напивался, сухие легкие исторгали приглушенный кашель, но я, чертыхаясь, продолжал пить и пить, опустошив так два или три стакана и уже было приложился снова, но так и замер с прижатым к губам стеклом, почувствовав движение волос от дуновения. Внизу живота что-то обрушилось, оно начало тянуть меня вниз, наполняться свинцовой тяжестью и ноги, подчиняясь порыву, начали проседать в коленях, я превращался в скрученное дерево, иссыхающий покосившийся столб. Кажется, стали дрожать руки, потому что вода полилась мне на майку. Ветер гулял по дому, вместе с порывами, нарастающими за окном, холодок заползал мне под майку и обдувал ноги. Влажный, почти дождевой воздух. Кожа покрылась мурашками, я пытался двинуться, но мышцы приросли к полу, я чувствовал, как напряглась спина и вздулась жгутами, готовыми лопнуть от одного лишнего движения, моя шея превратилась в неповоротливый камень и муравьи побежали по всем капиллярам, кусаясь в каждом суставе. Я дернулся почти инстинктивно, когда в бедрах начало покалывать и моя голова пошла кругом, мушки взлетели перед глазами, я уперся задницей в стол, ткнув себя углом под ягодицу и скосил глаза в прихожую где входная дверь была раскрыта на распашку, покачиваясь от ветра, и жалюзи от каждого движения подпрыгивали и ударялись о стекло.
Дверь поскрипывала. Ветер врывался в открытую дыру, а я стоял с трясущимся стаканом в руке и завороженно смотрел на нее, в ушах повис ее пронзительный скрип и пульсировала кровь, в одном ухе что-то монотонно пищало, у меня начало крутить в животе, в ребрах свербило и я зашелся в кашле, готовый выплюнуть свои усыхающие легкие наружу. Я надрывался и хрипел, холод простреливал из живота в грудь и расходился по рукам до самых кончиков пальцев, кашель свистел и вырывался с натужным, хрустким звуком, пока я не подумал, что сейчас умру здесь от не обнаруженного туберкулеза или рака легких и превращусь в ошметок человека с вывороченным ртом и растекшимся зловонными лужами, а Мери, спящая наверху, утром обнаружит подгнивающую плоть и скорчится от отвращения. Я почти сложился пополам, меня прошивал ужас, проходил разрядами тока по нервам и перетягивал все мышцы и сухожилия, сворачивая их в тугой узел, завязывая меня кренделем на полу возле обеденного стола где сегодня я поедал гренки и яичницу, а завтра буду вонять излившимся дерьмом. Ветер шелестел в волосах и задувал в глаза, мои ладони свело судорогой и я схватился в стакан, который проливал содержимым себе на руку, так, что все кости вспухли под кожей и угрожающе выпирали наружу, как спицы, готовые прорезать плоть, а второй же ладонью пытался опереться о пол, оседая на него негнущимися коленями. Я впивался глазами в дверь, чувствуя словно кожей как скрипят ботинки за моей спиной, их лакированный писк разносился по всей кухне эхом до самого потолка. В боку начала ныть печень и холодный пот заливал глаза, когда дверь снова скрипнула, откидываемая назад, и дрожащий свет фонаря вбежал по ковру прихожей вместе с первыми основательными каплями дождя, забарабанившим по деревянной лестнице веранды. Я чувствовал, как нарастает во мне гнев, как поднимается пунцовыми пятнами к бледному, позеленевшему лицу, покрытому испаренной, как растекается ярость по скрюченным конечностям, распухает в застывших мышцах и пробирается до самых костей, пока я прихожу в себя на полу, взмокший и трясущийся, еще снедаемой паникой, вырывающейся в хриплых вздохах и свистящих выдохах, но тяжелая поступь, стоящая гулом в голове, заставляет скрипеть зубами. Я схватился за бок, пытаясь подняться, выпил залпом воды, оставшейся на дне стакана, и вцепился в него, направляясь к двери, пошатывающейся от порывов ветра.
Фонари заливали влажный асфальт оранжевым светом, дождь накрапывал неспешно, жирные капли ударялись о землю лениво, почти нерасторопно, я стоял на пороге своего дома, в трусах и майке, с зажатым стаканом в руке и смотрел на запертые ворота, ведущие в погрузившийся во тьму парк. Влажные кусты скребли по воздуху своими обнаженными ветвями и пожухлыми, гниющими листьями. Я сделал шаг, выбираясь на улицу и дождь обдал ледяной водой босые ноги. Впереди маячила калитка к которой я решительно приближался, намереваясь покончить с поработившей меня абсурдной тревогой, сжирающей внутренности. Я кипел от злости, челюсть скрипела, казалось, сейчас я расколю себе пару зубов. Я встал возле железных прутьев, отделявших меня от погруженного в темноту, молчаливого сада, и по спине пробежал тревожный озноб, но я, помявшись на месте, прислушиваясь к клокочущей ярости, перебирал пальцами воздух, будто пробуя как схвачусь за эти прутья и вырву их с корнями, пройдусь по знакомой дорожке до другого конца прямо на противоположной стороне, оставлю в прошлом ипохондрическое наваждение. Но вместо этого я продолжал перебирать пальцами, борясь с неприятным холодком в позвоночнике. Я взялся за влажную ручку калитки, избегая глядеть в ночь, властвующую за ней. Ветер заметно усиливался и его вой только усугублял сомнения, вырвавшиеся из глубины вместе с мурашками, бегающими по обнаженным ногам. Я вцепился в эту калитку, как в спасательный круг, и дернул ее, сжимая зубы до противного хруста, а мышцы вытянулись в струну. Передо мной лежала пустынная асфальтовая дорожка, незначительно петляющая и тонущая в темноте, тусклые фонари выхватывали разобщенные рыжие пятна, разбросанные далеко друг от друга и подсвечивающие асфальт или промокшую, пустую скамью. Лязг ворот потонул в ветре и шорохе дождя. Я переминался с ноги на ногу, не решаясь сделать шаг, где по асфальту скреблись засохшие листья, гонимые кучкой, еще не успевшие прибиться к земле . Свет казался неверным, подрагивающим, а черные пропасти между фонарными столбами бесконечными.
Я пух от яростного желания броситься вперед и разливающегося по животу онемения, приковывающего к месту. Где-то справа в кустах что-то ударило о металлические прутья забора и я вздрогнул, желая броситься к дому, запереться на замки и забраться в постель к умиротворенно сопящей Мери, но вместо этого перед глазами стоял беспокойный парк, гудящий под нарастающей грозой, а в голове всплывала распахнутая настежь входная дверь. «Я запирал замок, я запирал чертов дерьмовый замок»
Босая нога шлепнула на мокрый, колючий асфальт и я оказался по ту сторону ограды, калитка скрипел за моей спиной, листья бились о щиколотки, дождь усиливался и стекал по лицу, заливая глаза, но я судорожно сжимал стакан в руке и кулак в другой, не обращая внимания но потоки воды, не шелохнувшись прикипел к асфальту, словно бетонный столб.
— Иди к черту, ублюдок! — процедил я сквозь зубы и меня начало потряхивать то ли от возбуждения, то ли от холода, я замахнулся и бросил стакан куда-то вперед, во тьму, он сверкнул в фонаре и пропал, разлетевшись на осколки, добравшиеся мелкой крошкой до моих ног и рассыпавшейся вокруг. Треск разбившегося стекла потонул вместе с моим окриком:
— Иди ты к черту, ублюдок!
Я сделал шаг вперед, осторожно пробираясь сквозь мелкие осколки и меня
***
Мери заглядывала ко мне часто, после проведенной ночи, когда я выставил себя, как мне казалось, совершенно в неприглядном свете, она все равно приходила ко мне и оставалась ночевать, ублажая мой взор своим обнаженным телом и размеренно засыпала, уткнувшись в мое плечо носом и я чувствовал, как ее прохладное дыхание шевелит волоски на коже. Когда утром она поспешно собиралась, подкрашивая губы возле зеркала в прихожей, где моя бывшая жена прижималась своим привлекательным животом к краю комода и прихорашивала свое идеальное личико, я наблюдал за ней, чувствуя, как у меня сводит и урчит в животе от пряных запахов, несущихся от пышущего жаром завтрака, оставленного заботливой Мери. Эта девчушка успевала все, она определенно начинала вести себя, как наседка-женушка и я чувствовал, как крутится внизу живота холодная змея, когда я задумывался, что она теряет свою жизнь, посвящая ее мне. Девчушка, желавшая избежать судьбы тухнущего под дождями городка, как и моя бывшая жена, внезапно зацеплялась за якорь, осевший здесь и теряющая свои годы, а после она скажет:
— Тед, я ненавижу тебя! — ревет Джудит и ее губы подрагивают, на них блестит сопля, вытекающая из носа, по щекам струится тушь, она выглядит разгоряченной, пунцовой, почти в экстазе, но ее трясет не от страсти и возбуждения, а от ярости, которую она швыряет в меня в виде стакана, полного воды. Он разбивается о стену у меня за головой и жидкость растекается лужей. Она плачет и кричит одновременно, ее руки сжимаются в кулак и разжимаются, она тяжело дышит и захлебывается в рыданиях, а я стаю, словно превратившийся в скалу, пока Джудит хватает свою сумочку с кухонного стола и разворачивается в одно движение, порываясь выбежать из дома. Я вижу только ее запястье в моей руке, словно момент когда я сдвинулся с места выпал из головы, она дергается и ее свободная ладонь с зажатой сумкой стремительно несется к моему лицу, но я целую ее кричащие, промокшие губы, успевая выхватить и бросить к стене. Что-то хрустит, похожее на пластик, косметика рассыпается по полу и помады катятся куда-то в сторону.
— Я ненавижу тебя! — пыхтит она мне в лицо, но обмякает в моих объятьях и я увлекаю Джудит в страстное перемирие, разрывая пуговички на ее любимой белой блузе.
Мери всегда нерешительно целует меня в щеку, прямо как сейчас, будто до этого ночью не была подо мной, а я отправляюсь поглощать яичницу, гренки и пережаренный бекон с луком.
Иногда у меня появляется тошнота, стоит скрипнуть половице где-нибудь в прихожей за спиной, пока я отгрызаю сушенный хлеб и он встает комом у меня в горле, а в желудке появляется нестерпимая резь, но в остальном присутствие Мери и солнечные дни, прогнавшие липкий утренний туман и тяжелые тучи, покрывающие тенями все вокруг, избавили меня от лишней паранойи. Я начал думать, что моя истерика действительно на фоне стресса и мне нужно было отдохнуть, но я все же опасался смотреть на парк. Мимолетом бросая взгляд через окно на покачивающиеся лысые березы, пока мою посуду или подхожу к холодильнику за порцией перекуситьи, и по спине у меня пробегают мурашки, а в теле появляется озноб. Поэтому я опустил жалюзи и скрылся в запыленной комнате, ожидая пока придет Мери, поглядывая на молчащую трубку телефона, отчего-то желая набрать бостонский номер. Это желание в залитой солнцем гостиной, потонувшей в трясине тишины, настолько поработило меня, что я, скашивая глаза на телефон, чувствовал как подрагивают и покалывают пальцы на руке. Я потянулся к нему, прикладывая к уху медленно и ,словно вспоминая, набирал цифры, отдающиеся гулкими ударами сердца в груди. На том конце долго не поднимали, а я слушал гудки, раздумывая, что буду делать, если поднимет телефон ее какой-нибудь ухажер, который до скрипа зубов раздражал меня, все до единого. Костяшки пальцев побелели, я собирался бросить безнадежно пищащую трубку, когда раздался голос Джудит, спокойный, звучный. Она в тихой квартире Бостона, я вижу, как она прижимает к себе телефон и ее грудь вздымается от каждого вдоха слышного через провода. Она говорит:
— Алло?
И у меня щиплет глаза, я протираю их пальцами, пока она повторяет:
— Алло? Говорите, я Вас слушаю...
Я чувствую, как в краешки губ затекают соленые слезы и засовываю руку в штаны, бросая трубку на место. Джудит остается в том мире, в мире, где ее губы шепчут другому « Я люблю тебя».
«Я люблю тебя, Тед».
Мери и сегодня прижалась щекой к моему плечу и быстро уснула,от ее обнаженного тела еще шел жар, когда она посапывала, завернувшись в одеяло почти с головой. Я же смотрел на деревянный потолок, на котором расползались оранжевые пятна от прикроватной лампы, и нарастающий ветер, подвывающий у окна, бросающий одиночные моросящие капли, вызывали у меня неприятные ощущения холода под ребрами. Во рту язык приклеился к небу и превратился в растрескивающуюся землю, вяло ворочающуюся, с болью отрывающуюся от слизистой щек. Эта сухость заползала в глотку, высасывая всю влагу и раздирая гортань, отчего я начал покашливать, постукивая себя по груди. Губы усохли и превратились в тонкие прутья, готовые от любого движения разорваться и опасть полупрозрачной паутиной эпителия на мой живот, исторгающий внутренний бриз, опоясывающий и растекающийся по всей брюшине. Пока я переворачивал язык, почесывая раздраженное горло, моя челюсть начала дрожать, озноб поднял волоски на теле и я сжал зубы, прикусив язык и подпрыгнув на кровати, хватаясь за кровоточащую челюсть. Струйка побежала по подбородку, я судорожно сглотнул кровавую слюну, наполняющую рот, и бросил взгляд на Мери, беззаботно, глубоко спящую, не дрогнувшую, когда мое плечо выскочило из под ее щеки. Боль в языке распространялась на скулы и я выбрался из кровати, набрасывая впопыхах майку, стремясь на кухню, обдирая все углы боками, пока стирал капающую из-за рта кровь и проглатывал сгустки от металлического привкуса которых начала подниматься тошнота.
Я спустился по лестнице, заплетаясь в собственных ногах, язык пульсировал где-то в ушах, и пробираясь на кухню я слышал только стук собственной крови в голове, звенящей, как колокол.
Кухня утонула в черных тенях, углы превратились в бездонные, непроглядные дыры, из щелей жалюзи струились оранжевые полосы, покрывая раковину, противоположную стену и обеденный стол горизонтальным забором. Я схватился за полотенце, прикладывая его к подбородку, и небрежным движением достал стакан из шкафчика, выплюнул слюну вперемешку со сгустками крови в раковину и набрал воды. Рыжие полоски прочертили мне грудь, пока я полоскал рот и жадно напивался, сухие легкие исторгали приглушенный кашель, но я, чертыхаясь, продолжал пить и пить, опустошив так два или три стакана и уже было приложился снова, но так и замер с прижатым к губам стеклом, почувствовав движение волос от дуновения. Внизу живота что-то обрушилось, оно начало тянуть меня вниз, наполняться свинцовой тяжестью и ноги, подчиняясь порыву, начали проседать в коленях, я превращался в скрученное дерево, иссыхающий покосившийся столб. Кажется, стали дрожать руки, потому что вода полилась мне на майку. Ветер гулял по дому, вместе с порывами, нарастающими за окном, холодок заползал мне под майку и обдувал ноги. Влажный, почти дождевой воздух. Кожа покрылась мурашками, я пытался двинуться, но мышцы приросли к полу, я чувствовал, как напряглась спина и вздулась жгутами, готовыми лопнуть от одного лишнего движения, моя шея превратилась в неповоротливый камень и муравьи побежали по всем капиллярам, кусаясь в каждом суставе. Я дернулся почти инстинктивно, когда в бедрах начало покалывать и моя голова пошла кругом, мушки взлетели перед глазами, я уперся задницей в стол, ткнув себя углом под ягодицу и скосил глаза в прихожую где входная дверь была раскрыта на распашку, покачиваясь от ветра, и жалюзи от каждого движения подпрыгивали и ударялись о стекло.
Дверь поскрипывала. Ветер врывался в открытую дыру, а я стоял с трясущимся стаканом в руке и завороженно смотрел на нее, в ушах повис ее пронзительный скрип и пульсировала кровь, в одном ухе что-то монотонно пищало, у меня начало крутить в животе, в ребрах свербило и я зашелся в кашле, готовый выплюнуть свои усыхающие легкие наружу. Я надрывался и хрипел, холод простреливал из живота в грудь и расходился по рукам до самых кончиков пальцев, кашель свистел и вырывался с натужным, хрустким звуком, пока я не подумал, что сейчас умру здесь от не обнаруженного туберкулеза или рака легких и превращусь в ошметок человека с вывороченным ртом и растекшимся зловонными лужами, а Мери, спящая наверху, утром обнаружит подгнивающую плоть и скорчится от отвращения. Я почти сложился пополам, меня прошивал ужас, проходил разрядами тока по нервам и перетягивал все мышцы и сухожилия, сворачивая их в тугой узел, завязывая меня кренделем на полу возле обеденного стола где сегодня я поедал гренки и яичницу, а завтра буду вонять излившимся дерьмом. Ветер шелестел в волосах и задувал в глаза, мои ладони свело судорогой и я схватился в стакан, который проливал содержимым себе на руку, так, что все кости вспухли под кожей и угрожающе выпирали наружу, как спицы, готовые прорезать плоть, а второй же ладонью пытался опереться о пол, оседая на него негнущимися коленями. Я впивался глазами в дверь, чувствуя словно кожей как скрипят ботинки за моей спиной, их лакированный писк разносился по всей кухне эхом до самого потолка. В боку начала ныть печень и холодный пот заливал глаза, когда дверь снова скрипнула, откидываемая назад, и дрожащий свет фонаря вбежал по ковру прихожей вместе с первыми основательными каплями дождя, забарабанившим по деревянной лестнице веранды. Я чувствовал, как нарастает во мне гнев, как поднимается пунцовыми пятнами к бледному, позеленевшему лицу, покрытому испаренной, как растекается ярость по скрюченным конечностям, распухает в застывших мышцах и пробирается до самых костей, пока я прихожу в себя на полу, взмокший и трясущийся, еще снедаемой паникой, вырывающейся в хриплых вздохах и свистящих выдохах, но тяжелая поступь, стоящая гулом в голове, заставляет скрипеть зубами. Я схватился за бок, пытаясь подняться, выпил залпом воды, оставшейся на дне стакана, и вцепился в него, направляясь к двери, пошатывающейся от порывов ветра.
Фонари заливали влажный асфальт оранжевым светом, дождь накрапывал неспешно, жирные капли ударялись о землю лениво, почти нерасторопно, я стоял на пороге своего дома, в трусах и майке, с зажатым стаканом в руке и смотрел на запертые ворота, ведущие в погрузившийся во тьму парк. Влажные кусты скребли по воздуху своими обнаженными ветвями и пожухлыми, гниющими листьями. Я сделал шаг, выбираясь на улицу и дождь обдал ледяной водой босые ноги. Впереди маячила калитка к которой я решительно приближался, намереваясь покончить с поработившей меня абсурдной тревогой, сжирающей внутренности. Я кипел от злости, челюсть скрипела, казалось, сейчас я расколю себе пару зубов. Я встал возле железных прутьев, отделявших меня от погруженного в темноту, молчаливого сада, и по спине пробежал тревожный озноб, но я, помявшись на месте, прислушиваясь к клокочущей ярости, перебирал пальцами воздух, будто пробуя как схвачусь за эти прутья и вырву их с корнями, пройдусь по знакомой дорожке до другого конца прямо на противоположной стороне, оставлю в прошлом ипохондрическое наваждение. Но вместо этого я продолжал перебирать пальцами, борясь с неприятным холодком в позвоночнике. Я взялся за влажную ручку калитки, избегая глядеть в ночь, властвующую за ней. Ветер заметно усиливался и его вой только усугублял сомнения, вырвавшиеся из глубины вместе с мурашками, бегающими по обнаженным ногам. Я вцепился в эту калитку, как в спасательный круг, и дернул ее, сжимая зубы до противного хруста, а мышцы вытянулись в струну. Передо мной лежала пустынная асфальтовая дорожка, незначительно петляющая и тонущая в темноте, тусклые фонари выхватывали разобщенные рыжие пятна, разбросанные далеко друг от друга и подсвечивающие асфальт или промокшую, пустую скамью. Лязг ворот потонул в ветре и шорохе дождя. Я переминался с ноги на ногу, не решаясь сделать шаг, где по асфальту скреблись засохшие листья, гонимые кучкой, еще не успевшие прибиться к земле . Свет казался неверным, подрагивающим, а черные пропасти между фонарными столбами бесконечными.
Я пух от яростного желания броситься вперед и разливающегося по животу онемения, приковывающего к месту. Где-то справа в кустах что-то ударило о металлические прутья забора и я вздрогнул, желая броситься к дому, запереться на замки и забраться в постель к умиротворенно сопящей Мери, но вместо этого перед глазами стоял беспокойный парк, гудящий под нарастающей грозой, а в голове всплывала распахнутая настежь входная дверь. «Я запирал замок, я запирал чертов дерьмовый замок»
Босая нога шлепнула на мокрый, колючий асфальт и я оказался по ту сторону ограды, калитка скрипел за моей спиной, листья бились о щиколотки, дождь усиливался и стекал по лицу, заливая глаза, но я судорожно сжимал стакан в руке и кулак в другой, не обращая внимания но потоки воды, не шелохнувшись прикипел к асфальту, словно бетонный столб.
— Иди к черту, ублюдок! — процедил я сквозь зубы и меня начало потряхивать то ли от возбуждения, то ли от холода, я замахнулся и бросил стакан куда-то вперед, во тьму, он сверкнул в фонаре и пропал, разлетевшись на осколки, добравшиеся мелкой крошкой до моих ног и рассыпавшейся вокруг. Треск разбившегося стекла потонул вместе с моим окриком:
— Иди ты к черту, ублюдок!
Я сделал шаг вперед, осторожно пробираясь сквозь мелкие осколки и меня
