— Дядя Коля был большой ученый. Он с Циолковским работал! А его сын — Вася — меня в институт готовил. Он тогда уже защитился. Тоже очень умным был. Служил доцентом в московском университете.
— Дядя Коля? Ты же говорил, что он двадцатилетним в Великую Отечественную погиб и даже жениться не успел.
— Это другой. Тот мамин брат, а это папин. Он аж 1880 года рождения, если не путаю. У Васи тоже был сын — Валька. На полтора года меня младше. Утонул лет в пятнадцать…
— В смысле утонул?
— Да обычно. На спор с пацанами поплыли через речку. А вода была холодная — начало июня. В общем, то ли судорогой свело, то ли с течением не справился. Я уже плохо помню.
— А Василий? Ты с ним общался? Дружил?
— Они все в Москве жили. Мы редко виделись. Вася был ровесник отцу — твоему деду — а умер на год раньше — в пятьдесят — тоже от инфаркта. И еще была тетя Лёля — средняя из детей. В войну погибла. Ехала в трамвае — и случайным осколком в голову. А больше тогда в трамвае никого не задело. И знаешь, что удивительно: за несколько дней до того их дом в чистую разбомбило, а ее пронесло, потому что на работе задержалась. Минут на десять всего… А все равно, судьба…
Родственников по обеим папиным линиям звали не слишком разнообразно: Николай, Василий, Иван, а женщин и вовсе только Ольга или Александра. Все они часто менялись местами жительства: московские внезапно оказывались в Ленинграде или того лучше — в каком-нибудь Курске, Смоленске, Туле, а ленинградские вдруг приживались в столице. Надя постоянно путалась и не понимала — чей сын женился на оперной певице из Киева, а кто дослужился до директора оборонного завода. Сейчас уже бессмысленно расспрашивать. Если бы она, вместо того чтобы изнемогать от скуки, записывала отцовы истории на диктофон…
Надя встала. Спина затекла и противно ныла. Да еще ногу отсидела!
— Надюша! Иди-ка ты домой, доченька. Поздно уже. Завтра приезжай.
Папа говорил тихо, но внятно, не размазывал слова, не задыхался между слогами. Как будто ему стало лучше. Не шиповник же ему помог?
— Нет уж! Тебе нельзя одному. А если ночью хуже станет?
— Тогда позвоню. Честное слово. Мне не поспать даже как следует. Ты постоянно меня будишь! А еще смотришь! Иди уже!
Наде очень хотелось уйти. Она устала! Проведывать папу было самым тяжелым деланием — точнее, неделанием — из всех. Действительно, может без нее он выспится, станет бодрее, появится аппетит. И Надя отдохнет. Сейчас зайдет в ближайший магазин, купит коньяку или вина поприличнее, завалится к Альке в гости. А если заглянет Алин братец, то к дружеской пьянке прибавится легкий флирт. Совсем невинный! Мишенька, конечно, состоял какое-то время в Надиных ухажерах, но давно — еще в школе. Тогда им обоим не понравилось, и последние лет тридцать пять они дружат, но с каким-то особым придыханием. Надя улыбнулась, представив себе Мишкины томные комплименты.
— Пап! Я тогда питье перелью в бутылку и здесь у кровати поставлю. И трубочку коктейльную, видишь? И телефон — вот, прямо под рукой. Не забудешь?
— Не забуду! Все нормально.
— Тогда я пошла. Люблю тебя.
— И я тебя, доченька. Очень.
Она поцеловала отца в желтый, в пигментных пятнах висок, похожий на страницу старой книги, выключила свет и выпорхнула за дверь.
Алька была дома. Зашел Мишка. Они ужасно напились, орали в открытое окно про группу крови и алюминиевые огурцы. Миша уполз в три утра, влекомый угрозой развода, а дамы уснули где пришлось: Надя — в кресле, Аля — на диване, оставив на столе руины покупных салатов и грязной посуды. Надежда встала в пять. Никаких следов недавней невоздержанности: даже голова не кружилась. «Папа умер, — подумала она. — Специально сплавил, чтобы не мешала. Чтобы скорую не вызвала, не психовала. Просто взял и ушел!» Она бессильно разозлилась. У нее было ощущение, даже уверенность, что он сам выбрал время. Впрочем, это в его репертуаре: решил — сделал! А что там остальные думают — по боку! Слезы затекали за ворот свитера, противно щекотали подбородок. Всхлипы разбудили Альку, и она испуганно затаращилась на Надю, которая, уже не сдерживаясь, выла в голос, в который раз набирая номер отцовского телефона.
— Надь! Папа? Папа? Не реви! Я сейчас такси вызову, поедем… Хотя, реви. Может, тебе легче будет.
Аля организовала машину, напялила на подругу пальто, обула, вывела на улицу. Пахло чем-то предутренним: не рассветом, конечно, но обещанием рассвета. Холод сушил лицо.
Надя перестала плакать и спокойно стояла, вглядывалась в темноту дороги, ожидая такси. Мама постоянно твердила, что пора взрослеть, а папа — никогда. Как будто не хотел, чтобы она выросла. И Надя не хотела. А теперь, наверное, придется… Всем приходится… Только не всем повезло, как ей. Так бережно, до последнего отсчета, прожить папиной маленькой девочкой — разве не подарок это? Как не быть за него благодарной? И она благодарна! Очень!
Рядом остановился видавший виды фольксваген, обе женщины уселись сзади. Аля обняла Надежду за плечи и тихо покачивала, как ребенка. Кажется, начинало светать. Надя призакрыла глаза и наблюдала сквозь ресницы, как огни придорожных фонарей образуют длинную слепящую ленту.
«Дорогой папа! Люблю тебя сильно-сильно. Пусть там все будет хорошо. Твоя дочь Надя».
Когда Матвейка был маленький, он редко ходил в зоопарк. В основном посещал Эрмитаж и Русский. В цирк — только пару раз. В смысле пару раз за всю досознательную жизнь. Бабушка Люся водила. Но эта бабушка, в отличие от Алины Кирилловны, жила далеко, на задворках империи, и нечасто получала право на свидание с внуком.
Еще у бабушки Люси был сын — автослесарь, которого Матвейка никогда не видел, поэтому воображение наделяло дядюшку железными фиксами, наколкой с церковью и русалкой, перстнем-кастетом и прочими атрибутами блатной мифологии, так как даже произнося всуе имя этого отщепенца, Алина Кирилловна всегда прибавляла «вор». Как в сказаниях об Илье Муромце: если Соловей, то непременно разбойник.
На станции техобслуживания, где дядя служил мастером, было «золотое дно», которое влекло лишь тех, кто «нечист на руку», и родственник, очевидно, был из таких.
Матвейка знал, что чинить машины — грязное дело. Даже отираться возле них во дворе было строжайше запрещено, ибо грозило замаранностью одежд, что совершенно недопустимо, если речь идет о мальчике из хорошей семьи.
Впрочем, дядюшка уверенно шел по наклонной: при первой возможности стал приторговывать подержанными автомобилями, потом гонял их самолично из Голландии на родину, очень скоро зарегистрировал предприятие на чужой земле, обратился в образцового налогоплательщика, женился на прекрасной принцессе и осел в собственном доме в пригороде Амстердама. Последние годы он вел бездуховную жизнь голландского пенсионера: зимой катался на горных лыжах в Швейцарских Альпах, а летом отлеживался на пляже в Ницце.
Мама Матвейки, красотка из спального района, была той же порченной породы: бросила ребенка — сбежала с бродячим цирком. Ловко вышла замуж за зубного техника по фамилии Кацнельсон, помоталась с ним по кибуцам и наконец нашла свое счастье с бывшим американским полицейским, обставляя двухэтажный дом под Детройтом местным антиквариатом и выращивая помидоры на заднем дворе. Анафема (трижды)!
Отец был совсем другой — человек долга. В нем всегда существовали смысл и предназначение: хранить и носить. Хранить научное наследие деда и носить его имя.
Матвейка тоже должен был носить. И соответствовать. Гордиться именем Мотя, которое вдохновляло Сань, Лёш и Димок, в изобилии водившихся во дворе, на вульгарное стихосложение: «тетя-мотя-бегемотя»; учиться на отлично; безропотно присутствовать на мемориальных мероприятиях и практически ежевечерне выслушивать бабушкины истории, душные от моральной пыли. Однако имя, которое было для отца одновременно и кормушкой, и волчьим капканом, уже не давило на Матвейку с такой невыносимой ответственностью.
Пятьдесят лет Матвейке, а он так и не решил, кем ему стать. Больше того, кто он — для него тайна.
— Матвей Илларионович, здравствуйте!
Матвейка ослабил мысль, плотоядно скользнул взглядом по круглым бокам, ненадолго завис в горизонтали декольте и наконец добрался до лица.
— Здравствуйте, мммм… Белкина… Ксения!
Розовый зефир гладких щечек юницы украсился ямочкой, а в глазах проявилась удивленная радость.
— Не думала, что вы знаете, как меня зовут. У вас фантастическая память!
— Не фантастическая, а профессиональная. К тому же вы занятно выступили на прошлом семинаре.
— Матвей Илларионович, я как раз хотела у вас спросить…
Матвейка отключил слух. Господи, ну хоть одна бы подошла и честно сказала: предмет не знаю, учить не хочу, вам удобней наличными или на банковскую карту? Так ведь никогда! Начинают подкарауливать в коридорах, затевать беседы, обнажать острые жалобные коленки. Пытаются заманить на пылкий романтический путь. Барышни… Неужели они всерьез полагают, что их кукольная хрупкость всколыхнет в нем что-нибудь, кроме эстетических чувств? Эта тропка — в бурьяне, герой неживой лежит! У него прекрасный мужской возраст, когда разум наконец-то окончательно взнуздал либидо.
Конечно, эта мудрость досталась Матвейке дорого. Можно сказать, вообще не по средствам: три внебрачных дочери и сын. Все от студенток разных лет. Правда, первые две родили почти одновременно, что избавило его от необходимости жениться.
Матвейка не был героем, ошеломляющим девичьи сердца: рыхлый, неряшливый, с невротической привычкой почесываться, не смотреть в глаза, повторять сказанное дважды: внятно и еще раз — под нос. Первые, вторые и даже третьи красавицы им не интересовались. И когда новогодней ночью Света предложила проводить ее до комнаты, а после, воспользовавшись отсутствием соседки по общежитию, уверенно им овладела, Матвейка приятно удивился.
При дневном свете дебелая сокурсница с нелепыми перьями тонких волос и лошадиной улыбкой не выглядела, как воплощенная мечта. Но выбор был невелик. К тому же она в темноте проделывала такие вещи, что прочие обстоятельства скрадывались этой темнотой. В общем, Матвейка разглядел богатый внутренний мир, душевное родство и посчитал себя влюбленным.
В феврале на каникулах Света отправилась проведать фамилию в славный город Петрозаводск, а он по студенческой путевке оказался в пенсионерском санатории под Зеленогорском.
Алина Кирилловна лично привезла мальчику сто томов дедовых монографий в надежде, что работа над культурным наследием отвлечет внука от хищной провинциалки.
Там, на зимней тропе здоровья, Матвейка связался с Леной. Точнее, сцепился лыжной палкой. Лена училась курсом старше, была профсоюзная деятельница, кандидат в мастера спорта по тяжелой атлетике — и ее взгляды на мир отличались реликтовой наивностью.
Через пару месяцев выяснилось, что обе беременны. Следующие страницы истории вывалились из памяти подчистую — затерлись до черных дыр.
Он очнулся в сентябре, когда вдруг выяснилось, что обе невесты, приструненные Алиной Кирилловной, решили радовать внезапным приплодом издалека. Дочери, умные, нелюбимые, некрасивые, как их матери, тяготили Матвейку. Старшая — Люба, кромсала стволовые клетки в лабораториях Нёвшательского университета, а Марина преподавала в Сиднейском на факультете ветеринарного дела. Они были как близнецы из индийского кино — разлученные в детстве, но проживающие одинаковую жизнь. Незамужние, бездетные, привыкшие полагаться только на себя, ни с кем не связанные нежностью — две скалы с тонким штрих-пунктиром Морзе между ними: сестринские отношения — по скайпу, дочерний долг — почтовым переводом.
Матвейка после демографического взрыва несколько лет был внимателен, как сапер, но, поступив в аспирантуру, как-то расслабился. Коллеги — дамы респектабельные, не желающие покидать насиженную социальную нишу — о вечной любви не беспокоились и следили сами, как бы чего не вышло. Если бы он держался от студенток подальше…
Алла целый семестр сидела в первом ряду на Матвейкиных лекциях, задавала вопросы в перерывах, подсаживалась к нему в буфете. К тому же она, наконец-то, была красавица: рыжая, высокая, тонкая, гибкая, как гимнастка. Даже Алина Кирилловна признавала за невесткой манеры и вкус.
Ларик родился через восемь месяцев после свадьбы. Матвейке одно время нравилось быть отцом: сын — не дочь. Да и Алла захорошела: обрела кротость, обтекаемость форм. Но Матвейка быстро остыл. Ребенок рос медленно, жизнь превратилась в размеренный, неинтересный чужой сон. Как будто сын оказался рычагом, который повернул мир, и дальше этот мир катился за счет своей массы, почти незаметно наращивая темп. Мир не нуждался в Матвейке ни как в штурмане, ни как в механике, ни тем более как в капитане. Все оказались при делах: Алла вела окопную войну с Алиной Кирилловной, Илларион Матвеевич — верный Санчо Панса — сопровождал ангелоподобного Ларика в походах и подвигах. Только для одного персонажа не находилось сюжетных линий.
Платили в университете мало. Так мало, что в этом было даже определенное благородство: «голодали как идальго». Пожилые профессора высыхали, как ноябрьские листы, изнашивали в заплаты костюмы. Новые, из поколения яппи, рвали жилы в американские и европейские учебные заведения, катались по конференциям в поисках грантов. Матвейка тоже хотел, но преподавать в западном раю не вышло — пришлось выбирать другие способы. Он писал дипломы, кандидатские, занимался репетиторством, но все равно ощущение собственной ненужности, никчемности, неуместности пышно росло, усердно удобряемое бабушкой и женой.
Когда отчаяние сформировалось в неостановимый волчий вопль, судьба подложила ему Дашу. Дарью-Диану. Была такая мода у питерской богемы давать чадам двойные имена. И это понятно: дитё одно, а имен — как у дурака фантиков…
Матвейка не был влюблен. Скорее, умилен и взволнован. Даша принадлежала совсем другой эпохе, другой цивилизации, другому виду биологических организмов. Она была свободна, непосредственна, невежественна, любознательна, весела и спортивна. Она, как в Бога, верила в силу позитивного настроя. У нее не было памяти: все, что надо было знать о мире, любые, даже нелепые подробности, она немедленно извлекала из тучных, злачных информационных сетей-кладовых. У нее не было страха смерти, горней тоски и прочих духовных скреп. Она думала парадоксами, говорила цитатами и каждое утро начинала свежерожденным фениксом, прихватив из прошлого лишь бытовые навыки.
— Мэтью, ты уверен, что не болеешь раком?
— Господи, да! Что за дикий вопрос?!
— Вопрос как вопрос! Рак — это нормально в твоем возрасте! Я прочитала в ленте об одном любопытном исследовании. Думала тебе рассказать. Но если ты не болен, тебе вряд ли интересно.
Для нее не существовало запретных и неловких тем, как будто право иметь свой голос подразумевало право произносить любое слово, не заботясь, какие раны оно наносит собеседнику.
— У одного моего парня раньше была девушка — первая любовь — очень похожая на меня. И эта девушка умерла совсем молодой, они еще даже не расстались к тому времени. А недавно, прикинь, я узнала, что тот парень умер. И я подумала: ты на него похож! Очень похож! Если бы он дожил до старости, стал бы точно как ты! Представляешь, как будет круто, если я умру? Получится такая цепочка судьбы!
— Дядя Коля? Ты же говорил, что он двадцатилетним в Великую Отечественную погиб и даже жениться не успел.
— Это другой. Тот мамин брат, а это папин. Он аж 1880 года рождения, если не путаю. У Васи тоже был сын — Валька. На полтора года меня младше. Утонул лет в пятнадцать…
— В смысле утонул?
— Да обычно. На спор с пацанами поплыли через речку. А вода была холодная — начало июня. В общем, то ли судорогой свело, то ли с течением не справился. Я уже плохо помню.
— А Василий? Ты с ним общался? Дружил?
— Они все в Москве жили. Мы редко виделись. Вася был ровесник отцу — твоему деду — а умер на год раньше — в пятьдесят — тоже от инфаркта. И еще была тетя Лёля — средняя из детей. В войну погибла. Ехала в трамвае — и случайным осколком в голову. А больше тогда в трамвае никого не задело. И знаешь, что удивительно: за несколько дней до того их дом в чистую разбомбило, а ее пронесло, потому что на работе задержалась. Минут на десять всего… А все равно, судьба…
Родственников по обеим папиным линиям звали не слишком разнообразно: Николай, Василий, Иван, а женщин и вовсе только Ольга или Александра. Все они часто менялись местами жительства: московские внезапно оказывались в Ленинграде или того лучше — в каком-нибудь Курске, Смоленске, Туле, а ленинградские вдруг приживались в столице. Надя постоянно путалась и не понимала — чей сын женился на оперной певице из Киева, а кто дослужился до директора оборонного завода. Сейчас уже бессмысленно расспрашивать. Если бы она, вместо того чтобы изнемогать от скуки, записывала отцовы истории на диктофон…
Надя встала. Спина затекла и противно ныла. Да еще ногу отсидела!
— Надюша! Иди-ка ты домой, доченька. Поздно уже. Завтра приезжай.
Папа говорил тихо, но внятно, не размазывал слова, не задыхался между слогами. Как будто ему стало лучше. Не шиповник же ему помог?
— Нет уж! Тебе нельзя одному. А если ночью хуже станет?
— Тогда позвоню. Честное слово. Мне не поспать даже как следует. Ты постоянно меня будишь! А еще смотришь! Иди уже!
Наде очень хотелось уйти. Она устала! Проведывать папу было самым тяжелым деланием — точнее, неделанием — из всех. Действительно, может без нее он выспится, станет бодрее, появится аппетит. И Надя отдохнет. Сейчас зайдет в ближайший магазин, купит коньяку или вина поприличнее, завалится к Альке в гости. А если заглянет Алин братец, то к дружеской пьянке прибавится легкий флирт. Совсем невинный! Мишенька, конечно, состоял какое-то время в Надиных ухажерах, но давно — еще в школе. Тогда им обоим не понравилось, и последние лет тридцать пять они дружат, но с каким-то особым придыханием. Надя улыбнулась, представив себе Мишкины томные комплименты.
— Пап! Я тогда питье перелью в бутылку и здесь у кровати поставлю. И трубочку коктейльную, видишь? И телефон — вот, прямо под рукой. Не забудешь?
— Не забуду! Все нормально.
— Тогда я пошла. Люблю тебя.
— И я тебя, доченька. Очень.
Она поцеловала отца в желтый, в пигментных пятнах висок, похожий на страницу старой книги, выключила свет и выпорхнула за дверь.
Алька была дома. Зашел Мишка. Они ужасно напились, орали в открытое окно про группу крови и алюминиевые огурцы. Миша уполз в три утра, влекомый угрозой развода, а дамы уснули где пришлось: Надя — в кресле, Аля — на диване, оставив на столе руины покупных салатов и грязной посуды. Надежда встала в пять. Никаких следов недавней невоздержанности: даже голова не кружилась. «Папа умер, — подумала она. — Специально сплавил, чтобы не мешала. Чтобы скорую не вызвала, не психовала. Просто взял и ушел!» Она бессильно разозлилась. У нее было ощущение, даже уверенность, что он сам выбрал время. Впрочем, это в его репертуаре: решил — сделал! А что там остальные думают — по боку! Слезы затекали за ворот свитера, противно щекотали подбородок. Всхлипы разбудили Альку, и она испуганно затаращилась на Надю, которая, уже не сдерживаясь, выла в голос, в который раз набирая номер отцовского телефона.
— Надь! Папа? Папа? Не реви! Я сейчас такси вызову, поедем… Хотя, реви. Может, тебе легче будет.
Аля организовала машину, напялила на подругу пальто, обула, вывела на улицу. Пахло чем-то предутренним: не рассветом, конечно, но обещанием рассвета. Холод сушил лицо.
Надя перестала плакать и спокойно стояла, вглядывалась в темноту дороги, ожидая такси. Мама постоянно твердила, что пора взрослеть, а папа — никогда. Как будто не хотел, чтобы она выросла. И Надя не хотела. А теперь, наверное, придется… Всем приходится… Только не всем повезло, как ей. Так бережно, до последнего отсчета, прожить папиной маленькой девочкой — разве не подарок это? Как не быть за него благодарной? И она благодарна! Очень!
Рядом остановился видавший виды фольксваген, обе женщины уселись сзади. Аля обняла Надежду за плечи и тихо покачивала, как ребенка. Кажется, начинало светать. Надя призакрыла глаза и наблюдала сквозь ресницы, как огни придорожных фонарей образуют длинную слепящую ленту.
«Дорогой папа! Люблю тебя сильно-сильно. Пусть там все будет хорошо. Твоя дочь Надя».
Глава 4. Матвейкины слезки
Когда Матвейка был маленький, он редко ходил в зоопарк. В основном посещал Эрмитаж и Русский. В цирк — только пару раз. В смысле пару раз за всю досознательную жизнь. Бабушка Люся водила. Но эта бабушка, в отличие от Алины Кирилловны, жила далеко, на задворках империи, и нечасто получала право на свидание с внуком.
Еще у бабушки Люси был сын — автослесарь, которого Матвейка никогда не видел, поэтому воображение наделяло дядюшку железными фиксами, наколкой с церковью и русалкой, перстнем-кастетом и прочими атрибутами блатной мифологии, так как даже произнося всуе имя этого отщепенца, Алина Кирилловна всегда прибавляла «вор». Как в сказаниях об Илье Муромце: если Соловей, то непременно разбойник.
На станции техобслуживания, где дядя служил мастером, было «золотое дно», которое влекло лишь тех, кто «нечист на руку», и родственник, очевидно, был из таких.
Матвейка знал, что чинить машины — грязное дело. Даже отираться возле них во дворе было строжайше запрещено, ибо грозило замаранностью одежд, что совершенно недопустимо, если речь идет о мальчике из хорошей семьи.
Впрочем, дядюшка уверенно шел по наклонной: при первой возможности стал приторговывать подержанными автомобилями, потом гонял их самолично из Голландии на родину, очень скоро зарегистрировал предприятие на чужой земле, обратился в образцового налогоплательщика, женился на прекрасной принцессе и осел в собственном доме в пригороде Амстердама. Последние годы он вел бездуховную жизнь голландского пенсионера: зимой катался на горных лыжах в Швейцарских Альпах, а летом отлеживался на пляже в Ницце.
Мама Матвейки, красотка из спального района, была той же порченной породы: бросила ребенка — сбежала с бродячим цирком. Ловко вышла замуж за зубного техника по фамилии Кацнельсон, помоталась с ним по кибуцам и наконец нашла свое счастье с бывшим американским полицейским, обставляя двухэтажный дом под Детройтом местным антиквариатом и выращивая помидоры на заднем дворе. Анафема (трижды)!
Отец был совсем другой — человек долга. В нем всегда существовали смысл и предназначение: хранить и носить. Хранить научное наследие деда и носить его имя.
Матвейка тоже должен был носить. И соответствовать. Гордиться именем Мотя, которое вдохновляло Сань, Лёш и Димок, в изобилии водившихся во дворе, на вульгарное стихосложение: «тетя-мотя-бегемотя»; учиться на отлично; безропотно присутствовать на мемориальных мероприятиях и практически ежевечерне выслушивать бабушкины истории, душные от моральной пыли. Однако имя, которое было для отца одновременно и кормушкой, и волчьим капканом, уже не давило на Матвейку с такой невыносимой ответственностью.
Пятьдесят лет Матвейке, а он так и не решил, кем ему стать. Больше того, кто он — для него тайна.
— Матвей Илларионович, здравствуйте!
Матвейка ослабил мысль, плотоядно скользнул взглядом по круглым бокам, ненадолго завис в горизонтали декольте и наконец добрался до лица.
— Здравствуйте, мммм… Белкина… Ксения!
Розовый зефир гладких щечек юницы украсился ямочкой, а в глазах проявилась удивленная радость.
— Не думала, что вы знаете, как меня зовут. У вас фантастическая память!
— Не фантастическая, а профессиональная. К тому же вы занятно выступили на прошлом семинаре.
— Матвей Илларионович, я как раз хотела у вас спросить…
Матвейка отключил слух. Господи, ну хоть одна бы подошла и честно сказала: предмет не знаю, учить не хочу, вам удобней наличными или на банковскую карту? Так ведь никогда! Начинают подкарауливать в коридорах, затевать беседы, обнажать острые жалобные коленки. Пытаются заманить на пылкий романтический путь. Барышни… Неужели они всерьез полагают, что их кукольная хрупкость всколыхнет в нем что-нибудь, кроме эстетических чувств? Эта тропка — в бурьяне, герой неживой лежит! У него прекрасный мужской возраст, когда разум наконец-то окончательно взнуздал либидо.
Конечно, эта мудрость досталась Матвейке дорого. Можно сказать, вообще не по средствам: три внебрачных дочери и сын. Все от студенток разных лет. Правда, первые две родили почти одновременно, что избавило его от необходимости жениться.
Матвейка не был героем, ошеломляющим девичьи сердца: рыхлый, неряшливый, с невротической привычкой почесываться, не смотреть в глаза, повторять сказанное дважды: внятно и еще раз — под нос. Первые, вторые и даже третьи красавицы им не интересовались. И когда новогодней ночью Света предложила проводить ее до комнаты, а после, воспользовавшись отсутствием соседки по общежитию, уверенно им овладела, Матвейка приятно удивился.
При дневном свете дебелая сокурсница с нелепыми перьями тонких волос и лошадиной улыбкой не выглядела, как воплощенная мечта. Но выбор был невелик. К тому же она в темноте проделывала такие вещи, что прочие обстоятельства скрадывались этой темнотой. В общем, Матвейка разглядел богатый внутренний мир, душевное родство и посчитал себя влюбленным.
В феврале на каникулах Света отправилась проведать фамилию в славный город Петрозаводск, а он по студенческой путевке оказался в пенсионерском санатории под Зеленогорском.
Алина Кирилловна лично привезла мальчику сто томов дедовых монографий в надежде, что работа над культурным наследием отвлечет внука от хищной провинциалки.
Там, на зимней тропе здоровья, Матвейка связался с Леной. Точнее, сцепился лыжной палкой. Лена училась курсом старше, была профсоюзная деятельница, кандидат в мастера спорта по тяжелой атлетике — и ее взгляды на мир отличались реликтовой наивностью.
Через пару месяцев выяснилось, что обе беременны. Следующие страницы истории вывалились из памяти подчистую — затерлись до черных дыр.
Он очнулся в сентябре, когда вдруг выяснилось, что обе невесты, приструненные Алиной Кирилловной, решили радовать внезапным приплодом издалека. Дочери, умные, нелюбимые, некрасивые, как их матери, тяготили Матвейку. Старшая — Люба, кромсала стволовые клетки в лабораториях Нёвшательского университета, а Марина преподавала в Сиднейском на факультете ветеринарного дела. Они были как близнецы из индийского кино — разлученные в детстве, но проживающие одинаковую жизнь. Незамужние, бездетные, привыкшие полагаться только на себя, ни с кем не связанные нежностью — две скалы с тонким штрих-пунктиром Морзе между ними: сестринские отношения — по скайпу, дочерний долг — почтовым переводом.
Матвейка после демографического взрыва несколько лет был внимателен, как сапер, но, поступив в аспирантуру, как-то расслабился. Коллеги — дамы респектабельные, не желающие покидать насиженную социальную нишу — о вечной любви не беспокоились и следили сами, как бы чего не вышло. Если бы он держался от студенток подальше…
Алла целый семестр сидела в первом ряду на Матвейкиных лекциях, задавала вопросы в перерывах, подсаживалась к нему в буфете. К тому же она, наконец-то, была красавица: рыжая, высокая, тонкая, гибкая, как гимнастка. Даже Алина Кирилловна признавала за невесткой манеры и вкус.
Ларик родился через восемь месяцев после свадьбы. Матвейке одно время нравилось быть отцом: сын — не дочь. Да и Алла захорошела: обрела кротость, обтекаемость форм. Но Матвейка быстро остыл. Ребенок рос медленно, жизнь превратилась в размеренный, неинтересный чужой сон. Как будто сын оказался рычагом, который повернул мир, и дальше этот мир катился за счет своей массы, почти незаметно наращивая темп. Мир не нуждался в Матвейке ни как в штурмане, ни как в механике, ни тем более как в капитане. Все оказались при делах: Алла вела окопную войну с Алиной Кирилловной, Илларион Матвеевич — верный Санчо Панса — сопровождал ангелоподобного Ларика в походах и подвигах. Только для одного персонажа не находилось сюжетных линий.
Платили в университете мало. Так мало, что в этом было даже определенное благородство: «голодали как идальго». Пожилые профессора высыхали, как ноябрьские листы, изнашивали в заплаты костюмы. Новые, из поколения яппи, рвали жилы в американские и европейские учебные заведения, катались по конференциям в поисках грантов. Матвейка тоже хотел, но преподавать в западном раю не вышло — пришлось выбирать другие способы. Он писал дипломы, кандидатские, занимался репетиторством, но все равно ощущение собственной ненужности, никчемности, неуместности пышно росло, усердно удобряемое бабушкой и женой.
Когда отчаяние сформировалось в неостановимый волчий вопль, судьба подложила ему Дашу. Дарью-Диану. Была такая мода у питерской богемы давать чадам двойные имена. И это понятно: дитё одно, а имен — как у дурака фантиков…
Матвейка не был влюблен. Скорее, умилен и взволнован. Даша принадлежала совсем другой эпохе, другой цивилизации, другому виду биологических организмов. Она была свободна, непосредственна, невежественна, любознательна, весела и спортивна. Она, как в Бога, верила в силу позитивного настроя. У нее не было памяти: все, что надо было знать о мире, любые, даже нелепые подробности, она немедленно извлекала из тучных, злачных информационных сетей-кладовых. У нее не было страха смерти, горней тоски и прочих духовных скреп. Она думала парадоксами, говорила цитатами и каждое утро начинала свежерожденным фениксом, прихватив из прошлого лишь бытовые навыки.
— Мэтью, ты уверен, что не болеешь раком?
— Господи, да! Что за дикий вопрос?!
— Вопрос как вопрос! Рак — это нормально в твоем возрасте! Я прочитала в ленте об одном любопытном исследовании. Думала тебе рассказать. Но если ты не болен, тебе вряд ли интересно.
Для нее не существовало запретных и неловких тем, как будто право иметь свой голос подразумевало право произносить любое слово, не заботясь, какие раны оно наносит собеседнику.
— У одного моего парня раньше была девушка — первая любовь — очень похожая на меня. И эта девушка умерла совсем молодой, они еще даже не расстались к тому времени. А недавно, прикинь, я узнала, что тот парень умер. И я подумала: ты на него похож! Очень похож! Если бы он дожил до старости, стал бы точно как ты! Представляешь, как будет круто, если я умру? Получится такая цепочка судьбы!
