Ужасно глупо было бы обвинять Катеньку в бесчувственности. Она сочилась любовью, как перезрелая слива соком. Увлекшись новым героем, даже не целиком — какой-нибудь особенностью его, чертой характера, образом мысли, поступком — она начинала любоваться и воспевать.
Воспеваемый вначале бывал робок и недоверчив, но быстро привыкал и становился зависим от Катенькиного восторженного обожания. Многие хотели бы вечно плескаться в этих волнах. Но любить что-то одно было ей не по силам.
Катенька так бы и жила до скончания времен, окруженная всей этой страстной заботой, восхищенными сплетнями, весенними романами, если бы не заболела.
В кабинете у врача, выслушав подтвердившийся диагноз, она почти не испугалась. Наоборот. В глубине себя обрадовалась: ее будущее стало понятным, представимым, как маршрут трамвая — по рельсам и в депо. Метастазировавший рак сулил скорый, неизбежный исход.
Главной новостью, объектом обсуждения наконец-то стало не ее циничное легкомыслие, а проклятый недуг, который никого в наше время не щадит — у всякого хранилась грустная история о маме, бабушке, хорошей знакомой. Кто смеет думать дурное, тем более говорить, о приговоренной к смерти?
Следовало уйти красиво. Она приняла рак, как сложную, нерешаемую задачу, которая не подразумевает победы, но дает возможность проявить мужество. Болезнь сделала ее сильной, обнажила благородство и крепость духа.
Началась череда химий. Жизнь вошла в трехнедельный цикл: процедура, неделя неостановимой тошноты, неделя скачков давления и температуры, потом короткая передышка измученному организму и снова процедура.
Каждый день становился театром военных действий. Она заставляла себя есть, пить, принимать лекарства.
Ее оперировали. Дважды. Лишаясь органов, она становилась только тяжелее и глубже погружалась в тупую пустоту, у которой, очевидно, не было предела. Заодно загрубела к боли, приучилась к ней, как с возрастом приучаешься пить только вскипевший чай.
Удивительно, лечение оказалось успешным — из тех статистических двух процентов, которые оставлены для чудес и необъяснимых наукой исключений. Почти месяц она чувствовала счастье. Или даже два. Голова покрылась шелковистыми короткими волосками и напоминала бобровый воротник, не тошнило от коньяка. Она обновила гардероб, затеяла легкий ремонт, взяла в привычку ездить гулять за город. Получила инвалидность, сумев пройти сквозь игольное ушко медицинской комиссии. Оформила пенсию.
Дни потекли медленно и вязко. Друзья, находившиеся неотлучно в течение двух бессонных лет войны, оставили вахту, вернулись к собственным жизням. Она же не захотела вернуться к своей. Все, что раньше увлекало ее целиком, теперь казалось незначительным даже для воспоминаний. На это не стоило терять заново обретенных минут.
Она разлюбила разговаривать: слова теперь казались плоскими, поверхностными, не способными передать настоящие эмоции и ощущения. Подобно тяжёлым драповым пальто, прячущим фигуру, фразы прятали до неузнаваемости все подлинное и личное.
— Как дела? Как себя чувствуешь?
— Нормально-хорошо-спасибо.
Что это было?! Форма речи? Искреннее беспокойство? Любопытство?
В прошлом ей нравились прикосновения, объятия, разные нежности. Сейчас же становилось тревожно, неприятно, как будто тело, допустившее внутрь себя злокачественную опухоль — чужое, лживое, подлое. Ему, однажды предавшему, больше не было доверия. Оно не заслуживало ласки. Жалкий уродец!
Ей стали неприятны званые застолья: рожденья, светские и полусветские собрания, которыми она когда-то упивалась. Новые знакомства не привлекали, салаты падали камнем на дно, звуки казались назойливыми, как ночное комариное жужжание. Она чувствовала чудесное облегчение, покидая места общего празднования. Ее перестали приглашать.
Она забросила свои страницы в социальных сетях. Месяцами не заглядывала в почтовые ящики ни в вымышленном мире, ни в реальном. Дни стали безсобытийны, безвкусны, размеренны и спокойны. В них не было места новостям, политическим волнениям, экономическим кризисам. Единственные перемены, которые она замечала — возрастание цен в ближайшем универсаме, но она умело маневрировала: покупала поменьше, выбирала подешевле.
Жизнь, которая вдруг удлинилась на неопределенный срок, превратилась в неудобную, с чужого плеча гуманитарную помощь: противно носить, а как выкинуть? — от чистого же сердца. Она делала ее каждый день, как работу — без благодарности, но привычно и тщательно: завтракала, обедала, ходила в магазин, убирала дом, смотрела сериалы. Она не хотела ничего, не приманивала смерть. В ней иссякла сама потребность чего-либо желать. Склеенный сосуд — вылеченное тело — могло хоть два века носить присохший к стенкам налет покойной души: из комнаты в комнату, от входных дверей до кассы магазина. Тик-так. Тик-так. Суть истончалась, выцветала, постепенно теряя фактуру, свойства, очертания. Ее поздняя осень обещала быть долгой. Очень долгой. Необозримой.
Возможно, какое-нибудь чудо способно было вернуть ей силу, плотность и смысл. Но не случилось.
По утрам она открывала шкафы, бегло осматривала свое прошлое — законсервированное на вешалках время. Она не тратилась на чувства. Просто перелистывала дни. Без памяти. Без суеты. Без ожиданий.
Сашин отец был собиратель. Он считал себя филателистом и коллекционером, но это никак не меняло суть.
Внутрисемейные конфликты, финансовые дыры, смерчи, наводнения, глады и моры, включая четырех всадников Апокалипсиса, не могли помешать ему съездить на Главпочтамт и привезти домой невозможно белые, пахнущие желатином конверты, в которых лежали бумажные перфорированные блоки, составленные из цветных квадратиков. Александре они напоминали картины на стене краеведческого музея: скупые на краски, но несомненно ценные. Некоторые блоки папа разделял, аккуратно отрывая пустые поля, другие оставлял единым монолитом — на обмен. Свою добычу он неторопливо рассматривал, перебирал, сортировал круглогубым медицинским пинцетом, а после прятал в сафьяновых гигантских альбомах.
Саша, дыша вполголоса, наблюдала через массивное отцовское плечо, как бумажные бабочки совершают неспешный перелет к прозрачным кармашкам кляссера и млела в счастливой сопричастности. Возня с марками ощущалась ею как заговор, в котором участвовали только два человека: он и она, и не было там места больше ни для кого, даже для матери.
На один из формальных праздников — восьмое марта? первое мая? — папа подарил ей собственный маленький альбомчик в тисненой обложке с благородными темными страницами, размежеванными паутиной папиросной бумаги. Внутри лежали две дюжины марок. Невероятно яркие, иностранные — польские или гэдээровские — на них блистали аквариумные рыбы: от дискусов до гуппи — еще одна папина страсть.
Радость и гордость, которые она испытала вначале, очень быстро сменились неясной гнетущей ответственностью, страхом не оправдать родительское доверие. Она и не оправдала: не продолжила семейную династию филателистов, не познала восторг собирания и владения. Отец был уязвлен. Неблагодарная дочь.
С тех пор Александра избегала коллекционеров и аквариумных рыб. Ее племенем стали охотники-кочевники, имуществом — полшкафа необходимых тряпок, пара гаджетов да банковская карта. Из дорогого — детские черно-белые фотографии и серебряная ложка, подаренная бабушкой на первый зуб. Правда, однажды, на заре самостоятельной жизни, Саша чуть было не связала себя обязательствами с мужчиной по имени Александр.
Без подробностей.
Какая разница, астеничен он был или кряжист, кареглаз или светловолос, рафинирован или грубоват? Влюбилась, потому что пришла пора, потому что в жизни должен случиться такой опыт. Иначе как понять, про что написаны биллионы букв и нот?
Она делала все, что полагалось влюбленной девице: твердо намеревалась быть с ним — исключительным, благородным, непонятым — в горе и в радости, включая борщи и детей. Только ничего не вышло.
Из всей романтической возни Саше запомнился в деталях лишь финальный эпизод, когда она, охваченная внезапным недомоганием, вернулась домой посреди рабочего дня. Олечка — ее лучшая — была такая хорошенькая, бело-розовая, прелестно растрепанная, что Александра подумала: если бы родилась мужчиной, то сама спала бы с Олечкой. И все равно удивилась: стояла, как в плохом кино, прилепившись к дверному косяку, бессмысленно смотрела — разве что слюна не вытекала из приоткрытого рта.
Эпизод был немым от начала до конца. Олечка неистово застёгивала пуговки на платье, Александр неторопливо, с достоинством шевелил постельные принадлежности в поисках трусов. Занавес!
После этой истории ее здоровье временно пришло в упадок. Знакомый психотерапевт постановил нервное расстройство с долгим названием, но вместо успокоительной поездки в Баден-Баден прописал какие-то унылые таблетки. Бывший медовый месяц она провалялась на диване, лицом к стене, не размениваясь на день, ночь и свежую одежду.
Но на работу вышла в срок.
В целом, все что произошло, оказалось к лучшему. Оказалось, что эмоциональные штуки, которые она считала обязательной частью женского быта, очень отвлекают от работы и прочих радостей жизни. Упраздни их — карьера пойдет в гору! К карьере приложились деньги. Стало внезапно хватать на недозволенные раньше удовольствия: туризм, горные лыжи, акваланг…
Подруги, блистая оперением, одна за одной отправлялись замуж. Потом, — в декрет. Особенно прыткие проделывали оба движения одновременно. Александра исправно присутствовала на свадьбах, танцевала, упивалась шампанским и голосила «горько». Вооружившись пачкой японских подгузников и парой бесполезно-помпезных пинеток, наносила вежливые визиты новоиспеченным мамашам.
И в глубине души чувствовала облегчение и радость, что очередные дружественные путы развязаны.
Наконец, она осталась совсем одна. Маникюрша, парикмахер и психотерапевт — не в счет. Любое занятие, любая точка мира — все возможно, доступно, достаточно захотеть. Счастье? Безусловно!
Конечно, можно было завести ребенка. Средства позволяли. Она читала, что игнорирование репродуктивной функции отражается на здоровье. Но от кого? Не от кубинских же красавцев, с которыми она отжигала латинскими вечерами?! И потом, так называемые «радости материнства», по крайней мере со стороны, выглядели, как сеть постоянных забот, разочарований, волнений, в которых безуспешно трепыхались скучные замотанные тетки.
Время от времени с Сашей случался приступ перемены места. Та квартира была уже третьей в ее послужном списке. Предыдущая, которую она полюбила за вид из окон, стала обрастать снаружи многоэтажной дрянью, строительной техникой, разминавшей в пюре асфальт перед домом, и аулами-вагончиками.
Переполнил чашу Курбан-Байрам, когда непосредственно под балконом ее светлицы был убит, а затем и сожран безымянный барашек.
Александра в решении была стремительна. Обновилась за месяц.
Через пару дней после переезда в дверь позвонили. Не в домофон, а именно в дверь. Она так оторопела, что открыла, не глядя. На пороге стояла молодая, немного кукольная женщина, и улыбалась, как разносчик информации о Боге.
— Здравствуйте! Я — ваша соседка. Наша квартира — ближайшая, справа. Вы простите, что я так вваливаюсь. Просто видела, что вы переехали. Хотела спросить: может быть, нужна какая-нибудь помощь? Меня Вера зовут.
— Александра. Нет, спасибо. Ничего не надо.
Вера продолжала стоять, улыбаться, явно не испытывая никакой неловкости, и рассматривать ее с таким же откровенным любопытством, как трехлетний ребенок в песочнице.
— Извините, у меня много дел. Приятно было познакомиться!
Выразительно клацнула дверью перед ее носом. Александра, в целом, была толерантна и демократична, но тут, как в случае с бараном, хотелось возопить: «Понаехали!»
В пятницу, вернувшись с работы, Саша обнаружила в двери записку, а под дверью — пластиковый контейнер: «Саша! Простите меня, пожалуйста! Я поступила бестактно. Примите мои кулинарные извинения. На всякий случай ингредиенты: какао, геркулес, бананы. Сахара нет. Контейнер можно не возвращать. Вера».
(«По крайней мере, без грамматических ошибок».)
Поужинать не успела, дома — шаром покати. Печенье оказалось весьма кстати, и Саша, подкрепившись, почувствовала к соседке сытую нежность.
На выходных Александра собралась на экскурсию по окрестностям. Присмотрела в интернете пару приличных рестораций и решила протестировать их офлайн. На детской площадке перед домом, она, как назло, наткнулась на соседку. Вера ковырялась в лего-машинке, а вокруг нее переминались трое инфантов: два парня и девица. Все четверо были так искренне увлечены расчленением игрушечного автомобиля, что Саше тоже стало любопытно. Она пошла здороваться.
— Вера! Спасибо вам за печенье! Было очень вкусно! В таких случаях принято спрашивать рецепт, но я предпочитаю не знать. А то будет соблазн научиться готовить.
— Саша, здравствуйте! Я так рада! Вы меня простили? Знаете, я обычно не так бесцеремонна, но сейчас, как вы видите, немного невыездная. Одичала.
Она слегка потрогала детей по белесым макушкам, одним движением пробежав по всем трем разновысоким головам. Саша восхитилась ловкости этого жеста.
— Все эти прекрасные молодые люди — ваши?
— Старший — Даниил, потом Дарья, а этот фрукт — Михаил.
Дети засмеялись так увлекательно, что Саша чуть было не присоединилась к ним. Планы полетели в тартарары. Она пристроилась на скамейке рядом с Верой и с удовольствием вступила в неспешный женский разговор.
Вера была умна, образована, иронична, открыта, добра ко всему на свете. Саше стало хорошо и спокойно, как будто они дружили сто пятьсот лет, например, со старшей группы детского сада. Незаметно для себя Александра за пару часов пересказала всю жизнь. Подробности, конечно, не уместились, но она не была так откровенна ни с кем и никогда. Верочка слушала, как зеркало: улыбалась, хмурилась, кивала, точно схватывая настроение, всегда впопад. Немного успели и про нее: филфак, замужем десять лет, муж — сокровище, трое детей, абсолютно счастлива.
Так у Александры появилась семья. Она полюбила их всех сразу, включая тень Верочкиного мужа по имени Ростислав. Когда глава семьи возвращался с работы, дамы или прощались, или перемещались из прованса в хайтек, поэтому Сашино чувство к нему существовало заочно и питалось лишь историями домочадцев.
Все в жизни стало иначе. Она начала разбираться в размерах детской одежды, репертуаре кукольного театра, мультипликационных трендах. Теперь она иногда уходила с работы пораньше, чтобы успеть на родительское собрание (Вера их на дух не выносила, а Сашу, наоборот, забавляло) или забросить Мишаню на скрипку. Оказалось, что даже прогулки по магазинам могут быть занимательней любого красноморского дайвинга, если они проходят в подходящей компании.
— Верун, смотри, какой умопомрачительный люрекс на той женщине с лицом шахматной ладьи!
— Аля, умоляю! Перестань на нее пялиться! Она уже чешется от твоих взглядов!
— Я ни при чем! Это ей пиратские сокровища натирают! Сними люрекс — и спи спокойно, я считаю!
— Может быть, это защитный слой? Блеск люрекса отвлекает внимание от шрамов на сердце!
— Нееет! Это как маска Дарта Вейдера! Обманная уловка, чтобы победить джедаев!
Воспеваемый вначале бывал робок и недоверчив, но быстро привыкал и становился зависим от Катенькиного восторженного обожания. Многие хотели бы вечно плескаться в этих волнах. Но любить что-то одно было ей не по силам.
Катенька так бы и жила до скончания времен, окруженная всей этой страстной заботой, восхищенными сплетнями, весенними романами, если бы не заболела.
В кабинете у врача, выслушав подтвердившийся диагноз, она почти не испугалась. Наоборот. В глубине себя обрадовалась: ее будущее стало понятным, представимым, как маршрут трамвая — по рельсам и в депо. Метастазировавший рак сулил скорый, неизбежный исход.
Главной новостью, объектом обсуждения наконец-то стало не ее циничное легкомыслие, а проклятый недуг, который никого в наше время не щадит — у всякого хранилась грустная история о маме, бабушке, хорошей знакомой. Кто смеет думать дурное, тем более говорить, о приговоренной к смерти?
Следовало уйти красиво. Она приняла рак, как сложную, нерешаемую задачу, которая не подразумевает победы, но дает возможность проявить мужество. Болезнь сделала ее сильной, обнажила благородство и крепость духа.
Началась череда химий. Жизнь вошла в трехнедельный цикл: процедура, неделя неостановимой тошноты, неделя скачков давления и температуры, потом короткая передышка измученному организму и снова процедура.
Каждый день становился театром военных действий. Она заставляла себя есть, пить, принимать лекарства.
Ее оперировали. Дважды. Лишаясь органов, она становилась только тяжелее и глубже погружалась в тупую пустоту, у которой, очевидно, не было предела. Заодно загрубела к боли, приучилась к ней, как с возрастом приучаешься пить только вскипевший чай.
Удивительно, лечение оказалось успешным — из тех статистических двух процентов, которые оставлены для чудес и необъяснимых наукой исключений. Почти месяц она чувствовала счастье. Или даже два. Голова покрылась шелковистыми короткими волосками и напоминала бобровый воротник, не тошнило от коньяка. Она обновила гардероб, затеяла легкий ремонт, взяла в привычку ездить гулять за город. Получила инвалидность, сумев пройти сквозь игольное ушко медицинской комиссии. Оформила пенсию.
Дни потекли медленно и вязко. Друзья, находившиеся неотлучно в течение двух бессонных лет войны, оставили вахту, вернулись к собственным жизням. Она же не захотела вернуться к своей. Все, что раньше увлекало ее целиком, теперь казалось незначительным даже для воспоминаний. На это не стоило терять заново обретенных минут.
Она разлюбила разговаривать: слова теперь казались плоскими, поверхностными, не способными передать настоящие эмоции и ощущения. Подобно тяжёлым драповым пальто, прячущим фигуру, фразы прятали до неузнаваемости все подлинное и личное.
— Как дела? Как себя чувствуешь?
— Нормально-хорошо-спасибо.
Что это было?! Форма речи? Искреннее беспокойство? Любопытство?
В прошлом ей нравились прикосновения, объятия, разные нежности. Сейчас же становилось тревожно, неприятно, как будто тело, допустившее внутрь себя злокачественную опухоль — чужое, лживое, подлое. Ему, однажды предавшему, больше не было доверия. Оно не заслуживало ласки. Жалкий уродец!
Ей стали неприятны званые застолья: рожденья, светские и полусветские собрания, которыми она когда-то упивалась. Новые знакомства не привлекали, салаты падали камнем на дно, звуки казались назойливыми, как ночное комариное жужжание. Она чувствовала чудесное облегчение, покидая места общего празднования. Ее перестали приглашать.
Она забросила свои страницы в социальных сетях. Месяцами не заглядывала в почтовые ящики ни в вымышленном мире, ни в реальном. Дни стали безсобытийны, безвкусны, размеренны и спокойны. В них не было места новостям, политическим волнениям, экономическим кризисам. Единственные перемены, которые она замечала — возрастание цен в ближайшем универсаме, но она умело маневрировала: покупала поменьше, выбирала подешевле.
Жизнь, которая вдруг удлинилась на неопределенный срок, превратилась в неудобную, с чужого плеча гуманитарную помощь: противно носить, а как выкинуть? — от чистого же сердца. Она делала ее каждый день, как работу — без благодарности, но привычно и тщательно: завтракала, обедала, ходила в магазин, убирала дом, смотрела сериалы. Она не хотела ничего, не приманивала смерть. В ней иссякла сама потребность чего-либо желать. Склеенный сосуд — вылеченное тело — могло хоть два века носить присохший к стенкам налет покойной души: из комнаты в комнату, от входных дверей до кассы магазина. Тик-так. Тик-так. Суть истончалась, выцветала, постепенно теряя фактуру, свойства, очертания. Ее поздняя осень обещала быть долгой. Очень долгой. Необозримой.
Возможно, какое-нибудь чудо способно было вернуть ей силу, плотность и смысл. Но не случилось.
По утрам она открывала шкафы, бегло осматривала свое прошлое — законсервированное на вешалках время. Она не тратилась на чувства. Просто перелистывала дни. Без памяти. Без суеты. Без ожиданий.
Глава 8. Филос. Эрос. Агапэ.
Сашин отец был собиратель. Он считал себя филателистом и коллекционером, но это никак не меняло суть.
Внутрисемейные конфликты, финансовые дыры, смерчи, наводнения, глады и моры, включая четырех всадников Апокалипсиса, не могли помешать ему съездить на Главпочтамт и привезти домой невозможно белые, пахнущие желатином конверты, в которых лежали бумажные перфорированные блоки, составленные из цветных квадратиков. Александре они напоминали картины на стене краеведческого музея: скупые на краски, но несомненно ценные. Некоторые блоки папа разделял, аккуратно отрывая пустые поля, другие оставлял единым монолитом — на обмен. Свою добычу он неторопливо рассматривал, перебирал, сортировал круглогубым медицинским пинцетом, а после прятал в сафьяновых гигантских альбомах.
Саша, дыша вполголоса, наблюдала через массивное отцовское плечо, как бумажные бабочки совершают неспешный перелет к прозрачным кармашкам кляссера и млела в счастливой сопричастности. Возня с марками ощущалась ею как заговор, в котором участвовали только два человека: он и она, и не было там места больше ни для кого, даже для матери.
На один из формальных праздников — восьмое марта? первое мая? — папа подарил ей собственный маленький альбомчик в тисненой обложке с благородными темными страницами, размежеванными паутиной папиросной бумаги. Внутри лежали две дюжины марок. Невероятно яркие, иностранные — польские или гэдээровские — на них блистали аквариумные рыбы: от дискусов до гуппи — еще одна папина страсть.
Радость и гордость, которые она испытала вначале, очень быстро сменились неясной гнетущей ответственностью, страхом не оправдать родительское доверие. Она и не оправдала: не продолжила семейную династию филателистов, не познала восторг собирания и владения. Отец был уязвлен. Неблагодарная дочь.
С тех пор Александра избегала коллекционеров и аквариумных рыб. Ее племенем стали охотники-кочевники, имуществом — полшкафа необходимых тряпок, пара гаджетов да банковская карта. Из дорогого — детские черно-белые фотографии и серебряная ложка, подаренная бабушкой на первый зуб. Правда, однажды, на заре самостоятельной жизни, Саша чуть было не связала себя обязательствами с мужчиной по имени Александр.
Без подробностей.
Какая разница, астеничен он был или кряжист, кареглаз или светловолос, рафинирован или грубоват? Влюбилась, потому что пришла пора, потому что в жизни должен случиться такой опыт. Иначе как понять, про что написаны биллионы букв и нот?
Она делала все, что полагалось влюбленной девице: твердо намеревалась быть с ним — исключительным, благородным, непонятым — в горе и в радости, включая борщи и детей. Только ничего не вышло.
Из всей романтической возни Саше запомнился в деталях лишь финальный эпизод, когда она, охваченная внезапным недомоганием, вернулась домой посреди рабочего дня. Олечка — ее лучшая — была такая хорошенькая, бело-розовая, прелестно растрепанная, что Александра подумала: если бы родилась мужчиной, то сама спала бы с Олечкой. И все равно удивилась: стояла, как в плохом кино, прилепившись к дверному косяку, бессмысленно смотрела — разве что слюна не вытекала из приоткрытого рта.
Эпизод был немым от начала до конца. Олечка неистово застёгивала пуговки на платье, Александр неторопливо, с достоинством шевелил постельные принадлежности в поисках трусов. Занавес!
После этой истории ее здоровье временно пришло в упадок. Знакомый психотерапевт постановил нервное расстройство с долгим названием, но вместо успокоительной поездки в Баден-Баден прописал какие-то унылые таблетки. Бывший медовый месяц она провалялась на диване, лицом к стене, не размениваясь на день, ночь и свежую одежду.
Но на работу вышла в срок.
В целом, все что произошло, оказалось к лучшему. Оказалось, что эмоциональные штуки, которые она считала обязательной частью женского быта, очень отвлекают от работы и прочих радостей жизни. Упраздни их — карьера пойдет в гору! К карьере приложились деньги. Стало внезапно хватать на недозволенные раньше удовольствия: туризм, горные лыжи, акваланг…
Подруги, блистая оперением, одна за одной отправлялись замуж. Потом, — в декрет. Особенно прыткие проделывали оба движения одновременно. Александра исправно присутствовала на свадьбах, танцевала, упивалась шампанским и голосила «горько». Вооружившись пачкой японских подгузников и парой бесполезно-помпезных пинеток, наносила вежливые визиты новоиспеченным мамашам.
И в глубине души чувствовала облегчение и радость, что очередные дружественные путы развязаны.
Наконец, она осталась совсем одна. Маникюрша, парикмахер и психотерапевт — не в счет. Любое занятие, любая точка мира — все возможно, доступно, достаточно захотеть. Счастье? Безусловно!
Конечно, можно было завести ребенка. Средства позволяли. Она читала, что игнорирование репродуктивной функции отражается на здоровье. Но от кого? Не от кубинских же красавцев, с которыми она отжигала латинскими вечерами?! И потом, так называемые «радости материнства», по крайней мере со стороны, выглядели, как сеть постоянных забот, разочарований, волнений, в которых безуспешно трепыхались скучные замотанные тетки.
Время от времени с Сашей случался приступ перемены места. Та квартира была уже третьей в ее послужном списке. Предыдущая, которую она полюбила за вид из окон, стала обрастать снаружи многоэтажной дрянью, строительной техникой, разминавшей в пюре асфальт перед домом, и аулами-вагончиками.
Переполнил чашу Курбан-Байрам, когда непосредственно под балконом ее светлицы был убит, а затем и сожран безымянный барашек.
Александра в решении была стремительна. Обновилась за месяц.
Через пару дней после переезда в дверь позвонили. Не в домофон, а именно в дверь. Она так оторопела, что открыла, не глядя. На пороге стояла молодая, немного кукольная женщина, и улыбалась, как разносчик информации о Боге.
— Здравствуйте! Я — ваша соседка. Наша квартира — ближайшая, справа. Вы простите, что я так вваливаюсь. Просто видела, что вы переехали. Хотела спросить: может быть, нужна какая-нибудь помощь? Меня Вера зовут.
— Александра. Нет, спасибо. Ничего не надо.
Вера продолжала стоять, улыбаться, явно не испытывая никакой неловкости, и рассматривать ее с таким же откровенным любопытством, как трехлетний ребенок в песочнице.
— Извините, у меня много дел. Приятно было познакомиться!
Выразительно клацнула дверью перед ее носом. Александра, в целом, была толерантна и демократична, но тут, как в случае с бараном, хотелось возопить: «Понаехали!»
В пятницу, вернувшись с работы, Саша обнаружила в двери записку, а под дверью — пластиковый контейнер: «Саша! Простите меня, пожалуйста! Я поступила бестактно. Примите мои кулинарные извинения. На всякий случай ингредиенты: какао, геркулес, бананы. Сахара нет. Контейнер можно не возвращать. Вера».
(«По крайней мере, без грамматических ошибок».)
Поужинать не успела, дома — шаром покати. Печенье оказалось весьма кстати, и Саша, подкрепившись, почувствовала к соседке сытую нежность.
На выходных Александра собралась на экскурсию по окрестностям. Присмотрела в интернете пару приличных рестораций и решила протестировать их офлайн. На детской площадке перед домом, она, как назло, наткнулась на соседку. Вера ковырялась в лего-машинке, а вокруг нее переминались трое инфантов: два парня и девица. Все четверо были так искренне увлечены расчленением игрушечного автомобиля, что Саше тоже стало любопытно. Она пошла здороваться.
— Вера! Спасибо вам за печенье! Было очень вкусно! В таких случаях принято спрашивать рецепт, но я предпочитаю не знать. А то будет соблазн научиться готовить.
— Саша, здравствуйте! Я так рада! Вы меня простили? Знаете, я обычно не так бесцеремонна, но сейчас, как вы видите, немного невыездная. Одичала.
Она слегка потрогала детей по белесым макушкам, одним движением пробежав по всем трем разновысоким головам. Саша восхитилась ловкости этого жеста.
— Все эти прекрасные молодые люди — ваши?
— Старший — Даниил, потом Дарья, а этот фрукт — Михаил.
Дети засмеялись так увлекательно, что Саша чуть было не присоединилась к ним. Планы полетели в тартарары. Она пристроилась на скамейке рядом с Верой и с удовольствием вступила в неспешный женский разговор.
Вера была умна, образована, иронична, открыта, добра ко всему на свете. Саше стало хорошо и спокойно, как будто они дружили сто пятьсот лет, например, со старшей группы детского сада. Незаметно для себя Александра за пару часов пересказала всю жизнь. Подробности, конечно, не уместились, но она не была так откровенна ни с кем и никогда. Верочка слушала, как зеркало: улыбалась, хмурилась, кивала, точно схватывая настроение, всегда впопад. Немного успели и про нее: филфак, замужем десять лет, муж — сокровище, трое детей, абсолютно счастлива.
Так у Александры появилась семья. Она полюбила их всех сразу, включая тень Верочкиного мужа по имени Ростислав. Когда глава семьи возвращался с работы, дамы или прощались, или перемещались из прованса в хайтек, поэтому Сашино чувство к нему существовало заочно и питалось лишь историями домочадцев.
Все в жизни стало иначе. Она начала разбираться в размерах детской одежды, репертуаре кукольного театра, мультипликационных трендах. Теперь она иногда уходила с работы пораньше, чтобы успеть на родительское собрание (Вера их на дух не выносила, а Сашу, наоборот, забавляло) или забросить Мишаню на скрипку. Оказалось, что даже прогулки по магазинам могут быть занимательней любого красноморского дайвинга, если они проходят в подходящей компании.
— Верун, смотри, какой умопомрачительный люрекс на той женщине с лицом шахматной ладьи!
— Аля, умоляю! Перестань на нее пялиться! Она уже чешется от твоих взглядов!
— Я ни при чем! Это ей пиратские сокровища натирают! Сними люрекс — и спи спокойно, я считаю!
— Может быть, это защитный слой? Блеск люрекса отвлекает внимание от шрамов на сердце!
— Нееет! Это как маска Дарта Вейдера! Обманная уловка, чтобы победить джедаев!
