ощутив ледяное дыхание промозглого ветра, залетевшего с улицы, но томные фантазии вырисовываются на задворках ума и настолько навязчивы, что я захлопываю справочник, оставляя его пылиться в сырой и душной от плесени читальне дальше, пока Мери удовлетворительно улыбается пепельно-малиновыми губами, а ее черные, разметавшиеся волосы, превращаются в бледную волнистую капну Джудит.
Я вышел из библиотеки, прямиком направляясь к телефонному автомату в фойе того же здания, и позвонил Мери. Мне ответила ее мама, несколько раз спросив "Алло?", и бросила трубку, а я так и остался стоять с телефоном в руках в обшарпанном бетонном фойе с уродливым грязным ковром и дубовой лестницей, за спиной у меня был вход в библиотеку, рядом со мной вход в почтовое отделение, а за тяжелыми массивными дверями выход на улицу по которой гулял злой ветер, обрывающий листья и заползающий даже через куртку под самую кожу, вплоть до костей.
В следующие несколько дней Мери не давала о себе знать. Она не появлялась и в кафетерии в который я заглядывал, но , завидев толстую девчонку за кассой, разочарованно уходил даже не прикупив ароматной клубничной сдобы. Я почитывал второсортные детективы, но внимание ускользало и меня не хватало на что-нибудь поприличней, чем неубедительные байки о всегда бравой полиции и не слишком колоритных, вычурных преступниках. Возвращаясь домой, я вяло прожаривал несколько кусочков бекона и парочку гренок, а потом заваливался на диван с баночкой легкого пива под жужжание телевизора, где, то крикливо, то визгливо, голосили гости студии, осуждая молодую, новоявленную мамашу за развратное поведение, а она, тушуясь под гомоном ханжеских выкриков, минута от минуты все больше покрывалась пунцовыми пятнами с головы до пят. Ведущая же покачивала ножкой, обутой в лакированные туфли, и крутила головой, выискивая для себя лучший кадр. «Только сегодня вы можете приобрести набор кухонного комбайна за 69.99...» визжит реклама, прерывая галдеж, а я допиваю остатки пива и с приятным шипением открываю следующую банку. Пивная пена пузырится и лезет из горлышка. Я прикладываюсь к ней, пока мелькают рекламные ролики и не появляется снова стройная нога, затянутая в черный чулок с лакированной туфлей. Ее губы, коричнево-кирпичные, накрашенные слишком сильно, что контур начинает размываться по краям, говорит: «Дорогая, Вы были совсем юной девушкой, когда залезли к нему в постель...» и молодая мамаша вскидывает свое еще налитое детской, невинной припухлостью, лицо отвечает, что это не было добровольно. Все ахают, по студии разбегаются шепотки и снова начинается гомон голосов, когда уже совершенно не слышно внятной речи, кроме отдельных звуков, а ведущая загадочно улыбается, покачивает носком туфли, и пристраивается в кресле так, чтобы выставить себя в ракурсе телекамеры с лучшей стороны и замирает, постукивая длинными, наманикюренными пальчиками по планшету.
За окном вечереет, я сижу на диване на котором рядом со мной белесое пятно высохших женских выделений, оставшихся от Мери. Я искоса бросаю взгляд на телефон, покрывшийся слоем пыли, пока в студии какая-то оголтелая мадам бросается к подростку, захлебывающемуся в слезах на диване гостя, и дерет ее за волос, а телеведущая лениво махает рукой за кадр, продолжая улыбаться и помахивать ногой. Густые сумерки начали клубиться вокруг меня, заползая под диван и журнальный столик, убегая в сторону прихожей и вползая на второй этаж. Их , несомненно, отпугивает мерцание телевизора, но они пытаются подобраться с боков, опускаясь тягучим темным полотном, пока на меня пульсирует с экрана разгоряченная, пунцовая блондинка и зареванная девчонка в разорванной майке. Я пью, уставившись в телевизор, а мои мысли уносятся куда-то к Мери, которая пропала из виду и, возможно, она уже разбирает чемоданы где-нибудь далеко от этого городка, пока я заливаюсь пивом и подумываю откупорить виски. Где-нибудь там она раздевается, обнажая свое девичье, юное тело, распускает тугой хвост, натягивающий кожу на висках, но ее черные волосы превращаются в светлую головку мой бывшей жены, и Джудит, с присущей ей театральностью, опускается рядом со мной на диван. Блондинка в телевизоре пыхтит, как паровоз, и ее выбеленные волосы, приклеенные к синему пиджаку, будто пластиковые, тычутся в камеру, а Джудит, словно сизая дымка от сигарет, трясет своими кудрями у моего плеча и я чувствую ее дыхание на своей шее. У меня разливается жар в штанах, пока ее чувственное, белое тело с округлыми бедрами и грудью с набухшими сосками мягко, почти игриво, встает передо мной, извиваясь, как змея, помахивая бедрами из стороны в сторону и забирается на журнальный столик, раскрывая передо мной свои томные бедра. Я закрываю глаза, откидываясь на спинку дивана и суя руку в штаны, а Джудит опускает свои пальчики вниз, между стройных ног, и начинает массировать себя, ее учащающееся дыхание стоит у меня в ушах плотной стеной, через которую едва пробивается гул телевизионных голосов, но их перекрывают стоны Джудит, и меня бросает в дрожь, а она изгибается в конвульсиях наслаждения, которыми щедро одаривала меня в браке. В синих бликах телевизора она протягивает нити возбуждения от влагалища к пальцам, раскрывающимся передо мной, растопыренным и переплетенным между собой влажными нитями с пузырьками, которые блестят, словно в масле, а я разряжаюсь под ее шумное дыхание и вздымающуюся грудь со стреляющими в потолок сосками прямо на свои штаны. — Ты меня любишь, Тед?», — говорит она.
Пока я лежу с закрытыми глазами, она встает со стола, обтирая о бедро влажную руку, отчего оно блестит на фоне мерцающего телевизора и затянутой в чулок ноги, покачивающей черной туфелькой, икры напряжены и буграми перекатываются под капроном, а Джудит прогибает рядом со мной диван, оставляя еще одно женское пятно на обивки, и укоризненно прикладывается лбом к моему плечу. Ее мягкие барашки волос щекотно спускаются по руке, заползают в подмышку и я вздрагиваю, машинально потянувшись стряхнуть их с себя, но замираю в нерешительности. Привыкая к темноте, щурясь от яркого телевизора на котором оператор задерживает камеру на декольте ведущей и ее растекающихся губах, замечаю движение с правого боку, словно дымок от прикуренной сигареты, миазмы утреннего тумана в гниющем осеннем парке за моей задницей, вышагивающей на работу. Приклеившись к экрану взглядом и застыв с жестяной банкой у губ, машинально посасывая пиво, не ощущая ни вкуса, ни струи, стекающей по подбородку, краем глаза я вижу мерцание ее волос в синеватых отблесках телевизора, ее светлая кожа кажется бледной, как в тот вечер, когда, промокшая под дождем, она усаживается в одном полотенце на диван, с ее волос жирные капли оставляют расплывающуюся лужу, а ее взгляд, укоризненный, задерживается на мне.
— Тед, ты такой не внимательный, обними же меня! — говорит Джудит, и ее руки раскрываются крыльями, а полотенце, туго пережимающее ее грудь, спадает к бедрам. Я замираю, чувствуя, как пробегают мурашки по спине прямо к члену, по ее изящной груди текут капли, она сидит, поджимая под себя одну ногу, а полотенце обнажает одно бедро. Она тянется ко мне, надувая губки и я слышу, как она шепчет:
— Ты не любишь меня, Тед? Что стоишь, обними же!
« Вы не любите его, дорогая?» — говорит телеведущая, обнажая зубы в приклеенной улыбке, так и застыв в позе «лучшего лица для камеры». Белая голова Джудит на моем плече, она невыносимо щекочет подмышку, но я терпеливо жду, пытаясь разглядеть в бледном теле тумана ее черты от которых у меня все переворачивается внизу живота, я чувствую, как готов повалить ее на кровать, выплевывая в ее лицо все, что я думаю о молоденьких проходимцах, которые дерут ее в самые нежные места, все об этом Флойде и ее сраных омарах в Бостоне, пока она будет биться в ярости подо мной, а я шарить по ее обнаженному телу руками и вводить в исступление оргазма, от которого она бессильно обмякнет и обовьет свои руки вокруг моей шее, как обычно. Она лежит на моем плече, и неверный свет телевизионного экрана дрожит на белесой, полупрозрачной , несуществующей коже, размытой в темноте. Ее волосы разбросаны по мне. Мне кажется, она шевелит своим дыханием волоски, которые впиваются мне в кожу совершенно наяву, словно моя жена переместилась из Бостона в дырявое деревянное корыто нашего брака и прижалась ,как кошка, ко мне, вернувшись в брошенную гавань. По позвоночнику у меня стекает пот, я чувствую, как намокают подмышки, а зуд становится таким нестерпимым, что я роняю банку с пивом и судорожным движением стряхиваю с себя волосы Джудит. Пузатый паук падает в ворс ковра и пытается выбраться, а экран телевизора подсвечивает его угольное тельце и оставляет жирные белые блики. Я чешусь, пристально глядя на его шевелящиеся лапки, а рядом со мной — пустой диван, пыльный телефон и застарелое белесое пятно.
Ночь за окном становилась все более непроглядной и уже черные тени потянулись через комнату, пока я, завороженный, застыл в одной позе, словно та телеведущая из студии. Отчего-то ощущая озноб и оцепенение, а по коже бежал холодок. Мышцы плеч и черепа напряглись, и неприятно начали стягиваться, заныли виски и затылок. Жирный паук барахтался в длинном, пыльном ворсе, с трудом пробираясь куда-то в сторону почерневшего в сумерках угла. Дом, словно ожив, заговорил под поднимающимся ветром скрипом деревянных половиц и хлипких стен, и треск, раздающийся то тут, то там, отдавался в мышцах нервным подрагиванием. Мой глаз начал противно дергаться, а угол рта натягиваться вверх. Я сидел, словно вросший в диван, хватаясь за подмышку, ощущая, как за спиной из самой прихожей скрипят половицы и дерево похрустывает, словно лопаясь под собственной тяжестью. В висках у меня пульсирует кровь, я слышу в ушах биение собственного сердца, у меня крутит живот и начинает кружиться голова. Пиво у моих ног медленно выливается на ковер из опрокинутой жестянки, разнося по комнате липкий , навязчивый запах алкоголя, а телевизор бросает мне в лицо рекламу: «Электрический нож для нарезки хлеба! Стоит один раз попробовать и Вы никогда не сможете его забыть!».
На экране зазубренное лезвие домашней хлебной пилы входит в кусок мягкого, дрожжевого хлеба, а в моем воображении оно впивается в упругую, но податливую плоть и у меня начинается жечь где-то в желудке, а реклама вместе с нарастающей изжогой быстро привела меня в себя и, словно очнувшись, я вскочил и бросился к светильнику, включая весь свет, что попадался мне по пути на кухню, где я схватил бутылку виски и плеснул себе в стакан. Я слышал, как завывает ветер и стонут деревья на улице, меня передернуло, словно я стоял там, за окном, среди перекатывающихся сухих листьев и скоблящего кожу песка, и я залпом осушил виски из граненного стакана, сразу прикладываясь к горлу бутылке, пока не обжег себе пищевод и не остановился перевести дыхание. Сердце грохотало в груди, а я косился на входную дверь, вырисовывающуюся в тенях из-за угла и сквозь неплотно прикрытые жалюзи на ее оконце проникал оранжевый свет фонарей, полосами подсвечивающий пыль в воздухе. Я смотрел до тех пор, пока мне не начало казаться, что они покачиваются, словно кто-то толкает дверь, и пил, заливаясь виски настолько, что меня начало откровенно мутить. Бледные полосы света вздрагивали, а я стоял, прикованный к месту, и боролся с желанием броситься бежать, куда-нибудь подальше, спрятаться в чертов шкаф, как малолетний пацан, под кровать, как вшивая дворняга, разрубить чертовы доски пола топором и замуровать себя под собственным домом в его фундаменте, пока эта чертова хлипкая дверь держится на старых замках и грозится вот-вот вылететь с петель, чтобы превратить меня в ошметок осклизлого мяса, выпустить мне мои чертовы кишки и запихать бутылку в моей руке в развороченный рот. Мои колени подкашивались, меня вело из стороны в сторону, я чувствовал ,как подгибаются ноги от каждого неловкого шага, который я пытался сделать в сторону входной двери, которая эпилептически тряслась, как шар от пинг-понга, а жалюзи стучали по стеклу. Меня качало настолько, что я врезался в косяк кухонного проема, и облил себе джинсы, отхлебывая на ходу еще и еще, а чертова дверь к которой я приближался, начала ворочаться, как пропеллер, у меня перед глазами и мне показалось, что кто-то пытается прокрутить ручку с той стороны. К горлу подкатывала рвота, она нестерпимо ощущалась в носу, и кислый привкус во рту, смешавшись с алкоголем, скапливался в подступающих слюнях. Я вытянул руку, чтобы раскрыть створки жалюзи, но меня повело в сторону и я врезался в стену у двери, и, запив икоту, от которой разъедало нос, невнятными, дрожащими руками я отодвинул жалюзи, пытаясь сделать это аккуратно, но навалился на дверь всем весом и вдавился лицом в стекло, невидящим взглядом окидывая пустое крыльцо, затихшую улицу, погруженную в оранжевый свет фонарей и закрытую калитку, ведущую в утонувший в темноте парк с неспокойными деревьями, прощающимися с последними листьями под порывистым ветром. Пытаясь осмотреть все крыльцо и окрестности, я возил лицом по стеклу то вправо, то влево, оставляя сопли и слюни на нем, а затем , не увидев никого, залил остатки виски себе в горло и съехал по двери на пол. Меня надрывали какие-то пьяные слезы, голова помутилась и кружилась, словно я на аттракционах, я шмыгал носом и протирал слезящиеся глаза. Меня мучила отрыжка и икота. Я качался, сидя на полу, глядя в пол, борясь с дурнотой, пока желудок не свело от спазмов. Меня беспощадно тошнило, а конечности не слушались, правый бок тянуло и по спине пробежали спазмы. В затылке у меня кололо, когда я слышал шорох за входной дверью или порыв ветра, заставляющий скрипеть железные цепи на калитке. Виски поднималось вверх, обжигая горло, пока меня не стало рвать. Скрючившись, заваливаясь набок, я пробрался к раковине на кухне и выблевал все свои кишки, погрузившись в забытье.
На утро я нашел себя на полу кухни в луже остатков виски, вылившихся из бутылки, валявшейся возле обеденного стола, а я лежал в облитой одежде, со стойким перегаром и головной болью, рядом — загаженная раковина и столешница, измазанная кровью. На ладони — порез от стакана, разбитые ошметки которого валялись повсюду. Руку саднило и я сел, потирая лоб и глаза. Щетина и неопрятные, залипшие волосы вперемешку с ошметками рвоты на майке и липкими пятнами алкоголя на штанах — выгляжу так же, как себя и чувствую. Через кухонное окно пробивался бледный свет солнца, на улице распогодилось и по синему небу пробегало только два маленьких облака. Слышны отдаленные разговоры, а я обвожу взглядом коридор, погруженный в тишину с золотыми полосами света. В комнате — заляпанный ковер и пивная вонь, телевизор бухтит утренней программой, и все выглядит спокойным и погруженным в ленивую дремоту. Спина задеревенела и каждое движение отдавалось ноющей болью в лопатках и шее, тяжесть в висках и першение в горле навязчиво мешалось, поэтому я, кряхтя как старый, кашляющий двигатель, поднялся на ноги и налил себе воды, которую выпил в два стакана залпом и обмыл лицо, сухое и шершавое, покрытое заломами.
Я вышел из библиотеки, прямиком направляясь к телефонному автомату в фойе того же здания, и позвонил Мери. Мне ответила ее мама, несколько раз спросив "Алло?", и бросила трубку, а я так и остался стоять с телефоном в руках в обшарпанном бетонном фойе с уродливым грязным ковром и дубовой лестницей, за спиной у меня был вход в библиотеку, рядом со мной вход в почтовое отделение, а за тяжелыми массивными дверями выход на улицу по которой гулял злой ветер, обрывающий листья и заползающий даже через куртку под самую кожу, вплоть до костей.
***
В следующие несколько дней Мери не давала о себе знать. Она не появлялась и в кафетерии в который я заглядывал, но , завидев толстую девчонку за кассой, разочарованно уходил даже не прикупив ароматной клубничной сдобы. Я почитывал второсортные детективы, но внимание ускользало и меня не хватало на что-нибудь поприличней, чем неубедительные байки о всегда бравой полиции и не слишком колоритных, вычурных преступниках. Возвращаясь домой, я вяло прожаривал несколько кусочков бекона и парочку гренок, а потом заваливался на диван с баночкой легкого пива под жужжание телевизора, где, то крикливо, то визгливо, голосили гости студии, осуждая молодую, новоявленную мамашу за развратное поведение, а она, тушуясь под гомоном ханжеских выкриков, минута от минуты все больше покрывалась пунцовыми пятнами с головы до пят. Ведущая же покачивала ножкой, обутой в лакированные туфли, и крутила головой, выискивая для себя лучший кадр. «Только сегодня вы можете приобрести набор кухонного комбайна за 69.99...» визжит реклама, прерывая галдеж, а я допиваю остатки пива и с приятным шипением открываю следующую банку. Пивная пена пузырится и лезет из горлышка. Я прикладываюсь к ней, пока мелькают рекламные ролики и не появляется снова стройная нога, затянутая в черный чулок с лакированной туфлей. Ее губы, коричнево-кирпичные, накрашенные слишком сильно, что контур начинает размываться по краям, говорит: «Дорогая, Вы были совсем юной девушкой, когда залезли к нему в постель...» и молодая мамаша вскидывает свое еще налитое детской, невинной припухлостью, лицо отвечает, что это не было добровольно. Все ахают, по студии разбегаются шепотки и снова начинается гомон голосов, когда уже совершенно не слышно внятной речи, кроме отдельных звуков, а ведущая загадочно улыбается, покачивает носком туфли, и пристраивается в кресле так, чтобы выставить себя в ракурсе телекамеры с лучшей стороны и замирает, постукивая длинными, наманикюренными пальчиками по планшету.
За окном вечереет, я сижу на диване на котором рядом со мной белесое пятно высохших женских выделений, оставшихся от Мери. Я искоса бросаю взгляд на телефон, покрывшийся слоем пыли, пока в студии какая-то оголтелая мадам бросается к подростку, захлебывающемуся в слезах на диване гостя, и дерет ее за волос, а телеведущая лениво махает рукой за кадр, продолжая улыбаться и помахивать ногой. Густые сумерки начали клубиться вокруг меня, заползая под диван и журнальный столик, убегая в сторону прихожей и вползая на второй этаж. Их , несомненно, отпугивает мерцание телевизора, но они пытаются подобраться с боков, опускаясь тягучим темным полотном, пока на меня пульсирует с экрана разгоряченная, пунцовая блондинка и зареванная девчонка в разорванной майке. Я пью, уставившись в телевизор, а мои мысли уносятся куда-то к Мери, которая пропала из виду и, возможно, она уже разбирает чемоданы где-нибудь далеко от этого городка, пока я заливаюсь пивом и подумываю откупорить виски. Где-нибудь там она раздевается, обнажая свое девичье, юное тело, распускает тугой хвост, натягивающий кожу на висках, но ее черные волосы превращаются в светлую головку мой бывшей жены, и Джудит, с присущей ей театральностью, опускается рядом со мной на диван. Блондинка в телевизоре пыхтит, как паровоз, и ее выбеленные волосы, приклеенные к синему пиджаку, будто пластиковые, тычутся в камеру, а Джудит, словно сизая дымка от сигарет, трясет своими кудрями у моего плеча и я чувствую ее дыхание на своей шее. У меня разливается жар в штанах, пока ее чувственное, белое тело с округлыми бедрами и грудью с набухшими сосками мягко, почти игриво, встает передо мной, извиваясь, как змея, помахивая бедрами из стороны в сторону и забирается на журнальный столик, раскрывая передо мной свои томные бедра. Я закрываю глаза, откидываясь на спинку дивана и суя руку в штаны, а Джудит опускает свои пальчики вниз, между стройных ног, и начинает массировать себя, ее учащающееся дыхание стоит у меня в ушах плотной стеной, через которую едва пробивается гул телевизионных голосов, но их перекрывают стоны Джудит, и меня бросает в дрожь, а она изгибается в конвульсиях наслаждения, которыми щедро одаривала меня в браке. В синих бликах телевизора она протягивает нити возбуждения от влагалища к пальцам, раскрывающимся передо мной, растопыренным и переплетенным между собой влажными нитями с пузырьками, которые блестят, словно в масле, а я разряжаюсь под ее шумное дыхание и вздымающуюся грудь со стреляющими в потолок сосками прямо на свои штаны. — Ты меня любишь, Тед?», — говорит она.
Пока я лежу с закрытыми глазами, она встает со стола, обтирая о бедро влажную руку, отчего оно блестит на фоне мерцающего телевизора и затянутой в чулок ноги, покачивающей черной туфелькой, икры напряжены и буграми перекатываются под капроном, а Джудит прогибает рядом со мной диван, оставляя еще одно женское пятно на обивки, и укоризненно прикладывается лбом к моему плечу. Ее мягкие барашки волос щекотно спускаются по руке, заползают в подмышку и я вздрагиваю, машинально потянувшись стряхнуть их с себя, но замираю в нерешительности. Привыкая к темноте, щурясь от яркого телевизора на котором оператор задерживает камеру на декольте ведущей и ее растекающихся губах, замечаю движение с правого боку, словно дымок от прикуренной сигареты, миазмы утреннего тумана в гниющем осеннем парке за моей задницей, вышагивающей на работу. Приклеившись к экрану взглядом и застыв с жестяной банкой у губ, машинально посасывая пиво, не ощущая ни вкуса, ни струи, стекающей по подбородку, краем глаза я вижу мерцание ее волос в синеватых отблесках телевизора, ее светлая кожа кажется бледной, как в тот вечер, когда, промокшая под дождем, она усаживается в одном полотенце на диван, с ее волос жирные капли оставляют расплывающуюся лужу, а ее взгляд, укоризненный, задерживается на мне.
— Тед, ты такой не внимательный, обними же меня! — говорит Джудит, и ее руки раскрываются крыльями, а полотенце, туго пережимающее ее грудь, спадает к бедрам. Я замираю, чувствуя, как пробегают мурашки по спине прямо к члену, по ее изящной груди текут капли, она сидит, поджимая под себя одну ногу, а полотенце обнажает одно бедро. Она тянется ко мне, надувая губки и я слышу, как она шепчет:
— Ты не любишь меня, Тед? Что стоишь, обними же!
« Вы не любите его, дорогая?» — говорит телеведущая, обнажая зубы в приклеенной улыбке, так и застыв в позе «лучшего лица для камеры». Белая голова Джудит на моем плече, она невыносимо щекочет подмышку, но я терпеливо жду, пытаясь разглядеть в бледном теле тумана ее черты от которых у меня все переворачивается внизу живота, я чувствую, как готов повалить ее на кровать, выплевывая в ее лицо все, что я думаю о молоденьких проходимцах, которые дерут ее в самые нежные места, все об этом Флойде и ее сраных омарах в Бостоне, пока она будет биться в ярости подо мной, а я шарить по ее обнаженному телу руками и вводить в исступление оргазма, от которого она бессильно обмякнет и обовьет свои руки вокруг моей шее, как обычно. Она лежит на моем плече, и неверный свет телевизионного экрана дрожит на белесой, полупрозрачной , несуществующей коже, размытой в темноте. Ее волосы разбросаны по мне. Мне кажется, она шевелит своим дыханием волоски, которые впиваются мне в кожу совершенно наяву, словно моя жена переместилась из Бостона в дырявое деревянное корыто нашего брака и прижалась ,как кошка, ко мне, вернувшись в брошенную гавань. По позвоночнику у меня стекает пот, я чувствую, как намокают подмышки, а зуд становится таким нестерпимым, что я роняю банку с пивом и судорожным движением стряхиваю с себя волосы Джудит. Пузатый паук падает в ворс ковра и пытается выбраться, а экран телевизора подсвечивает его угольное тельце и оставляет жирные белые блики. Я чешусь, пристально глядя на его шевелящиеся лапки, а рядом со мной — пустой диван, пыльный телефон и застарелое белесое пятно.
Ночь за окном становилась все более непроглядной и уже черные тени потянулись через комнату, пока я, завороженный, застыл в одной позе, словно та телеведущая из студии. Отчего-то ощущая озноб и оцепенение, а по коже бежал холодок. Мышцы плеч и черепа напряглись, и неприятно начали стягиваться, заныли виски и затылок. Жирный паук барахтался в длинном, пыльном ворсе, с трудом пробираясь куда-то в сторону почерневшего в сумерках угла. Дом, словно ожив, заговорил под поднимающимся ветром скрипом деревянных половиц и хлипких стен, и треск, раздающийся то тут, то там, отдавался в мышцах нервным подрагиванием. Мой глаз начал противно дергаться, а угол рта натягиваться вверх. Я сидел, словно вросший в диван, хватаясь за подмышку, ощущая, как за спиной из самой прихожей скрипят половицы и дерево похрустывает, словно лопаясь под собственной тяжестью. В висках у меня пульсирует кровь, я слышу в ушах биение собственного сердца, у меня крутит живот и начинает кружиться голова. Пиво у моих ног медленно выливается на ковер из опрокинутой жестянки, разнося по комнате липкий , навязчивый запах алкоголя, а телевизор бросает мне в лицо рекламу: «Электрический нож для нарезки хлеба! Стоит один раз попробовать и Вы никогда не сможете его забыть!».
На экране зазубренное лезвие домашней хлебной пилы входит в кусок мягкого, дрожжевого хлеба, а в моем воображении оно впивается в упругую, но податливую плоть и у меня начинается жечь где-то в желудке, а реклама вместе с нарастающей изжогой быстро привела меня в себя и, словно очнувшись, я вскочил и бросился к светильнику, включая весь свет, что попадался мне по пути на кухню, где я схватил бутылку виски и плеснул себе в стакан. Я слышал, как завывает ветер и стонут деревья на улице, меня передернуло, словно я стоял там, за окном, среди перекатывающихся сухих листьев и скоблящего кожу песка, и я залпом осушил виски из граненного стакана, сразу прикладываясь к горлу бутылке, пока не обжег себе пищевод и не остановился перевести дыхание. Сердце грохотало в груди, а я косился на входную дверь, вырисовывающуюся в тенях из-за угла и сквозь неплотно прикрытые жалюзи на ее оконце проникал оранжевый свет фонарей, полосами подсвечивающий пыль в воздухе. Я смотрел до тех пор, пока мне не начало казаться, что они покачиваются, словно кто-то толкает дверь, и пил, заливаясь виски настолько, что меня начало откровенно мутить. Бледные полосы света вздрагивали, а я стоял, прикованный к месту, и боролся с желанием броситься бежать, куда-нибудь подальше, спрятаться в чертов шкаф, как малолетний пацан, под кровать, как вшивая дворняга, разрубить чертовы доски пола топором и замуровать себя под собственным домом в его фундаменте, пока эта чертова хлипкая дверь держится на старых замках и грозится вот-вот вылететь с петель, чтобы превратить меня в ошметок осклизлого мяса, выпустить мне мои чертовы кишки и запихать бутылку в моей руке в развороченный рот. Мои колени подкашивались, меня вело из стороны в сторону, я чувствовал ,как подгибаются ноги от каждого неловкого шага, который я пытался сделать в сторону входной двери, которая эпилептически тряслась, как шар от пинг-понга, а жалюзи стучали по стеклу. Меня качало настолько, что я врезался в косяк кухонного проема, и облил себе джинсы, отхлебывая на ходу еще и еще, а чертова дверь к которой я приближался, начала ворочаться, как пропеллер, у меня перед глазами и мне показалось, что кто-то пытается прокрутить ручку с той стороны. К горлу подкатывала рвота, она нестерпимо ощущалась в носу, и кислый привкус во рту, смешавшись с алкоголем, скапливался в подступающих слюнях. Я вытянул руку, чтобы раскрыть створки жалюзи, но меня повело в сторону и я врезался в стену у двери, и, запив икоту, от которой разъедало нос, невнятными, дрожащими руками я отодвинул жалюзи, пытаясь сделать это аккуратно, но навалился на дверь всем весом и вдавился лицом в стекло, невидящим взглядом окидывая пустое крыльцо, затихшую улицу, погруженную в оранжевый свет фонарей и закрытую калитку, ведущую в утонувший в темноте парк с неспокойными деревьями, прощающимися с последними листьями под порывистым ветром. Пытаясь осмотреть все крыльцо и окрестности, я возил лицом по стеклу то вправо, то влево, оставляя сопли и слюни на нем, а затем , не увидев никого, залил остатки виски себе в горло и съехал по двери на пол. Меня надрывали какие-то пьяные слезы, голова помутилась и кружилась, словно я на аттракционах, я шмыгал носом и протирал слезящиеся глаза. Меня мучила отрыжка и икота. Я качался, сидя на полу, глядя в пол, борясь с дурнотой, пока желудок не свело от спазмов. Меня беспощадно тошнило, а конечности не слушались, правый бок тянуло и по спине пробежали спазмы. В затылке у меня кололо, когда я слышал шорох за входной дверью или порыв ветра, заставляющий скрипеть железные цепи на калитке. Виски поднималось вверх, обжигая горло, пока меня не стало рвать. Скрючившись, заваливаясь набок, я пробрался к раковине на кухне и выблевал все свои кишки, погрузившись в забытье.
На утро я нашел себя на полу кухни в луже остатков виски, вылившихся из бутылки, валявшейся возле обеденного стола, а я лежал в облитой одежде, со стойким перегаром и головной болью, рядом — загаженная раковина и столешница, измазанная кровью. На ладони — порез от стакана, разбитые ошметки которого валялись повсюду. Руку саднило и я сел, потирая лоб и глаза. Щетина и неопрятные, залипшие волосы вперемешку с ошметками рвоты на майке и липкими пятнами алкоголя на штанах — выгляжу так же, как себя и чувствую. Через кухонное окно пробивался бледный свет солнца, на улице распогодилось и по синему небу пробегало только два маленьких облака. Слышны отдаленные разговоры, а я обвожу взглядом коридор, погруженный в тишину с золотыми полосами света. В комнате — заляпанный ковер и пивная вонь, телевизор бухтит утренней программой, и все выглядит спокойным и погруженным в ленивую дремоту. Спина задеревенела и каждое движение отдавалось ноющей болью в лопатках и шее, тяжесть в висках и першение в горле навязчиво мешалось, поэтому я, кряхтя как старый, кашляющий двигатель, поднялся на ноги и налил себе воды, которую выпил в два стакана залпом и обмыл лицо, сухое и шершавое, покрытое заломами.
