ПРОЛОГ
Генрих фон Вильхелм, молодой человек семнадцати лет, единственный наследник рода Вильхелмов, пытался руководить своими сборами в дальнюю дорогу, задрав подбородок к потолку комнаты. Он был очень горд собой — его удостоили рыцарского звания и должности при дворе курфюрста Баварии Карла Альбрехта. Об этом гласил приказ, доставленный только что из дворца гонцом вместе с требованием прибыть пред светлые очи правителя не позднее чем через неделю после оглашения оного. Дорога могла занять и неделю, и более, поэтому следовало поторопиться и не откладывать отъезд на долгий срок.
Матушка Генриха, графиня Генриетта фон Вильхелм, урождённая Брауншвейг-Грубенгаген-Эйнбекская, дородная толстуха, бывшая некогда отменной красавицей, стояла рядом с сыном и непрерывно всхлипывала, вытирая глаза расшитым шелковым платком. Именно её близкое родство с герцогом Виттельсбахом и предопределило судьбу её единственного сына. Она хотела бы отказаться от подобного родства или отправиться вместе с Генрихом, но не могла сделать ни первого, ни второго. Не окажись она в родстве с герцогом Виттельсбахом, её чадо не получило бы такой высокой должности в столице. А последовать с сыном тоже не могла согласно всё тому же приказу короля.
Сам же граф Дитрих фон Вильхелм, не выносивший женских слёз и истерик, находился во дворе замка и подбирал коня для своего сына, на котором тот должен был в сопровождении только одного слуги отправиться ко двору короля Альбрехта.
Набитая одеждой и прочим имуществом карета, на которой настаивала графиня Генриетта, должна была последовать за единственным наследником рода Вильхелмов под покровом ночи. Не могла графиня Генриетта отправить своего сына в путь, не снабдив ворохами одежды и корзинами со снедью.
Наконец, когда конь был подобран, а сундуки набиты тем, чем надо, как казалось графине Генриетте, молодой человек, одетый в дорожное платье и обутый в крепкие сапоги, ни разу ненадёванные, побрякивая новенькими шпорами и таким же ни разу не бывшим в деле мечом, который казался несколько велик для него и цеплялся за каменные ступени замка, вышел во двор и окинул презрительным взглядом всю челядь, собравшуюся проводить молодого хозяина в путь-дорогу.
Погода на дворе стояла под стать настроению графине Генриетты — небо было обложено низкими свинцовыми тучами, такими тяжёлыми, что казалось, что они вот-вот обрушатся на землю, непрерывно моросил мелкий дождик, совершенно не способствующий лёгкому путешествию и приводивший самого Генриха в мрачное расположение духа.
Молодой человек кое-как взгромоздился на коня, свесившись, поцеловал матушку, гордо кивнул головой отцу прощаясь. И, мерно покачиваясь в седле, выехав за каменную стену замка, направил своего коня в сторону столицы. По крайней мере, ему так казалось, что та дорога, по которой он поехал, приведёт его туда, куда надо. Всё равно выбирать не приходилось — за каменным мостом, перекинутым через ров, наполненным водой, начиналась всего один наезженный тракт, все остальные дороги были лишь узкими тропками.
Через полчаса пути Генриху все надоело — и неспешный шаг лошади, по грязи быстрее не разгонишься, и мерное покачивание в седле из стороны в сторону, и моросящий с небес дождик, превративший его тщательно уложенную причёску в висячие сосульки, вода по которым стекала прямо за воротник. Но больше всего Генриха бесило, что его соломенного цвета волосы, блестевшие и переливающиеся на солнце, от воды приобрели рыжеватый оттенок, который он терпеть не мог с детства, так как все мальчишки, что обитали в замке и окрестных деревнях, дразнили его «цыплёнком». А он даже сдачи дать им не мог в силу телесной слабости и высокого сословного положения. И уже потом, когда несколько подрос, всё равно оставался тщедушным, несмотря на все усилия отца превратить его в настоящего рыцаря. Только у Дитриха фон Вильхелма ничего не получалось — все учителя фехтования покидали замок, не выдерживая и недели мерзкого характера Генриха.
И только слуга, его ровесник, незаконнорождённый сын графа, добродушный увалень Максимилиан, мог переносить без ущерба для своей нервной системы все выходки своего хозяина и высокородного единокровного брата. А тот хоть и презирал Макса за низкое происхождение по матери — та была простой крестьянкой из деревни, что располагалась рядом с замком, но преклонялся перед его силой и простодушием, и не мог не считаться с тем фактом, что отцом Максимилиана являлся и его отец. И образование его слуга получил не хуже, чем у самого Генриха — на этом настоял граф Дитрих фон Вильхелм, несмотря на все протесты его жены, графини Генриетты…
В молчании Генрих и Максимилиан доехали до развилки дороги. О чём беседовать в такую погоду?
— И куда дальше? — фыркнул Генрих, которому хотелось как можно скорее добраться до какой-нибудь харчевни, там обсохнуть и переждать дождь.
— Дорога направо идёт через лес, — пробасил Максимилиан, — а дорога налево уходит в горы. Насколько я понимаю, нам надо ехать по правой дороге.
— Ненавижу лес, — воскликнул Генрих фон Вильхелм, — там разбойники, бельвизы, роггенмеме и прочая нечисть. Бр-р.
— Как скажешь, можем поехать и через горы, — великодушно согласился его спутник.
— В горах драконы и цверги. Ненавижу ни тех, ни других. Поедем через лес, — выдал Генрих.
Максимилиан вздохнул и направил коня по правой дороге. Честно признаться, он тоже недолюбливал леса. Одно дело — открытое пространство, когда врага видно за много миль, и другое дело — лес, когда за каждым деревом может кто-то притаиться.
Дождь усилился, превратив дорогу в непролазную грязь. Теперь уже и Максимилиан стал подумывать о харчевне, где можно было бы обсохнуть у горящего очага и согреться кружкой глинтвейна, которую непременно попадут продрогшему и промокшему путнику, если только хозяин не лентяй.
Проведя в седле ещё не менее часа, наконец, им удалось разглядеть в сплошной пелене дождя блеснувший огонёк. Это могла быть как харчевня, так и хутор или деревушка. И то, и другое их вполне устраивало, так как уже завечерело, а провести ночь в седле путешественникам совершенно не хотелось.
Одинокое длинное строение мрачного вида с закрытыми наглухо ставнями, стоящее перед самым въездом в лес, оказалось харчевней. Навстречу им прямо под копыта лошадей с громким лаем бросилась шавка, на которую уставшие животные не обратили никакого внимания, продолжая мерно шагать в сторону конюшни, откуда на лай собачонки выскочил мальчишка-конюший. Лампа над входом, собачонка, мальчишка и ржавшие и фыркающие лошади в конюшне свидетельствовали о наличии людей внутри задания, в первый момент произвёдшего впечатление необитаемого.
Скрипнула входная дверь, и на пороге с ярко горящей масляной лампой появилась девушка в фартуке, видимо, служанка. Поднимая над головой лампу, она пыталась в темноте рассмотреть вновь прибывших.
Максимилиан и Генрих, спешившись, передали поводья в руки мальчишки, а сами направились в сторону распахнутой двери, откуда доносились громкие голоса.
Хозяин, тоже вышедший им навстречу, пообещал накормить и предоставить ночлег, если они не забоятся остаться. А для начала, чтобы путешественники согрелись и обсохли, предложил присесть поближе к огню и зачерпнул из котла, висевшего над очагом, по кружке глинтвейна.
Устроившись на длинной лавке, спиной к очагу, Максимилиан принялся изучать обитателей харчевни, с которыми на один вечер их свела судьба.
— Хорошо, что вы не решились ехать через лес ночью, — проговорил подсевший к ним мужчина.
Он старался оказаться со здоровяком Максимилианом как можно ближе и все время прикасался к своей куртке рукой, словно проверял, что находящееся у него во внутреннем кармане нечто по-прежнему на месте.
— Конечно, хорошо, — отозвался другой со своего места и оценивающе взглянул на вновь прибывших.
И если первый из говоривших смахивал на торговца, то второй совершенно точно был ремесленником — его одежда и обувь свидетельствовали, что он принадлежал к мастеровому люду.
— Разрешите представиться, — к ним подошёл третий обитатель харчевни, высокий худой парень, — Эрвин, студент-богослов.
Максимилиан назвал свои имена, умолчав только на всякий случай о титуле Генриха.
— И что хорошего в том, что мы решили заночевать в этой харчевне? — поинтересовался здоровяк, наливая себе вторую кружку глинтвейна. От тепла и выпитого он стал вдвойне добродушнее.
— Ходят слухи, — отозвался мастеровой, — что в этом лесу и среди белого дня люди пропадают. Что уж говорить о ночи, когда за каждым деревом мерещится душегубец. А кроме душегубцев, ещё и местная нечисть дань собирает.
Генрих фыркнул — у него было чем откупиться и от одних и от других, да и в карете, которая шла следом всяко можно отыскать что-то ценное.
— Но самое интересное, — заговорил торговец негромко и покосился в сторону хозяина, — что и про эту харчевню говорят то же самое. Только здесь обитают не разбойники, а нечисть разная. Так что…
Он вытянул голову чуть вперёд, недоговорив фразу.
— Мы решили развлекать друг друга сказками и поддерживать огонь всю ночь в очаге. Даже хозяин подтвердил, что если сказка интересная, то духи обитателей не трогают. А если неинтересная, то могут и унести рассказчика.
Максимилиан с Генрихом переглянулись, а не проще ли им все же покинуть харчевню и уехать в ночь?
— Поздно, — ответил хозяин, присаживаясь рядом с ними на лавку. — Вы выпили напитка, согрелись у очага, теперь должны духам за это.
Буквально через минуту в двери ввалился мальчишка-конюший, крепко-накрепко заперев её на тяжёлый засов. А затем к ним присоединилась и служанка, выставив перед Максимилианом и Генрихом горшочки с мясом и овощами.
— Надо начинать, — вздрогнул хозяин, когда ставня сильно стукнула, словно от ветра…
ГЛАВА 1
Наше время
Никита Олегович Пухов обожал путешествовать в поездах. Что самолёт? Взлёт, посадка, и ты на месте, даже не успеваешь ощутить перемещение в пространстве. А поездка на поезде совсем другое дело. Никите нравилось вздрагивать от мощного гудка локомотива и засыпать под мерный стук колёс — тот звучал так, словно равномерно билось мощное сердце поезда. Нравилось вливаться в живую суетливость перрона, а затем окунаться почти в домашнюю и совершенно расслабляющую атмосферу купе. Любил всем сердцем иногда ворчливых, иногда равнодушных проводников. Поезд для Никиты всегда оставался символом детства, впечатлений, радости новых мест и знакомств. Такого в самолётах не было и быть не могло. Время в поезде тянулось медленно-медленно, и часы, проведённые в вагоне, казались целой вечностью — представлялась такая возможность передумать обо всём. А можно просто лежать на верхней полке без единой связной мысли в голове и тупо пялиться в окно, за которым пробегали одинокие домишки, полузаброшенные деревеньки, иногда представлять, как там в них живут люди. А в огромных незнакомых городах всегда приятно выйти на перрон, когда поезд делал большие остановки, размять затёкшие члены от многочасового лежания, купить к обеду у старушек малосольные огурчики с варёной картошечкой, обильно сдобренной укропом…
Вагон слегка покачивался, колёса постукивали на стыках — ты-дых, ты-дых, ты-дых, ты-дых.
Соседи Никиты по купе — семья из трёх человек: муж, жена и их невероятно толстый и капризный мальчик лет семи — завтракали. Сваренные вкрутую яйца, жареная курочка и расстегаи с капустой, ну и огурцы с помидорами бессчетно — все исключительно домашнее.
Никита сглотнул слюну и собрался отвернуться к стене, чтобы не видеть, а главное, не слышать запахов, вызывающих обильное слюноотделение. Скорее бы попутчики закончили трапезу, чтобы с независимым видом слезть с полки, навести себе пустого чая или кофе и сделать вид, что есть совершенно не хочется.
— Пришоединяйтесь, — с полным ртом прошамкал глава семьи, как только встретился глазами с Никитой, и кивнул на столик, заваленный снедью. Он беспокоился не о желудке попутчика, а о своём — совершенно не хотелось страдать от переедания и глотать потом фестал.
Его жена злобно зыркнула в сторону мужа, но затем притворно-вежливо улыбнулась Никите.
— Пропадёт же без холодильника, — попытался оправдаться пристыжённый супруг, пожав плечами. — Жара…
— Пропадёт, — согласилась женщина и снова улыбнулась Никите, на этот раз по-доброму. — Присоединяйтесь. Ни крылышки, ни ножки нам не осилить втроём, в кои веки супруг оказался прав.
«Она вполне даже симпатичная, — отметит Никита про себя, — когда не злится на мужа и не пытается воспитывать сына».
Он отказываться не стал от домашней курочки, пока та вполне съедобна, в не завоняли и не стала склизкой, и быстро слез со своей полки. Ему вполне хватило вчерашнего ужина в вагоне ресторане, чтобы промучиться болями в животе. Он дважды за ночь обращался за но-шпой к миловидной проводнице. Повезло, что у той оказались нужные ему таблетки.
Питанию в общепите — бой, решил Никита, отбросив в сторону скромность и смущение. Он взял в руки ножку и принялся с наслаждением жевать домашнюю курочку. Как только доберётся до места, снимет квартиру, обязательно наймёт домработницу, чтобы не только наводила порядок, но и готовила ему. К хорошему привыкаешь быстро, а вот отвыкать приходится тяжело — нутро сопротивляется изо всех сил, отказываясь принимать ресторанную еду.
— По глотку коньяка? — предложил Никита женщине, беря в руки следующую куриную ножку.
Он не сомневался, что мужчина не откажется — все тем же нутром чуял, надо было договариваться с его женой.
— Почему бы нет, если коньяк хороший, — кокетливо ответила та и скосила глаза на мужа.
Нисколько не удивившись, Никита отложил в сторону надкушенную курицу и, достав с полки свой рюкзак, извлёк из него бутылку Хеннесси и набор дорожных рюмок. Ни без коньяка, ни без рюмок он не путешествовал — первое располагало к задушевному разговору, второе способствовало длине того самого разговора, не давая разлить коньяк по гранёным стаканам и выхалкать напиток за один присест.
Никита выставил рюмки на столик и наполнил их, налив буквально по глотку Хеннесси.
— Настоящий, — довольным тоном изрекла женщина, посмаковав коньяк.
Никита усмехнулся, наблюдая, как его попутчица строила из себя знатока благородных напитков. Конечно, настоящий — он пёр его из самого славного города Парижа. Хотя кто его знает, могут и там контрафакт всучить.
Мужчина одним махом опрокинул в себя Хеннесси из рюмки, стукнул ей по столику и протянул жирную от курицы руку Никите.
— Петр, — произнёс он важно. — А мою дражайшую половину зовут Виолетта.
Женщина выразительно склонила голову, мол, и мы не лаптем щи хлебаем.
— Сына зовут Аристархом, — продолжил Петр.
Мальчик выдавил из себя подобие улыбки после подзатыльника, даного матерью, продемонстрировав полное отсутствие передних зубов.
— Пухов, — выдавил в ответ Никита, зачем-то назвав фамилию, но потом поправился:
— Никита.
Он чуть не назвал себя старым именем — Виталий. Ничего страшного бы не произошло — ему с этими людьми детей не крестить, но отвыкать надо. Чем чаще к нему будут обращаться по-новому, тем лучше.
После курицы и коньяка страшно захотелось выкурить сигаретку, но до большой стоянки не получится — сейчас в вагонах травиться табаком и травить других запрещено, а на перронах покурить можно только в строго отведённых для этого местах.
