Это было так невероятно, необъяснимо, что одноклассники, не сговариваясь, вычеркнули этот эпизод из коллективной памяти муравейника. И на следующий день, и потом, позже, на встречах в честь очередной годовщины окончания, никто никогда не вспоминал васечкиного фиаско.
Андрей не забыл. Однажды (выпивали по случаю какого-то праздника) он неожиданно извлек из цилиндра кролика, то есть Воронова.
— А помнишь, как вы с Вороной сцепились? Мы еще удивлялись, что этот задрот тебя вчистую сделал. Прикинь, он, оказывается, в начале девятого на самбо записался! И никто ведь не знал!
И тогда, сразу после позорного поражения, в соседнем дворе на остове скамейки, он жестко, но доходчиво утешил:
— Васька, этому зяблику еще прилетит ответка! Завтра в тубзике рожу ему начистим. Без зрителей. А сейчас — разотри! Тайсон вон тоже продул какому-то Дугласу.
Довел до дома, отболтался от матери. Придумал развесистый вестерн — даже отец не рискнул требовать деталей. Андрей умел врать убедительно и интересно. Его истории были так остросюжетны, что с первых фраз становилось неважно, сколько в них жизни, а сколько от автора. За это его дополнительно любили родители больных детей на подопечном участке и застенчиво подкладывали поллитровые бутылки недорогого коньяка в пакеты с картинками, нарисованными чадами «для доброго доктора».
Однажды Андрей спас его: чтобы избежать драки, он чуть не женился на какой-то девице — совершенно не «из круга». Кто-то из коллег прихватил ее в гримерку, где труппа собралась после премьеры — отметить. Ни имени, ни лица. Зато ее братца сохранил со всеми подробностями щербатого оскала, резиновым рельефом заголенных рук, духом разлагающихся копченостей и водки.
Конечно, так мог оступиться любой. Женщины важное о себе всегда скрывают! Сразу бы рассказала, что не одна у мамы с папой, что другой их отпрыск неделю как отдал Родине долг, и к тому же придерживается самых патриархальных взглядов. По мнению Василия Алексеевича, монолог потенциального шурина был более чем убедителен: «ты чё, охренел», «за сеструху». Мат натуральный, без лингвистических фортелей.
Андрей, конечно, смеялся, пока слушал о неизбежности неравного брака. Но на встречу с будущим родственником поехал. И даже когда дембельские кулаки грозили хуками и апперкотами, был весел, дерзок и расслаблен.
— Слышь, придурок, иди вниз со своими понятиями! Какая свадьба?! Еще раз сунешься — я тебя лично на ремни порежу. По всем правилам анатомии. Все, Васька, поехали! Мудаков учить — только время тратить!
В любых опасностях Андрей существовал играючи. Всегда выходил сухим из воды. Казалось, усилием воли он сгущал вокруг драматические форс-мажоры, чтобы потом, под восхищенный гул зрительного зала, громким щелчком разогнать их, выдрессированных, по клеткам. Василий любил думать, что если изъять из Андрюхиного ежедневного рациона «упоение в бою у бездны мрачной на краю», то станет другу несладко, пресно, покойно, и погибнет он в скучной пене дней, словно выбросившийся на берег дельфин. Жаль, не всем дано так вкушать жизнь.
Василий Алексеевич боялся, не терпел физической боли, а душевную умел не замечать. Не было в нем страстей — ни разрушительных, ни благородных. Любил ли он? Если да, то только дружбу с Андреем и деньги. Последние не являлись средством, строительным материалом для желаний или необходимостей. Они нравились ему сами по себе, как предметы: цифры на бумаге установленного образца. Хрусткие, терракотовые, похожие на папирус новые купюры; хранящие следы многих пальцев, истертые, пахнущие старой книгой, с заломами и чернильными ссадинами ветераны; те, что пошли по рукам недавно, но уже потеряли типографский лоск — любые были милы, в любых находилась притягательность.
Неожиданно Василий Алексеевич вспомнил, что практичные американские психологи придумали название этому чувству и даже успешно боролись с ним в анонимном двенадцатишаговом ключе. Повеяло Михалковым: «Как хорошо, что наяву я не в Америке живу».
— Андрюха, чего-то медленно сидим сегодня! За Родину!
— Чего вдруг «За Родину!», когда еще «За лося!» не пили и «Желаю, чтобы все!»?!
— Так… Навеяло.
— Раз навеяло — тогда без формализма! За Родину!
Холодный глоток прокатился по горлу бильярдным шаром, но, упав, немедленно раскрылся, согрел, ослабил узлы в солнечном сплетении.
— Васька, может, сейчас не самое подходящее время… Давно надо было сказать… В общем, у меня проблемы. Серьезные. С банком. Помнишь в прошлом году аварию? Я тогда свою — в мясо, и мужика помял. С дня рожденья ехал… Выпил-то — на дне, но в трубку дышать было не вариант. Короче, вызывать никого не стали. Ежу ясно, что нестраховой случай. Я тогда разрулил — кредит взял, расплатился… Финансист из меня, как из прапора балерина… Я уже полтора лимона должен, и проценты каждый месяц капают. Ты ж знаешь, я бы не попросил. Но сейчас — очень нужно!
Василий Алексеевич стал холоден и бел, будто все циркулирующие внутри жидкости обратились во фреон. Он подрагивал телом, как старый холодильник: оглушенный, онемевший, никуда не годный. Он не сомневался: если сказал, значит, действительно, иначе — никак. Может быть, когда-нибудь, Андрей отдаст…
Из всех народных примет «дашь в долг — потеряешь друга» — единственная никогда не давала осечек. Но не дать он никак не мог! Андрей за всю жизнь никогда ничего не просил! Даже алгебру списать. А Василий Алексеевич?! Он бы просто не выжил без Андрея!
— Я дам. Тебе когда надо? — голос Василия Алексеевича был тих и ничтожен.
Они быстро, неловко допили. Андрей попытался притормозить агонию докторскими байками — безуспешно. Вечер спекся. Единственным выходом было отправиться спать, и они разбрелись по комнатам-отсекам, не протопленным как следует, пахнущими старыми банными вениками и немного склепом.
Василий Алексеевич уже несколько часов недвижно лежал вверх лицом на раскладушке, крестообразно сложив руки, подсчитывая сучки на сосновом потолке. В его голове, пустой и гулкой, как металлический купол, клокотали разрозненные мысли. Они были похожи на чужие телеграфные сообщения и кололись в висках азбукой Морзе.
«Почему именно я должен давать эти деньги?! А родственники? Такие вещи — внутрисемейное дело! Я их не напечатал, не на улице нашел! Я тяжело работал! Отказывал себе во всем! Копил! А если я заболею? Если срочно понадобится, где я возьму?! Это нечестно! Если что, я же с ним судиться не пойду. Теперь не выпить, не посидеть, как раньше! Эти деньги всегда между нами будут: не важно — отдаст или не отдаст. О чем он думал, когда кредит брал?! Есть же юристы, в конце концов! Деструктуризация какая-нибудь или что там делают в таких случаях!»
В груди больно щипало, было горячо и колко — не вдохнуть, не выдохнуть, как будто изнутри левую половину обварили крутым кипятком. И подливали, подливали… Наверное, надо было крикнуть, позвать. Хотя бы позвонить в скорую. Но Василий Алексеевич даже не шевелился. То, что происходило, не пугало его. Наоборот! Он был обрадован и горд неожиданным мужеством, с которым он благородно, не жалуясь, претерпевал боль. Зря он все-таки ее боялся! В этой нарастающей, обжигающей боли была спрятана полная свобода от всего: от дружеских обязательств, от бытовых страхов, от самой жизни.
К утру окоченение стало полным, и когда Василия Алексеевича нашли, он был, как памятник самому себе — со скрещенными на груди руками, подобно крышке рыцарского саркофага.
Первый сон, который остался в памяти, был о стыдном. Анна выходила на улицу в тонкой ночной сорочке до колен, и взрывная волна внезапного ветра заголяла ее детский огузок. Изнемогая от страха, она быстро одергивала легкомысленную ткань, оглядывалась: не видит ли кто, и ускоряла шаг. Куда шла, зачем — память не сохранила. Только мучительное ощущение позора, публичного бесчестья, которое, как кровавый след комдива Щорса, стелилось в явь, минуя барьер бессознательного. Случалось, этот кошмар вкрадывался в жизнь, когда подол школьного платья предательски забивался в рейтузы, обнажая для насмешек самую уязвимую часть личности. Теперь, конечно, она выросла, научилась обманывать себя, не смотреть в дымящийся разлом. Какая разница, что там она чувствовала триста лет тому назад?
Сегодня ей приснилось ничего. Не в том обычном смысле, когда вскидываешься по будильнику, и нет ни желания, ни времени отлистывать пресные картинки. Ничего с большой буквы — экзистенциальная пустота и космический холод. Она силилась вспомнить, что скрывалось в темном непроглядном колодце, на пороге которого застало ее утро. Наверняка что-то важное…
Анна еще немного поокукливалась в одеяле, затем встала, приготовилась завтракать.
Завтрак для женщины — лучшее время. Длинный, многообещающий день лежит на столе, как французский багет, завернутый в крафтовую бумагу, а всякий вкус в радость и не возбуждает чувства вины. Анна могла есть бесконечно, как в детстве, перемешивая сладкое с соленым, острое с воздушным.
Конечно, часто случались утра, загубленные работой или делами. Тогда, как многим несчастным, приходилось залпом глотать кофе по пути от душа до зеркала. И нет в том никакой гастрономической неги, будто случайный секс без любви. Но если не спешить, не стелить постель, не снимать пижаму, чтобы можно было вернуться обратно в гнездо быстрее, чем догорит спичка, тогда утро — это восхитительно.
Нынешнее было именно таким и особенно подходило для долгого завтрака. На улице царствовала матовая сырость с порывами до пятнадцати метров в секунду, дочь унеслась в школу, и к тому же накануне Анна, неожиданно для себя, легко закончила статью, сдать которую намечала только в среду.
Она распахнула холодильник и замерла в предчувствии. Неплохо бы начать с шоколадного мороженого. Или с мамалыги и сулугуни? Впрочем, не так уж важно, какой цветок первым попадет в вазу.
Она выставила на стол сметану, миску с творогом и липкую банку, на дне которой янтарным обмылком покоился липовый мед. Сняла с конфорки подсбежавший кофе. Села за стол. С нежностью взглянув на съестное, расчехлила планшет и заскользила по ленте новостей. Творог сменился омлетом. Анна успела порадоваться фотографической активности товарищей, вступить в пару политических перестрелок, но неторопливый британский сериал и мандарины вернули ее в постель. Она улеглась на живот, набросила сверху на голову одеяло, чтобы, как в детстве, получился домик, включила фильм и засунула в рот сразу половину свежеочищенного плода, шкурки от которого сложила прямо на простыню.
Телефон под подушкой гулко заныл. Стоит ли? Незнакомый номер обычно ничего хорошего не сулил.
— Слушаю!
— Анна Матвевна? Простите, что звоню без всякого анонса. Меня зовут Николай Ерёмшин, а ваш телефон дал Игнатий Семенович Слуцкер. Вам сейчас удобно разговаривать?
— Вполне. Особенно, если скажите, о чем.
— Конечно. Я… Нет. Давайте иначе: вы в кино когда-нибудь снимались?
Анна почуяла ребрами новый сердечный ритм. Конечно, она писатель, драматург, профессор филологии и все такое. Кстати, не из последних. В смысле, тот микронный слой людей, который интересуется русской словесностью, наверняка слышал о ней хоть что-то, а если нет — то проклятие до седьмого колена!
— Я, вообще-то, не актриса.
— Я о чем-то таком догадывался. Но я обычно снимаю документальные фильмы, поэтому речь не об актерском мастерстве. Хочу снять кино про вас.
— Обо мне? Кино? Знаете, я совершенно не готова к такому вопросу. Совсем! Это ужасно неожиданно. Даже фраза «мне надо подумать» будет выглядеть глупо. Мне нужно время прийти в себя.
— Может быть, для начала нам просто встретиться? Вы посмотрите на меня, я на вас. Поговорим. Если я вам понравлюсь, согласитесь.
— Сценарий у вас есть?
— Сценария никогда нет. Раньше писал — был грех, но каждый раз начинаешь снимать — и все идет иначе, чем сочинял. Бросил это занятие, как бессмысленную трату времени. Теперь я абсолютный сторонник импровизации. Так что по поводу встречи?
— Давайте встретимся.
— А давайте прямо сегодня?
— Сегодня?!
Анна окончательно растерялась. Никаких дел сегодня! Нет и нет! Только обжорство под одеялом!
— Ну, хорошо… Давайте сегодня.
— Через час могу быть где угодно. А вы?
— А я только очень недалеко от дома.
— Тогда назовите какое-нибудь кафе поблизости. Я туда приеду.
Анна с сожалением запихала обратно в холодильник все те вкусные штучки, с которыми она собиралась коротать утро.
Сначала — юбка, потом — тельняшка. Сверху, на полосатую память о тех, кто в море, опустился вязаный безрукавый балахон цвета усталой вишни, а из-под юбки к монументальным каблукам зимних сапог устремились коричневые брючины. Только когда все вещи были надеты, застегнуты, завязаны и расправлены должным манером, она посмотрела в зеркало: полнотелая сорокалетняя девочка с европейски неряшливыми волосами.
(«Может быть, немного краски на лицо? Ах, лишнее! Доктора филологии помада только пачкает».)
Ей захотелось выпить. Более того, ей захотелось начать выпивать. Она увидела высохшее складчатое туловище старика — свое туловище — в обвисших на остатках задницы портках, которые к тому же пузырились на коленках; пожилом пиджаке, надетым непосредственно на веснушчатую грудь; огромный стариковый нос — пурпурный, мясистый, в ласточкиных гнездах пор; печальные еврейские глаза, как у бладхаунда. Услышала коньячный флер его- своего дыхания. Провела трясущейся ладонью по лысому яйцу головы. Дома — ничего! Ни капли! Никаких праздничных остатков! Нет даже дежурной бутылки на случай внезапных ночных друзей.
Анна с трудом, еще не прожив до конца недавнюю старость, открыла входную дверь и поплелась к ближайшему кафе, где ее наверняка уже поджидал этот, с позволения сказать, режиссер.
Николай оказался невысоким и коренастым. С длинными седыми кудрями, которые Анна особенно ненавидела у мужчин. Еще были подвернутые брючки, васильковый блейзер и скромненький синий платочек, который вместо того, чтобы падать с опущенных плеч, нагло топырился в вороте розовой рубашки.
(«Всякий настоящий документалист должен быть наг, нищ и подавлен, потому что реальные, невыдуманные скорби питают его. Мир ненавидит его, как Кассандру, ибо он кричит об истине; родные презирают его, ибо он не способен обрести богатство; друзья гонят его, ибо он всегда пьян и несносен. А этот?! Человек-манекен, аватар с сайта знакомств!»)
Она промямлила что-то вежливое, опала на неудобный стул и тяжело уставилась в хитрые прищуренные глазки своего визави.
Николай был улыбчив и велеречив. Американский сленг и архаические обороты вспучивались посреди монолога, как пузыри на камере велосипеда, мешая плавному движению слов.
— А знаете, я вас представлял академичной. Думал, приедет женщина-филолог в темно-синем платье с брошью и таким кульком на голове — никогда не выучу название этой прически.
— Кичка.
— Вот! Она самая! А вы такая… — он сделал рукой сложносочиненное движение. — Давайте выпьем коньку?
— Что?!
— Я понимаю: белый день, познакомиться толком не успели, зато я читал много ваших текстов, а вы можете при случае посмотреть в Википедии мою фильмографию. Я вполне буржуазен, и даже в клиническом смысле не алкоголик. Просто хочется выпить с вами.
Андрей не забыл. Однажды (выпивали по случаю какого-то праздника) он неожиданно извлек из цилиндра кролика, то есть Воронова.
— А помнишь, как вы с Вороной сцепились? Мы еще удивлялись, что этот задрот тебя вчистую сделал. Прикинь, он, оказывается, в начале девятого на самбо записался! И никто ведь не знал!
И тогда, сразу после позорного поражения, в соседнем дворе на остове скамейки, он жестко, но доходчиво утешил:
— Васька, этому зяблику еще прилетит ответка! Завтра в тубзике рожу ему начистим. Без зрителей. А сейчас — разотри! Тайсон вон тоже продул какому-то Дугласу.
Довел до дома, отболтался от матери. Придумал развесистый вестерн — даже отец не рискнул требовать деталей. Андрей умел врать убедительно и интересно. Его истории были так остросюжетны, что с первых фраз становилось неважно, сколько в них жизни, а сколько от автора. За это его дополнительно любили родители больных детей на подопечном участке и застенчиво подкладывали поллитровые бутылки недорогого коньяка в пакеты с картинками, нарисованными чадами «для доброго доктора».
Однажды Андрей спас его: чтобы избежать драки, он чуть не женился на какой-то девице — совершенно не «из круга». Кто-то из коллег прихватил ее в гримерку, где труппа собралась после премьеры — отметить. Ни имени, ни лица. Зато ее братца сохранил со всеми подробностями щербатого оскала, резиновым рельефом заголенных рук, духом разлагающихся копченостей и водки.
Конечно, так мог оступиться любой. Женщины важное о себе всегда скрывают! Сразу бы рассказала, что не одна у мамы с папой, что другой их отпрыск неделю как отдал Родине долг, и к тому же придерживается самых патриархальных взглядов. По мнению Василия Алексеевича, монолог потенциального шурина был более чем убедителен: «ты чё, охренел», «за сеструху». Мат натуральный, без лингвистических фортелей.
Андрей, конечно, смеялся, пока слушал о неизбежности неравного брака. Но на встречу с будущим родственником поехал. И даже когда дембельские кулаки грозили хуками и апперкотами, был весел, дерзок и расслаблен.
— Слышь, придурок, иди вниз со своими понятиями! Какая свадьба?! Еще раз сунешься — я тебя лично на ремни порежу. По всем правилам анатомии. Все, Васька, поехали! Мудаков учить — только время тратить!
В любых опасностях Андрей существовал играючи. Всегда выходил сухим из воды. Казалось, усилием воли он сгущал вокруг драматические форс-мажоры, чтобы потом, под восхищенный гул зрительного зала, громким щелчком разогнать их, выдрессированных, по клеткам. Василий любил думать, что если изъять из Андрюхиного ежедневного рациона «упоение в бою у бездны мрачной на краю», то станет другу несладко, пресно, покойно, и погибнет он в скучной пене дней, словно выбросившийся на берег дельфин. Жаль, не всем дано так вкушать жизнь.
Василий Алексеевич боялся, не терпел физической боли, а душевную умел не замечать. Не было в нем страстей — ни разрушительных, ни благородных. Любил ли он? Если да, то только дружбу с Андреем и деньги. Последние не являлись средством, строительным материалом для желаний или необходимостей. Они нравились ему сами по себе, как предметы: цифры на бумаге установленного образца. Хрусткие, терракотовые, похожие на папирус новые купюры; хранящие следы многих пальцев, истертые, пахнущие старой книгой, с заломами и чернильными ссадинами ветераны; те, что пошли по рукам недавно, но уже потеряли типографский лоск — любые были милы, в любых находилась притягательность.
Неожиданно Василий Алексеевич вспомнил, что практичные американские психологи придумали название этому чувству и даже успешно боролись с ним в анонимном двенадцатишаговом ключе. Повеяло Михалковым: «Как хорошо, что наяву я не в Америке живу».
— Андрюха, чего-то медленно сидим сегодня! За Родину!
— Чего вдруг «За Родину!», когда еще «За лося!» не пили и «Желаю, чтобы все!»?!
— Так… Навеяло.
— Раз навеяло — тогда без формализма! За Родину!
Холодный глоток прокатился по горлу бильярдным шаром, но, упав, немедленно раскрылся, согрел, ослабил узлы в солнечном сплетении.
— Васька, может, сейчас не самое подходящее время… Давно надо было сказать… В общем, у меня проблемы. Серьезные. С банком. Помнишь в прошлом году аварию? Я тогда свою — в мясо, и мужика помял. С дня рожденья ехал… Выпил-то — на дне, но в трубку дышать было не вариант. Короче, вызывать никого не стали. Ежу ясно, что нестраховой случай. Я тогда разрулил — кредит взял, расплатился… Финансист из меня, как из прапора балерина… Я уже полтора лимона должен, и проценты каждый месяц капают. Ты ж знаешь, я бы не попросил. Но сейчас — очень нужно!
Василий Алексеевич стал холоден и бел, будто все циркулирующие внутри жидкости обратились во фреон. Он подрагивал телом, как старый холодильник: оглушенный, онемевший, никуда не годный. Он не сомневался: если сказал, значит, действительно, иначе — никак. Может быть, когда-нибудь, Андрей отдаст…
Из всех народных примет «дашь в долг — потеряешь друга» — единственная никогда не давала осечек. Но не дать он никак не мог! Андрей за всю жизнь никогда ничего не просил! Даже алгебру списать. А Василий Алексеевич?! Он бы просто не выжил без Андрея!
— Я дам. Тебе когда надо? — голос Василия Алексеевича был тих и ничтожен.
Они быстро, неловко допили. Андрей попытался притормозить агонию докторскими байками — безуспешно. Вечер спекся. Единственным выходом было отправиться спать, и они разбрелись по комнатам-отсекам, не протопленным как следует, пахнущими старыми банными вениками и немного склепом.
Василий Алексеевич уже несколько часов недвижно лежал вверх лицом на раскладушке, крестообразно сложив руки, подсчитывая сучки на сосновом потолке. В его голове, пустой и гулкой, как металлический купол, клокотали разрозненные мысли. Они были похожи на чужие телеграфные сообщения и кололись в висках азбукой Морзе.
«Почему именно я должен давать эти деньги?! А родственники? Такие вещи — внутрисемейное дело! Я их не напечатал, не на улице нашел! Я тяжело работал! Отказывал себе во всем! Копил! А если я заболею? Если срочно понадобится, где я возьму?! Это нечестно! Если что, я же с ним судиться не пойду. Теперь не выпить, не посидеть, как раньше! Эти деньги всегда между нами будут: не важно — отдаст или не отдаст. О чем он думал, когда кредит брал?! Есть же юристы, в конце концов! Деструктуризация какая-нибудь или что там делают в таких случаях!»
В груди больно щипало, было горячо и колко — не вдохнуть, не выдохнуть, как будто изнутри левую половину обварили крутым кипятком. И подливали, подливали… Наверное, надо было крикнуть, позвать. Хотя бы позвонить в скорую. Но Василий Алексеевич даже не шевелился. То, что происходило, не пугало его. Наоборот! Он был обрадован и горд неожиданным мужеством, с которым он благородно, не жалуясь, претерпевал боль. Зря он все-таки ее боялся! В этой нарастающей, обжигающей боли была спрятана полная свобода от всего: от дружеских обязательств, от бытовых страхов, от самой жизни.
К утру окоченение стало полным, и когда Василия Алексеевича нашли, он был, как памятник самому себе — со скрещенными на груди руками, подобно крышке рыцарского саркофага.
Глава 6. Некоторые сны А.М.
Первый сон, который остался в памяти, был о стыдном. Анна выходила на улицу в тонкой ночной сорочке до колен, и взрывная волна внезапного ветра заголяла ее детский огузок. Изнемогая от страха, она быстро одергивала легкомысленную ткань, оглядывалась: не видит ли кто, и ускоряла шаг. Куда шла, зачем — память не сохранила. Только мучительное ощущение позора, публичного бесчестья, которое, как кровавый след комдива Щорса, стелилось в явь, минуя барьер бессознательного. Случалось, этот кошмар вкрадывался в жизнь, когда подол школьного платья предательски забивался в рейтузы, обнажая для насмешек самую уязвимую часть личности. Теперь, конечно, она выросла, научилась обманывать себя, не смотреть в дымящийся разлом. Какая разница, что там она чувствовала триста лет тому назад?
Сегодня ей приснилось ничего. Не в том обычном смысле, когда вскидываешься по будильнику, и нет ни желания, ни времени отлистывать пресные картинки. Ничего с большой буквы — экзистенциальная пустота и космический холод. Она силилась вспомнить, что скрывалось в темном непроглядном колодце, на пороге которого застало ее утро. Наверняка что-то важное…
Анна еще немного поокукливалась в одеяле, затем встала, приготовилась завтракать.
Завтрак для женщины — лучшее время. Длинный, многообещающий день лежит на столе, как французский багет, завернутый в крафтовую бумагу, а всякий вкус в радость и не возбуждает чувства вины. Анна могла есть бесконечно, как в детстве, перемешивая сладкое с соленым, острое с воздушным.
Конечно, часто случались утра, загубленные работой или делами. Тогда, как многим несчастным, приходилось залпом глотать кофе по пути от душа до зеркала. И нет в том никакой гастрономической неги, будто случайный секс без любви. Но если не спешить, не стелить постель, не снимать пижаму, чтобы можно было вернуться обратно в гнездо быстрее, чем догорит спичка, тогда утро — это восхитительно.
Нынешнее было именно таким и особенно подходило для долгого завтрака. На улице царствовала матовая сырость с порывами до пятнадцати метров в секунду, дочь унеслась в школу, и к тому же накануне Анна, неожиданно для себя, легко закончила статью, сдать которую намечала только в среду.
Она распахнула холодильник и замерла в предчувствии. Неплохо бы начать с шоколадного мороженого. Или с мамалыги и сулугуни? Впрочем, не так уж важно, какой цветок первым попадет в вазу.
Она выставила на стол сметану, миску с творогом и липкую банку, на дне которой янтарным обмылком покоился липовый мед. Сняла с конфорки подсбежавший кофе. Села за стол. С нежностью взглянув на съестное, расчехлила планшет и заскользила по ленте новостей. Творог сменился омлетом. Анна успела порадоваться фотографической активности товарищей, вступить в пару политических перестрелок, но неторопливый британский сериал и мандарины вернули ее в постель. Она улеглась на живот, набросила сверху на голову одеяло, чтобы, как в детстве, получился домик, включила фильм и засунула в рот сразу половину свежеочищенного плода, шкурки от которого сложила прямо на простыню.
Телефон под подушкой гулко заныл. Стоит ли? Незнакомый номер обычно ничего хорошего не сулил.
— Слушаю!
— Анна Матвевна? Простите, что звоню без всякого анонса. Меня зовут Николай Ерёмшин, а ваш телефон дал Игнатий Семенович Слуцкер. Вам сейчас удобно разговаривать?
— Вполне. Особенно, если скажите, о чем.
— Конечно. Я… Нет. Давайте иначе: вы в кино когда-нибудь снимались?
Анна почуяла ребрами новый сердечный ритм. Конечно, она писатель, драматург, профессор филологии и все такое. Кстати, не из последних. В смысле, тот микронный слой людей, который интересуется русской словесностью, наверняка слышал о ней хоть что-то, а если нет — то проклятие до седьмого колена!
— Я, вообще-то, не актриса.
— Я о чем-то таком догадывался. Но я обычно снимаю документальные фильмы, поэтому речь не об актерском мастерстве. Хочу снять кино про вас.
— Обо мне? Кино? Знаете, я совершенно не готова к такому вопросу. Совсем! Это ужасно неожиданно. Даже фраза «мне надо подумать» будет выглядеть глупо. Мне нужно время прийти в себя.
— Может быть, для начала нам просто встретиться? Вы посмотрите на меня, я на вас. Поговорим. Если я вам понравлюсь, согласитесь.
— Сценарий у вас есть?
— Сценария никогда нет. Раньше писал — был грех, но каждый раз начинаешь снимать — и все идет иначе, чем сочинял. Бросил это занятие, как бессмысленную трату времени. Теперь я абсолютный сторонник импровизации. Так что по поводу встречи?
— Давайте встретимся.
— А давайте прямо сегодня?
— Сегодня?!
Анна окончательно растерялась. Никаких дел сегодня! Нет и нет! Только обжорство под одеялом!
— Ну, хорошо… Давайте сегодня.
— Через час могу быть где угодно. А вы?
— А я только очень недалеко от дома.
— Тогда назовите какое-нибудь кафе поблизости. Я туда приеду.
Анна с сожалением запихала обратно в холодильник все те вкусные штучки, с которыми она собиралась коротать утро.
Сначала — юбка, потом — тельняшка. Сверху, на полосатую память о тех, кто в море, опустился вязаный безрукавый балахон цвета усталой вишни, а из-под юбки к монументальным каблукам зимних сапог устремились коричневые брючины. Только когда все вещи были надеты, застегнуты, завязаны и расправлены должным манером, она посмотрела в зеркало: полнотелая сорокалетняя девочка с европейски неряшливыми волосами.
(«Может быть, немного краски на лицо? Ах, лишнее! Доктора филологии помада только пачкает».)
Ей захотелось выпить. Более того, ей захотелось начать выпивать. Она увидела высохшее складчатое туловище старика — свое туловище — в обвисших на остатках задницы портках, которые к тому же пузырились на коленках; пожилом пиджаке, надетым непосредственно на веснушчатую грудь; огромный стариковый нос — пурпурный, мясистый, в ласточкиных гнездах пор; печальные еврейские глаза, как у бладхаунда. Услышала коньячный флер его- своего дыхания. Провела трясущейся ладонью по лысому яйцу головы. Дома — ничего! Ни капли! Никаких праздничных остатков! Нет даже дежурной бутылки на случай внезапных ночных друзей.
Анна с трудом, еще не прожив до конца недавнюю старость, открыла входную дверь и поплелась к ближайшему кафе, где ее наверняка уже поджидал этот, с позволения сказать, режиссер.
Николай оказался невысоким и коренастым. С длинными седыми кудрями, которые Анна особенно ненавидела у мужчин. Еще были подвернутые брючки, васильковый блейзер и скромненький синий платочек, который вместо того, чтобы падать с опущенных плеч, нагло топырился в вороте розовой рубашки.
(«Всякий настоящий документалист должен быть наг, нищ и подавлен, потому что реальные, невыдуманные скорби питают его. Мир ненавидит его, как Кассандру, ибо он кричит об истине; родные презирают его, ибо он не способен обрести богатство; друзья гонят его, ибо он всегда пьян и несносен. А этот?! Человек-манекен, аватар с сайта знакомств!»)
Она промямлила что-то вежливое, опала на неудобный стул и тяжело уставилась в хитрые прищуренные глазки своего визави.
Николай был улыбчив и велеречив. Американский сленг и архаические обороты вспучивались посреди монолога, как пузыри на камере велосипеда, мешая плавному движению слов.
— А знаете, я вас представлял академичной. Думал, приедет женщина-филолог в темно-синем платье с брошью и таким кульком на голове — никогда не выучу название этой прически.
— Кичка.
— Вот! Она самая! А вы такая… — он сделал рукой сложносочиненное движение. — Давайте выпьем коньку?
— Что?!
— Я понимаю: белый день, познакомиться толком не успели, зато я читал много ваших текстов, а вы можете при случае посмотреть в Википедии мою фильмографию. Я вполне буржуазен, и даже в клиническом смысле не алкоголик. Просто хочется выпить с вами.
