Им не позволят отменить приказы двух провинившихся студентов — это была акция в назидание, чтобы другим неповадно было.
Сергей кричал, просил, умолял, чтобы и Владимир Петрович, и дедушка заступились и за Ольгу, но те были неумолимы, и идти на кафедру вокального отделения категорически отзывались. Вдвоем им все же удалось убедить Сергея, что так надо, что так для всех будет лучше.
— Тогда я женюсь на ней в самое ближайшее время, — решительно заявил Сергей. — Более того, заявление в ЗАГС мы подадим сегодня же.
— Владимир Петрович, покиньте на минутку своей кабинет, — попросил Борис Николаевич, — мне моему упрямому внуку необходимо сказать несколько слов.
— У тебя ума совсем нет, — проговорил злобно дед, как только за Быстрицким закрылась дверь. Он мог все сказать и при нем, но в кои веки решил пожалеть своего внука. — Мало того, что я содержу тебя, оплачивая твое обучение, так ты хочешь, чтобы я содержал еще и эту девчонку, совершенно недостойную тебя.
— Не понимаю, — растерялся Сергей. — Как это ты оплачиваешь мое обучение? Я же… Меня же вроде бы зачислили на бюджетное место и даже выплачивают стипендию?
— Да, что ты говоришь? — фыркнул дед и всплеснул руками прямо, как бабушка, а потом заговорил тихо, не для чужих ушей: — И какова твоя стипендия? Тебе хотя бы пообедать один раз в ресторане на нее хватит? А дополнительные занятия, чтобы твоя леворукость не столь была заметна, кто оплачивает? Ты, что ли?
Сергей с презрением глянул на левую руку, подняв ее к глазам. Как он ненавидел себя в эту минуту. И деда.
— А если ты женишься, то тебя попрут из общежития. Вам придется снимать жилье, ведь у твоей нищей подружки, насколько я понимаю, жилья собственного нет. И проживает она с матерью и старой бабкой в коммуналке. И тебе придется зарабатывать на жизнь и обучение, так как я этого уже делать не стану. Ты готов к такому повороту? И что ты умеешь делать? Мести дворы? На это не зажируешь. Рано тебе жениться.
— Но ведь и ты рано женился на бабушке. И папа рано женился на маме, — осторожно все же попытался возразить Сергей. Но это были только слова. Он прекрасно понял после слов деда, что не сможет, не готов взвалить на свои плечи заботу об Ольге. О нем самом еще надо заботиться.
— А отцу твоему я говорил, что он спешит с женитьбой, но тогда за них вступились родители твоей матери и всю заботу о твоем воспитании, пока ты был маленький, взяли на себя.
Сергей этого не помнил, все его реальные воспоминания начались, пожалуй, с того момента, как Мария Алексеевна, его самая первая учительница по скрипке, ахнула и заплакала, когда увидела, что он рисует левой рукой. И с тех пор были только воспоминания, как его кто-то разоблачает и тыкает носом в его уродство. И как он все время пытался не забыть, не упустить, что его доминантная рука все же правая.
Сергей криво улыбнулся — дед доплачивал Быстрицкому, чтобы тот с ним занимался дополнительно и никогда не узнал, что он левша.
— И сколько стоит тебе мое обучение? — все же спросил он.
— Это несложно посчитать, — отозвался дед. — Тебе по расписанию положено четыре академических часа в неделю. А Владимир Петрович с тобой занимается по два часа ежедневно. Вот и прикинь — семь умножаем на два, получаем четырнадцать, отнимаем четыре. Десять часов в неделю я оплачиваю твоему педагогу. Час занятий стоит одну тысячу рублей. Вот и посчитай.
Сергей почувствовал себя жалким фигляром, зарабатывающим в арт-ресторане гроши по сравнению с тему суммами, которые выплачивали за его обучение, чтобы он мог выходить на сцену и услаждать слух гостей музыкой.
Нет, дедушкины деньги Быстрицкий отрабатывал честно. Он никогда не позволял ему во время занятий играть то, что Сергей обычно исполнял во время своих выступлений. Никогда. Он готовил его с завидным упорством к академическим концертам, конкурсам, экзаменам. И вся та легкость, которая многим студентам давалась свыше, им же добивалась многими часами изнурительных занятий.
— И кто сказал, что я талантлив? — тихо спросил Сергей. — Может быть это все зря? И из меня никогда не получится музыкант?
— Ты талантлив, Сергей, — дед ласково провел по его растрепанным вихрам. — У тебя идеальный слух, отличное чувство музыки. Умопомрачительная работоспособность. И если бы не твоя рука, ты обошел бы давно своих сокурсников.
Сергей всхлипнул.
— Ну-ну, еще твоя тонко организованная душа и мягкотелость вкупе с сентиментальностью не дают тебе спокойно жить, — Борис Николаевич отстранился от внука. Если плачет, если жалеет себя, то уже хорошо. Значит, никого другого он жалеть не станет. А в данный момент, это самое главное.
— Так почему раньше не пришел? — строго просила Мария Алексеевна, заметив, что пальцы левой руки никак не хотят слушаться Сергея.
— Не думал, что смогу к музыке вернуться, — ответил тот, настойчиво продолжая играть расходящиеся гаммы.
— Без пятнадцати шесть, — старушка взглянула на часы, висевшие на стене прямо над роялем. — Брысь отсюда. А завтра без опозданий ровно к пяти. Зайдешь ко мне за ключом от зала и играть. Без выходных, без раздыхных. Музыкальная школа открыта семь дней в неделю.
Сергей поднялся, поправил стул, закрыл крышку. Потом вежливо поклонился и, взяв в свои ладони маленькую ручку учительницы, поцеловал ее.
— Ладно, ладно, не подлизывайся, — она несильно хлопнула его по носу.
— Я не подлизываюсь, я благодарю, — улыбнулся он в ответ, нисколько не обидевшись.
— Благодарить будешь, когда на скрипке мне сыграешь Паганини, а я тебе аккомпанировать буду, — твердо сказала она.
Сергей вздрогнул, как удара: — Вы откуда знаете, зачем я пришел? Я совсем не за этим.
— Не лги мне, — снова твердо сказала Мария Алексеевна и недовольно поджала губы. — Давно живу, много вижу, много знаю. Будь хотя бы перед собой честен.
Сергей зажмурился и кивнул в ответ. Он попытается, он постарается быть хотя бы перед собой честным. Но это, оказывается, самое сложное. Не жалеть себя, не ныть, как ему тяжело и плохо, а быть честным перед самим собой…
Сергей опять встал со скрипкой перед мутным зеркалом. Правая рука с легкостью попадала в нужное место на грифе, зато левая рука никак не хотела правильно двигать смычком. Он водил и водил, стараясь не позволить смычку выскользнуть из пальцев, и думал о себе, о своей леворукости, глядя на себя в зеркало при тусклом свете лампы. В зеркале он был правшой.
А на самом деле Сергей был абсолютным левшой, а не парциальным, но многолетние занятия скрипкой не прошли для него даром. Он не чувствовал «правый» мир неудобным для себя — он много что делал правой рукой, привык. А теперь еще и негнущиеся пальцы не позволяли, например, есть левой рукой или писать. Дверь он открывал правой рукой, жетон в метро опускал правой рукой. Он почти все делал правой рукой. Только, как выяснилось, играть не мог, как правша. Он играл бегло, талантливо, только как переученный левша, совершенно не растворяясь в музыке, а следя за каждым движением смычком и отсчитывающим такты в голове.
Сергей улыбнулся, радуясь своим успехам, — он сыграл гамму несколько раз без остановок, без ошибок и в довольно приличном темпе. И пусть ему не стать великим скрипачом, но вернуть музыку он в состоянии, если будет упорно заниматься, как раньше. Можно начать с малого — час занятий на стареньком рояле для разработки пальцев, час занятий дома перед зеркалом. А можно еще по столу стучать пальцами, как по клавишам. Это поначалу он не хотел пальцы разрабатывать, а теперь у него появилась цель — он хочет вернуть музыку. Два года, целых два года он потерял!
И вдруг Сергей понял, что ничего он не потерял. Им надо было отдохнуть друг от друга — ему от музыки, а музыке от него. Он остановился, прекратив играть. Все, хватит, достаточно, не стоит гнать, тем более что загнанных лошадей пристреливают. Лучше не переусердствовать, чтобы опять не возникло стойкого отвращения у него к музыке, а у музыке к нему.
Убрав скрипку в футляр, Сергей включил старенький телевизор в ожидании своей любимой передачи — он честно пытался выучить иностранный язык за шестнадцать часов. А что? Слух у него было хороший, чужую речь он схватывал на лету. Почему бы и нет. Ведущего программы он просто обожал. Он обязательно станет таким же.
Сергей нервно нажал на пульт от телевизора и глубоко задышал — он никогда не станет таким же, не потому что не хочет, а потому что не будет. И выучит иностранный язык исключительно для себя, потому что по вечерам ему заняться нечем. Он сам изолировал себя от внешнего мира, потому что так надо было. Но постепенно к нему вернулось желание быть среди людей, быть нужным людям. А теперь он не одинок — у него есть скрипка, и к нему возвращается желание играть.
Сергей быстро забыл слова и нравоучения деда, как только связанная с его отчислением шумиха, которую довольно скоро замяли, улеглась. Он уже не только по четвергам давал концерты в арт-ресторане, но и вторникам, и по субботам. Его игра очень нравилась публике. Но теперь он играл только по часу, а не, как раньше, по два. На этом настоял Быстрицкий и приезжал иногда с инспекцией, чтобы самому лично удостовериться, что господин Рывкин не перенагружает его студента, а отправляет домой после оговоренного часового выступления. Он слушал игру Сергея, восхищался своим талантом педагога, а заодно и «откушивал» свой любимый крабовый салат. Короче говоря, совмещал приятное с полезным. И что из этого было приятым, а что полезным, наверное, не ответил бы сразу — ему нравилось и то, и другое, и третье.
Сергей после каждого выступления продолжал напиваться, не до чертиков, но пьяным бывал изрядно. Но при этом он возмущался, кричал, а порой и ругался, когда ему кто-нибудь указывал, что надо себя держать в руках. Особенно не терпел нравоучений Олюшки, с которой, хоть и редко, но продолжал встречаться. Отношения у них разладились после того, как девушку отчислили из консерватории. Она не обвиняла своего Сереженьку ни в чем, зато он чувствовал себя перед ней бесконечно виноватым. А отсюда было недовольство и ей, и собой.
Но скорее его раздражало в их отношениях не это, а отсутствие физической близости или, скорее, возможность ее присутствия. Сергею нравилось любить своего «ангела» на расстоянии, он не мог представить себе ее с ним в постели. Ему это почему-то казалось мерзким, пакостным, грязным, недостойным высокой и чистой любви. Он мог перецеловать ее каждый пальчик, что на руках, что на ногах, но погладить ее ногу выше колена не решался, считая это мерзким покушением на ее чистоту и эфемерность. Сергей мог дарить ей цветы охапками, но купить на эти же самые деньги золотое колечко не смог бы, посчитав, что подобным подарком он принизил бы свои чувства к Олюшке. А она, приняв его, убила бы все, что было в ней возвышенного, став такой же, как все.
Не решился бы Сергей на близость с ней, считая себя запачканным, после того, как Быстрицкий однажды пришел в ресторан не один, а с двумя девушками Ниной и Ириной. Сергей, как обычно, позволил себе выпить лишку, а утром проснулся обнаженным в объятьях одной из них на даче у своего преподавателя. Он практически ничего не помнил или не хотел вспоминать, но Ирина ему понравилась. Он стал проводить с ней почти все свободное время, чаще в постели. А потом как-то незаметно он сменил ее на Нину, причем ни одна, ни вторая, ни Быстрицкий не возражали.
Об Олюшке он стал вспоминать лишь тогда, когда она сама его навещала в общежитии, где он появлялся крайне редко и лишь для того, чтобы поспать перед каким-нибудь мероприятием, когда надо было выспаться, и где ему не будут досаждать девушки. Они, с их высоко эстетическим вкусом и тягой к прекрасному, никогда не встречались с ним на его территории, а только в ресторане и на даче у Владимира Петровича.
Однажды Сергей напился, как в ранешние времена, как на грех один, без привычной компании из своего педагога и девиц. Господин Рывкин по старой памяти вызвал Ольгу — номерок он случайно запомнил и с легкостью его нашел, даже несмотря на то, что у Сергея женских имен в телефонной книге было достаточно много. Девушка без лишних вопросов приехала и увезла его в общежитие.
Она попыталась что-то сказать, объяснить Сергею, пока вела его до комнаты, норовя вместе с ним рухнуть на грязный пол длинного коридора. Но тот, упрямо отказываясь ее слушать, пьяно мотал головой.
— Не нравлюсь? — скривился он, когда Ольга, привалив Сергея к стене, закрыла дверь, оставшись с ним наедине, без посторонних глаз и ушей и в темноте.
— Нет, — ответила она, начав его раздевать, чтобы уложить в постель.
Сергей рванул ее на себя и с силой впился в ее губы своими мокрыми губами. Он не целовал ее, а терзал, рвал на части, стараясь сделать ей больно.
— Сережа, — Ольга попыталась вырваться из его железной хватки. — Отпусти.
— Не нравлюсь, значит, — взревел он, швырнув девушку на свою кровать и наваливаясь на нее всем телом.
— Сережа, что ты делаешь? — Ольга сохраняла спокойствие. Она при всем желании не смогла бы оказать ему сопротивление, он был гораздо здоровее ее. А кричать и привлекать внимание к себе не хотелось. Кто, в сущности, она? Отчисленная из консы студентка, которой по статусу не положено находиться в общежитии, и уж тем более, на мужской половине.
— Хочу тебя, — Сергей вдруг сник и уткнулся ей в плечо своим носом. — Я не мальчик, чтобы заниматься…
Он не договорил, всхлипнул и нервными пальцами принялся сам раздевать девушку, как совсем недавно она пыталась его раздеть. Теперь его движения были мягкими, ласкающими, а поцелуи по обнаженной коже хоть и страстными, но бесконечно нежными…
— Если честно, то мне не импонирует заниматься любовью с бревном.
У Сергея эти слова вырвались невольно, он сравнил свою Олюшку не с бревном, как таковым, а с Ириной или Ниной, которые извивались под ним, стонали от каждого его толчка и кричали, когда чувствовали приближение его разрядки. А она лежала тихонько, как мышка, боясь иной раз вздохнуть.
Сергей отодвинулся от Ольги, нашарил в скинутой на пол куртке пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, освещая свое лицо и, снова откинувшись на кровать, с удовольствием затянулся.
Ольга, ни слова не говоря, молча поднялась, по-прежнему не произнося ни слова, оделась и, тихо скрипнув дверью, впустив немного света из коридора и заставив Сергея зажмуриться, ушла. Ушла навсегда. Ушла из его жизни. Только ему было в тот момент абсолютно все равно — есть она или ее нет. Она стала такой же, как все. И что жалеть? Одной больше, одной меньше.
Все преходяще в этой жизни. Прав был дед — сколько таких Оль будет еще в его жизни…
Он даже утром не обратил внимания на небольшое пятнышко, просто раздраженно кинул испачканную простыню в грязное белье.
И его нисколько не беспокоило, что Олюшка ушла в ночь одна.
Сергей стоял перед зеркалом и упрямо выводил гаммы — вверх, вниз, легато, стаккато. Упорные занятия фортепиано под строгим взглядом Марии Ивановны возымели свое действие — пальцы стали немного гнуться, не так, как раньше, но все же, и смычок уже не норовил выскользнуть из них, а уже сам за них цеплялся. Постепенно возвращались и навыки. Главное, он помнил и знал, что и как нужно делать, а упрямства и упорства ему не занимать.
Сергей кричал, просил, умолял, чтобы и Владимир Петрович, и дедушка заступились и за Ольгу, но те были неумолимы, и идти на кафедру вокального отделения категорически отзывались. Вдвоем им все же удалось убедить Сергея, что так надо, что так для всех будет лучше.
— Тогда я женюсь на ней в самое ближайшее время, — решительно заявил Сергей. — Более того, заявление в ЗАГС мы подадим сегодня же.
— Владимир Петрович, покиньте на минутку своей кабинет, — попросил Борис Николаевич, — мне моему упрямому внуку необходимо сказать несколько слов.
— У тебя ума совсем нет, — проговорил злобно дед, как только за Быстрицким закрылась дверь. Он мог все сказать и при нем, но в кои веки решил пожалеть своего внука. — Мало того, что я содержу тебя, оплачивая твое обучение, так ты хочешь, чтобы я содержал еще и эту девчонку, совершенно недостойную тебя.
— Не понимаю, — растерялся Сергей. — Как это ты оплачиваешь мое обучение? Я же… Меня же вроде бы зачислили на бюджетное место и даже выплачивают стипендию?
— Да, что ты говоришь? — фыркнул дед и всплеснул руками прямо, как бабушка, а потом заговорил тихо, не для чужих ушей: — И какова твоя стипендия? Тебе хотя бы пообедать один раз в ресторане на нее хватит? А дополнительные занятия, чтобы твоя леворукость не столь была заметна, кто оплачивает? Ты, что ли?
Сергей с презрением глянул на левую руку, подняв ее к глазам. Как он ненавидел себя в эту минуту. И деда.
— А если ты женишься, то тебя попрут из общежития. Вам придется снимать жилье, ведь у твоей нищей подружки, насколько я понимаю, жилья собственного нет. И проживает она с матерью и старой бабкой в коммуналке. И тебе придется зарабатывать на жизнь и обучение, так как я этого уже делать не стану. Ты готов к такому повороту? И что ты умеешь делать? Мести дворы? На это не зажируешь. Рано тебе жениться.
— Но ведь и ты рано женился на бабушке. И папа рано женился на маме, — осторожно все же попытался возразить Сергей. Но это были только слова. Он прекрасно понял после слов деда, что не сможет, не готов взвалить на свои плечи заботу об Ольге. О нем самом еще надо заботиться.
— А отцу твоему я говорил, что он спешит с женитьбой, но тогда за них вступились родители твоей матери и всю заботу о твоем воспитании, пока ты был маленький, взяли на себя.
Сергей этого не помнил, все его реальные воспоминания начались, пожалуй, с того момента, как Мария Алексеевна, его самая первая учительница по скрипке, ахнула и заплакала, когда увидела, что он рисует левой рукой. И с тех пор были только воспоминания, как его кто-то разоблачает и тыкает носом в его уродство. И как он все время пытался не забыть, не упустить, что его доминантная рука все же правая.
Сергей криво улыбнулся — дед доплачивал Быстрицкому, чтобы тот с ним занимался дополнительно и никогда не узнал, что он левша.
— И сколько стоит тебе мое обучение? — все же спросил он.
— Это несложно посчитать, — отозвался дед. — Тебе по расписанию положено четыре академических часа в неделю. А Владимир Петрович с тобой занимается по два часа ежедневно. Вот и прикинь — семь умножаем на два, получаем четырнадцать, отнимаем четыре. Десять часов в неделю я оплачиваю твоему педагогу. Час занятий стоит одну тысячу рублей. Вот и посчитай.
Сергей почувствовал себя жалким фигляром, зарабатывающим в арт-ресторане гроши по сравнению с тему суммами, которые выплачивали за его обучение, чтобы он мог выходить на сцену и услаждать слух гостей музыкой.
Нет, дедушкины деньги Быстрицкий отрабатывал честно. Он никогда не позволял ему во время занятий играть то, что Сергей обычно исполнял во время своих выступлений. Никогда. Он готовил его с завидным упорством к академическим концертам, конкурсам, экзаменам. И вся та легкость, которая многим студентам давалась свыше, им же добивалась многими часами изнурительных занятий.
— И кто сказал, что я талантлив? — тихо спросил Сергей. — Может быть это все зря? И из меня никогда не получится музыкант?
— Ты талантлив, Сергей, — дед ласково провел по его растрепанным вихрам. — У тебя идеальный слух, отличное чувство музыки. Умопомрачительная работоспособность. И если бы не твоя рука, ты обошел бы давно своих сокурсников.
Сергей всхлипнул.
— Ну-ну, еще твоя тонко организованная душа и мягкотелость вкупе с сентиментальностью не дают тебе спокойно жить, — Борис Николаевич отстранился от внука. Если плачет, если жалеет себя, то уже хорошо. Значит, никого другого он жалеть не станет. А в данный момент, это самое главное.
— Так почему раньше не пришел? — строго просила Мария Алексеевна, заметив, что пальцы левой руки никак не хотят слушаться Сергея.
— Не думал, что смогу к музыке вернуться, — ответил тот, настойчиво продолжая играть расходящиеся гаммы.
— Без пятнадцати шесть, — старушка взглянула на часы, висевшие на стене прямо над роялем. — Брысь отсюда. А завтра без опозданий ровно к пяти. Зайдешь ко мне за ключом от зала и играть. Без выходных, без раздыхных. Музыкальная школа открыта семь дней в неделю.
Сергей поднялся, поправил стул, закрыл крышку. Потом вежливо поклонился и, взяв в свои ладони маленькую ручку учительницы, поцеловал ее.
— Ладно, ладно, не подлизывайся, — она несильно хлопнула его по носу.
— Я не подлизываюсь, я благодарю, — улыбнулся он в ответ, нисколько не обидевшись.
— Благодарить будешь, когда на скрипке мне сыграешь Паганини, а я тебе аккомпанировать буду, — твердо сказала она.
Сергей вздрогнул, как удара: — Вы откуда знаете, зачем я пришел? Я совсем не за этим.
— Не лги мне, — снова твердо сказала Мария Алексеевна и недовольно поджала губы. — Давно живу, много вижу, много знаю. Будь хотя бы перед собой честен.
Сергей зажмурился и кивнул в ответ. Он попытается, он постарается быть хотя бы перед собой честным. Но это, оказывается, самое сложное. Не жалеть себя, не ныть, как ему тяжело и плохо, а быть честным перед самим собой…
Сергей опять встал со скрипкой перед мутным зеркалом. Правая рука с легкостью попадала в нужное место на грифе, зато левая рука никак не хотела правильно двигать смычком. Он водил и водил, стараясь не позволить смычку выскользнуть из пальцев, и думал о себе, о своей леворукости, глядя на себя в зеркало при тусклом свете лампы. В зеркале он был правшой.
А на самом деле Сергей был абсолютным левшой, а не парциальным, но многолетние занятия скрипкой не прошли для него даром. Он не чувствовал «правый» мир неудобным для себя — он много что делал правой рукой, привык. А теперь еще и негнущиеся пальцы не позволяли, например, есть левой рукой или писать. Дверь он открывал правой рукой, жетон в метро опускал правой рукой. Он почти все делал правой рукой. Только, как выяснилось, играть не мог, как правша. Он играл бегло, талантливо, только как переученный левша, совершенно не растворяясь в музыке, а следя за каждым движением смычком и отсчитывающим такты в голове.
Сергей улыбнулся, радуясь своим успехам, — он сыграл гамму несколько раз без остановок, без ошибок и в довольно приличном темпе. И пусть ему не стать великим скрипачом, но вернуть музыку он в состоянии, если будет упорно заниматься, как раньше. Можно начать с малого — час занятий на стареньком рояле для разработки пальцев, час занятий дома перед зеркалом. А можно еще по столу стучать пальцами, как по клавишам. Это поначалу он не хотел пальцы разрабатывать, а теперь у него появилась цель — он хочет вернуть музыку. Два года, целых два года он потерял!
И вдруг Сергей понял, что ничего он не потерял. Им надо было отдохнуть друг от друга — ему от музыки, а музыке от него. Он остановился, прекратив играть. Все, хватит, достаточно, не стоит гнать, тем более что загнанных лошадей пристреливают. Лучше не переусердствовать, чтобы опять не возникло стойкого отвращения у него к музыке, а у музыке к нему.
Убрав скрипку в футляр, Сергей включил старенький телевизор в ожидании своей любимой передачи — он честно пытался выучить иностранный язык за шестнадцать часов. А что? Слух у него было хороший, чужую речь он схватывал на лету. Почему бы и нет. Ведущего программы он просто обожал. Он обязательно станет таким же.
Сергей нервно нажал на пульт от телевизора и глубоко задышал — он никогда не станет таким же, не потому что не хочет, а потому что не будет. И выучит иностранный язык исключительно для себя, потому что по вечерам ему заняться нечем. Он сам изолировал себя от внешнего мира, потому что так надо было. Но постепенно к нему вернулось желание быть среди людей, быть нужным людям. А теперь он не одинок — у него есть скрипка, и к нему возвращается желание играть.
ГЛАВА 8
Сергей быстро забыл слова и нравоучения деда, как только связанная с его отчислением шумиха, которую довольно скоро замяли, улеглась. Он уже не только по четвергам давал концерты в арт-ресторане, но и вторникам, и по субботам. Его игра очень нравилась публике. Но теперь он играл только по часу, а не, как раньше, по два. На этом настоял Быстрицкий и приезжал иногда с инспекцией, чтобы самому лично удостовериться, что господин Рывкин не перенагружает его студента, а отправляет домой после оговоренного часового выступления. Он слушал игру Сергея, восхищался своим талантом педагога, а заодно и «откушивал» свой любимый крабовый салат. Короче говоря, совмещал приятное с полезным. И что из этого было приятым, а что полезным, наверное, не ответил бы сразу — ему нравилось и то, и другое, и третье.
Сергей после каждого выступления продолжал напиваться, не до чертиков, но пьяным бывал изрядно. Но при этом он возмущался, кричал, а порой и ругался, когда ему кто-нибудь указывал, что надо себя держать в руках. Особенно не терпел нравоучений Олюшки, с которой, хоть и редко, но продолжал встречаться. Отношения у них разладились после того, как девушку отчислили из консерватории. Она не обвиняла своего Сереженьку ни в чем, зато он чувствовал себя перед ней бесконечно виноватым. А отсюда было недовольство и ей, и собой.
Но скорее его раздражало в их отношениях не это, а отсутствие физической близости или, скорее, возможность ее присутствия. Сергею нравилось любить своего «ангела» на расстоянии, он не мог представить себе ее с ним в постели. Ему это почему-то казалось мерзким, пакостным, грязным, недостойным высокой и чистой любви. Он мог перецеловать ее каждый пальчик, что на руках, что на ногах, но погладить ее ногу выше колена не решался, считая это мерзким покушением на ее чистоту и эфемерность. Сергей мог дарить ей цветы охапками, но купить на эти же самые деньги золотое колечко не смог бы, посчитав, что подобным подарком он принизил бы свои чувства к Олюшке. А она, приняв его, убила бы все, что было в ней возвышенного, став такой же, как все.
Не решился бы Сергей на близость с ней, считая себя запачканным, после того, как Быстрицкий однажды пришел в ресторан не один, а с двумя девушками Ниной и Ириной. Сергей, как обычно, позволил себе выпить лишку, а утром проснулся обнаженным в объятьях одной из них на даче у своего преподавателя. Он практически ничего не помнил или не хотел вспоминать, но Ирина ему понравилась. Он стал проводить с ней почти все свободное время, чаще в постели. А потом как-то незаметно он сменил ее на Нину, причем ни одна, ни вторая, ни Быстрицкий не возражали.
Об Олюшке он стал вспоминать лишь тогда, когда она сама его навещала в общежитии, где он появлялся крайне редко и лишь для того, чтобы поспать перед каким-нибудь мероприятием, когда надо было выспаться, и где ему не будут досаждать девушки. Они, с их высоко эстетическим вкусом и тягой к прекрасному, никогда не встречались с ним на его территории, а только в ресторане и на даче у Владимира Петровича.
Однажды Сергей напился, как в ранешние времена, как на грех один, без привычной компании из своего педагога и девиц. Господин Рывкин по старой памяти вызвал Ольгу — номерок он случайно запомнил и с легкостью его нашел, даже несмотря на то, что у Сергея женских имен в телефонной книге было достаточно много. Девушка без лишних вопросов приехала и увезла его в общежитие.
Она попыталась что-то сказать, объяснить Сергею, пока вела его до комнаты, норовя вместе с ним рухнуть на грязный пол длинного коридора. Но тот, упрямо отказываясь ее слушать, пьяно мотал головой.
— Не нравлюсь? — скривился он, когда Ольга, привалив Сергея к стене, закрыла дверь, оставшись с ним наедине, без посторонних глаз и ушей и в темноте.
— Нет, — ответила она, начав его раздевать, чтобы уложить в постель.
Сергей рванул ее на себя и с силой впился в ее губы своими мокрыми губами. Он не целовал ее, а терзал, рвал на части, стараясь сделать ей больно.
— Сережа, — Ольга попыталась вырваться из его железной хватки. — Отпусти.
— Не нравлюсь, значит, — взревел он, швырнув девушку на свою кровать и наваливаясь на нее всем телом.
— Сережа, что ты делаешь? — Ольга сохраняла спокойствие. Она при всем желании не смогла бы оказать ему сопротивление, он был гораздо здоровее ее. А кричать и привлекать внимание к себе не хотелось. Кто, в сущности, она? Отчисленная из консы студентка, которой по статусу не положено находиться в общежитии, и уж тем более, на мужской половине.
— Хочу тебя, — Сергей вдруг сник и уткнулся ей в плечо своим носом. — Я не мальчик, чтобы заниматься…
Он не договорил, всхлипнул и нервными пальцами принялся сам раздевать девушку, как совсем недавно она пыталась его раздеть. Теперь его движения были мягкими, ласкающими, а поцелуи по обнаженной коже хоть и страстными, но бесконечно нежными…
— Если честно, то мне не импонирует заниматься любовью с бревном.
У Сергея эти слова вырвались невольно, он сравнил свою Олюшку не с бревном, как таковым, а с Ириной или Ниной, которые извивались под ним, стонали от каждого его толчка и кричали, когда чувствовали приближение его разрядки. А она лежала тихонько, как мышка, боясь иной раз вздохнуть.
Сергей отодвинулся от Ольги, нашарил в скинутой на пол куртке пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, освещая свое лицо и, снова откинувшись на кровать, с удовольствием затянулся.
Ольга, ни слова не говоря, молча поднялась, по-прежнему не произнося ни слова, оделась и, тихо скрипнув дверью, впустив немного света из коридора и заставив Сергея зажмуриться, ушла. Ушла навсегда. Ушла из его жизни. Только ему было в тот момент абсолютно все равно — есть она или ее нет. Она стала такой же, как все. И что жалеть? Одной больше, одной меньше.
Все преходяще в этой жизни. Прав был дед — сколько таких Оль будет еще в его жизни…
Он даже утром не обратил внимания на небольшое пятнышко, просто раздраженно кинул испачканную простыню в грязное белье.
И его нисколько не беспокоило, что Олюшка ушла в ночь одна.
Сергей стоял перед зеркалом и упрямо выводил гаммы — вверх, вниз, легато, стаккато. Упорные занятия фортепиано под строгим взглядом Марии Ивановны возымели свое действие — пальцы стали немного гнуться, не так, как раньше, но все же, и смычок уже не норовил выскользнуть из них, а уже сам за них цеплялся. Постепенно возвращались и навыки. Главное, он помнил и знал, что и как нужно делать, а упрямства и упорства ему не занимать.
