Дарья родила Арсению. Родила в Германии, где по настоянию родителей собиралась продолжить учебу в Кёльнском университете.
Матвейка увидел девочку только на фотоотчетах в социальных сетях. Дашины родители, бизнесмены от искусства, в режиме бизнес-ланча быстро и внятно изложили ему требования: все контакты исключить и более никогда не появляться. В противном случае — публичное бесчестье, судебные иски и карьерный крах. Жена ничего не узнала.
— Матвей Илларионович, я бы хотела уже сейчас выбрать тему для дипломной работы. Начать исследования. Но мне никак не определиться. Общее направление я хорошо себе представляю, но какой именно аспект взять? Может быть, вы могли бы мне помочь?
— Не думаю… А чем бы вы, Ксения, хотели заниматься, когда вам будет пятьдесят?
— Что, простите?
— Знаете, такое часто с людьми происходит: раз — и пятьдесят.
— В пятьдесят лет? Может быть, путешествовать… Или вы про работу спрашивали?
— Это вы про работу спрашивали. Дипломную. Но только зачем она вам, когда вы хотите путешествовать? Бросайте ее к обсценной матери — и Тур Хейердал в помощь! А то вдруг не успеете или забудете, и вместо экзотических пейзажей будете наблюдать несвежие хитрости ленивых студентов. Одни и те же. Из года в год. Представляете?
Матвейка улыбнулся девице прямо в распахнутые птичьи глаза.
Она потупилась, невнятно забормотала и исчезла с третьими петухами.
В зоопарк он поехал на трамвае. Через Тучков мост. Позвякивающий вагон с рогами-ромбами и глуповатым рыльцем еще возил на встречу с героями Красной книги и сам был таким же герем — дряхлой особью угасающего вида транспорта. Трамваи почти вымерли за последние двадцать лет. Их рельсы позарастали асфальтом, сохранившиеся маршруты стали короче, скучнее. В спальных окраинах оставались кое-какие заповедники, но в центре властвовали автомобили. Матвейка любил трамваи. В них не укачивало, не пахло бензином. Они шли медленно, мелодично, слегка покачивая боками, и их ход настраивал пассажиров на поэтическое созерцание заоконного бытия.
Нужная остановка, которая раньше называлась «Ленинградский зоопарк», теперь стала «Введенской улицей». Было неожиданно и неприятно, как будто случайно узнал, что девочка, чей портфель был рьяно носим в старших классах, вышла замуж и сменила фамилию. Но Матвейка не забрюзжал: просто вытряхнул этот камешек.
Он вошел в зоопарк через съежившуюся главную арку, через турникет, подменивший стеклянную дверь, с одной стороны которой была табличка «вход», а с другой — «выход». Эта дверь была, как чудесный гриб: откусишь справа — вырастешь, слева — уменьшишься. Не стало ее — смело временем, но Матвейка все равно смог — откусил.
Одесную жили белые медведи: пожилая супружеская пара, но всегда с приплодом. Их бетонный дом с двумя раздельными спальнями и бассейнами не изменился за годы Матвейкиного отсутствия. Только вместо прутьев-пик на ограде поставили антивандальное стекло.
Медвежата приставали к мамаше, ныряли, разгребали черную воду желтыми лапами, грели на камнях слипшуюся от купания шерсть. Они были звезды, вундеркинды — восторженные зрители бурлили умилением и бросали в воздух съедобные дары. Медведь-отец не собирал толп. Его бок цвета валенка торчал из двери в логово, и сразу становилось понятно, что никакое шоу не начнется.
Напротив этого белого безмолвия стояла одна легонькая старушка в драповом пальто, войлочных ботах и пуховом платке, совокупленном со шляпой-таблеткой.
Таких старушек Матвейка не встречал уже лет тридцать. Даже тогда, в прошлом тысячелетии, они были редки и стары до замшелости. Сколько же ей?
Он осторожно, чтобы не спугнуть, переместился к мафусаиловой сестрице поближе и аккуратно заглянул ей в лицо. Она почуяла и слегка надменно нацелилась на Матвейку. Он собрался смутиться и отвести взгляд, как вдруг старушка прищурилась, потом разулыбалась, захлопотала хрупкими ручками и всем колоколом пальто потянулась к нему.
— Сережа! Сергунечка! Маленький мой! Да как же! Где же ты был?!
— Я?!
— А Софья-то Санна, Царствие ей Небесное, говорила, что нет тебя. Уехал. А я знала, чувствовала. Зачем тебе уезжать?
— Куда уезжать?!
Старушка уже обнимала Матвейку со всех сторон, разглаживала сухими пальчиками его обвисшие несвежие щеки, прижималась шляпкой к его растерянному сердцу. Скорые легкие слезы текли через ее лицо и на вековой драп, и на темно-синий кашемир, как будто связывая одежду кровной клятвой.
Отплакав положенное, она нахмурилась и строго пожурила:
— Сереженька, ты что же не навещал бабушку-то? Большой ведь уже! Спрашиваться не нужно!
— Не знаю. Работал?
— Ну, работа — это конечно. Тут ничего не поделаешь. А детки как? Привел бы правнучков. Я их и не видела толком!
— Приведу.
— В зоопарк с ними сходим. Мы с тобой всегда в зоопарк ходили. А помнишь, как ты белым медвежатам имена придумал? Одного Миня назвал, а другого Мотя. Я старая, а не забыла. Сергунечка, мальчик мой дорогой!
Матвейка сглотнул шерстяной комок.
— Я помню.
— Умница! И нутро у тебя доброе!
Она удовлетворенно вздохнула, взяла его под руку.
— Пойдем?
Они торжественно прошествовали мимо хищных вольеров к птичнику, игнорируя модернизированный обезьянник, павильон рептилий и прочие новостройки. Им обоим одинаково хотелось запутаться в нитях воспоминаний, связать их в общий, необратимый узел — и они придерживались дорог, не траченных временем, с привычным глазу антропогенным рельефом.
— Сергунечка, ты и не знаешь, наверное, я же переехала. Теперь живу прямо тут, на Зверинской. Хоть каждый день — в зоопарк.
— Давайте, бабушка, я вас провожу.
— Ты что это мне выкаешь?! И что за «бабушка» такая?! Даже при Софье Санне ты так не говорил! Или «бабуся», или «бабушка Люся».
Матвейкин голос сломался в трех местах и обмяк, шелестя, как дырявый воздушный шарик.
— Пойдем домой, бабушка Люся.
— Вот и хорошо, внучек. Пойдем.
День расступился перед ними, из образовавшегося проема повеяло теплым и ностальгическим. Воздух стал свеж и неистов. Дома подтянулись, незаметно утерли грязную пыль нижних этажей, попрятали балконные лыжи и прочую рухлядь. Гуляющие дети сменили гаджеты на лопатки, совочки и формочки. А в гастрономе сосиски завернули в веленевую бумагу. Бабушка Люся накрыла стол торжественной скатертью с невыводимыми пятнами. Достала водку неизвестно-скольки-летней выдержки, заветную банку зеленого гороха. Долго разминала деревянной толкушкой липкий картофель — чтобы без комков! Но только когда Матвейка откусил заботливо нарезанной сосиски, слезы прорвались сквозь годичные кольца и гендерные запреты. Он плакал навзрыд, как не плакал даже маленьким; жаловался на пустую жизнь, бесполезную работу, нелюбимых женщин, чужих детей. Давился консервированным горошком, сморкался в наглаженный носовой платок, а бабушка Люся обнимала колышущееся Матвейкины плечи, гладила по липким редеющим волосам и расправляла, наполняла, заживляла.
— Что ты, маленький мой! Пятьдесят — это только начинается все! Мальчишка! Целая жизнь впереди! О чем тут убиваться? Силы, здоровье — все есть! Да мне б твои пятьдесят, я бы девочкой скакала! А с детьми устроится как-нибудь, вот увидишь. И с женой тоже. Все будет у тебя, Сергунечка, все еще будет!
Уже ночью, в колющей холодом темноте, он долго сидел на скамейке во дворе бабушкиного дома, не находя мужества вызвать такси. Он мучительно, неотступно завидовал счастливчику Сереге, у которого все, решительно все было впереди.
Василию Алексеевичу так и не довелось стать бухгалтером. А ведь считал он превосходно, в школе по математике был одним из первых и всю жизнь удивлял аккуратностью, усидчивостью, вниманием к мелочам. Со стороны судьбы глупость и даже подлость, что она, судьба, выплеснула его на съемочную площадку, как младенца вместе с водой. На выбор профессии повлияла внешность Василия Алексеевича.
Телом он был высок и гибок, с узкими длинными стопами и ладонями. Кудри — густые, как коса институтки, отливали благороднейшей платиной. Глаза — круглые, темно-каштановые, с желтыми кошачьими крапушками, манили женщин, независимо от возраста, образования и семейного статуса, броситься в омут предосудительных страстей.
Габсбургская нижняя губа, ямочка на подбородке, тонкий нос, глубокий, похрустывающий голос. К тому же абсолютный слух!
Но, может, вина лежала на родителях: балетной маме и отце — театральном художнике. Василий Алексеевич оглянуться не успел, как они пристроили его сниматься сначала в киноэпизоде, а потом в рекламе супа.
Лучше бы в физмат школу отдали!
Если бы у Василия Алексеевича был восьмичасовой рабочий день, с перерывом, который непременно совпадал бы с бизнес-ланчем, определенное жалование, новогодние премии… Если бы мог он ежедневно к девяти отправляться в присутствие, с достоинством пережидать демисезонный грипп в постели с оплачиваемым больничным листом… Если бы женой его была мягкая полноватая матрона, балующая его по выходным пирогами с капустой и ажурными блинчиками… Конечно, он был бы счастлив!
По крайней мере, не боялся бы каждую секунду, что вскроется главный секрет, главный обман его жизни: он, двадцать лет игравший одних героев, был не герой — анти-герой. Ему нравились покой, порядок. Он ни за что не был готов сражаться. Ни за какие идеалы. Он выдал бы военную тайну без пыток: только намекнуть — сдал бы все подполье с потрохами. Любой малохольный мог среди бела дня получить его кошелек, ключи от квартиры, телефон и прочее имущество. И совсем не потому, что был нарциссом, упивающимся самолюбованием, каких полно вокруг сцены. Он просто не терпел боли. Даже самой недолгой, незначительной.
Официально он служил в маленьком и драматическом театре, где, конечно, не платили, но так было принято.
Как прочие товарищи по цеху, возделывал сериалы, мастер-классы, корпоративы. Лицо Василия Алексеевича, благодаря супу, шампуню и пятисотсерийной тягомотине про дворянский быт, стало вполне узнаваемым, расценки на его услуги крепли день ото дня.
— Вот ты, Андрюха, как думаешь: если актер не хочет сыграть Гамлета, но после двухчасового банкета можно месяц безбедно — он состоялся?
— Состоялся! Васька, расслабься! Нашел, кого спрашивать! Я вообще сижу на участке за пятнадцать в месяц плюс вызова!
— Ты — другое дело! Ты — врач! Жизни спасаешь. Опять же, дети!
— И что?! Бухаем на твоей даче, на твои деньги! На твоей машине приехали. Если понадобится вдуть, то тебе — одно слово, и весь модельный ряд от шестнадцати и старше. А от меня даже Ольга свалила! При том, что спокойная была женщина, без излишеств.
— Доктор, у меня провалы! Если помнишь, Ольга с тобой развелась, потому что ты год с медсестрой жил, а после была интерн Марина. Или Таня?
— При чем тут это?! Можно подумать, все жены уходят, если немного загулял! Зарабатывал бы как следует — не бросила бы! Бабки укрепляют отношения — любой психотерапевт докажет.
— Ты, Васька — идиот! У тебя нормальная работа. И семья.
— Какая семья?! Мама на пенсии и сестра в Израиле? У меня даже рыбки сдохли!
— Помянем!
Андрей был тот самый первый друг — друг бесценный. Единственный. Если бы, паче чаяния, возникла надобность спрятать случайно образовавшийся труп — поучаствовал бы без лишних вопросов. Им всегда было о чем разговаривать или молчать.
Раньше, когда Василий Алексеевич был молод и нетверд, у него имелись и другие друзья. Стоило называть их знакомыми или собутыльниками, но, тем не менее, они отягощали личное пространство телефонными звонками, пьяными визитами, сплетнями и богемными шалостями. Теперь ими заведовала жена. Последнее время Вера перестала настаивать на его присутствии на дружеских посиделках — это мирило с ее существованием. Прочее давно только раздражало. Точнее, всегда раздражало. Последнее время Вера перестала настаивать на его присутствии на дружеских посиделках — это мирило с ее существованием. Прочее давно только раздражало. Точнее, всегда раздражало.
Вера была прозрачна, как рыбья кость, сварлива и обстоятельно глупа. Однако она снималась без простоев. И роли предлагали самые разные режиссеры. Ей нравилось думать, что ее любит камера, хотя, скорее всего, она просто спала со всеми подряд. Он был не в обиде: хищная ненасытная фригидность нуждалась в свежем мясе, молодой крови. Ему же постельные упражнения казались скучными и вызывали легкую брезгливость. Символ плотских утех — напуганное отцовское лицо, жалкое, красное — лицо Плохиша, застуканного Красной Армией с банкой предательского варенья. К тому же КПД, как у паровоза: столько возни ради нескольких секунд удовольствия.
— Василий! Нужно обратиться к специалисту! Наши семейные отношения дисгармоничны. Думаю, дело в том, что я — профессионально успешней, ангажированней. Ты злишься на меня, так как в твоей системе ценностей мужчина социально должен быть выше женщины. Твоя несформулированная, невысказанная обида приводит к фрустрации. Отсюда сексуальные проблемы и бытовые ссоры. Но все можно исправить! Вот увидишь!
Идиотские слова, за которыми Вера прятала свою бабью никчемность, злили его еще больше: тупым, как тевтонский боевой порядок, умом она могла охватить только зависть или ревность. Остальные чувства и мысли были для нее недоступней тригонометрических функций. Оля, бывшая жена Андрея, была совсем иная: ваниль, корица, топленые сливки. Женщина-кондитерский шедевр: не из новомодных десертов, когда в центре огромного фарфорового плато тоскует что-то крошечное и невнятное, прикрытое фиговым, то есть мятным листком — полнотелый шоколадный торт, щедро прослоенный масляным бабушкиным кремом и увенчанный башнями тягучих внутри меренг. Отчего он не попытался? К разведенной женщине не зазорно наведаться в гости по-дружески: поточить ножи, ввернуть шуруп, починить кран. Вдруг и сложилось бы. Но предать другую дружбу — мужскую?! Без Андрея он стал бы сиротой.
Андрей был его родиной. Березкой у околицы, родной хатой, которую не смогли сжечь враги, и картинкой в букваре. Не потому, что Василий Алексеевич был с ним как-то особенно искренен и открыт. Ничего похожего. Конечно, они нажили годы общих воспоминаний: детство, отрочество, юность… Стыдные, неловкие, дурацкие истории, в которые можно только влипнуть — как прислониться в дорогом костюме к жевательной резинке.
Например, в девятом классе Василий Алексеевич был влюблен в Галю Сперанскую — надменную дочь директора овощебазы. Влюблен успешно. Галенька демонстрировала взаимность всеми приличными способами. В конце учебного года Дима Воронов — угреватый никчемный троечник — толкнул на лестнице его принцессу, не извинился и был вызван на поединок за школу на пустырь. Никто в классе, включая самого Василия Алексеевича, не сомневался, что Воронов будет бит. Он не мог победить — толстый неудачник, изгой, объект «розыгрышей» — череды унижений, которыми детская стая обособливает инородное тело. Все ждали его поражения и желали его. Однако Воронов вломил Василию Алексеевичу по полной. Макал дориано-греевским лицом в купчинскую грязь, рвал белоснежную сорочку, пачкал скороходовскими ботинками темно-синий итальянский костюм. Валял, как тряпичный манекен! Только совсем обессилев, угомонился, бросил и урча, как медведь-шатун, покинул пустырь. Народ безмолвствовал.
Матвейка увидел девочку только на фотоотчетах в социальных сетях. Дашины родители, бизнесмены от искусства, в режиме бизнес-ланча быстро и внятно изложили ему требования: все контакты исключить и более никогда не появляться. В противном случае — публичное бесчестье, судебные иски и карьерный крах. Жена ничего не узнала.
— Матвей Илларионович, я бы хотела уже сейчас выбрать тему для дипломной работы. Начать исследования. Но мне никак не определиться. Общее направление я хорошо себе представляю, но какой именно аспект взять? Может быть, вы могли бы мне помочь?
— Не думаю… А чем бы вы, Ксения, хотели заниматься, когда вам будет пятьдесят?
— Что, простите?
— Знаете, такое часто с людьми происходит: раз — и пятьдесят.
— В пятьдесят лет? Может быть, путешествовать… Или вы про работу спрашивали?
— Это вы про работу спрашивали. Дипломную. Но только зачем она вам, когда вы хотите путешествовать? Бросайте ее к обсценной матери — и Тур Хейердал в помощь! А то вдруг не успеете или забудете, и вместо экзотических пейзажей будете наблюдать несвежие хитрости ленивых студентов. Одни и те же. Из года в год. Представляете?
Матвейка улыбнулся девице прямо в распахнутые птичьи глаза.
Она потупилась, невнятно забормотала и исчезла с третьими петухами.
В зоопарк он поехал на трамвае. Через Тучков мост. Позвякивающий вагон с рогами-ромбами и глуповатым рыльцем еще возил на встречу с героями Красной книги и сам был таким же герем — дряхлой особью угасающего вида транспорта. Трамваи почти вымерли за последние двадцать лет. Их рельсы позарастали асфальтом, сохранившиеся маршруты стали короче, скучнее. В спальных окраинах оставались кое-какие заповедники, но в центре властвовали автомобили. Матвейка любил трамваи. В них не укачивало, не пахло бензином. Они шли медленно, мелодично, слегка покачивая боками, и их ход настраивал пассажиров на поэтическое созерцание заоконного бытия.
Нужная остановка, которая раньше называлась «Ленинградский зоопарк», теперь стала «Введенской улицей». Было неожиданно и неприятно, как будто случайно узнал, что девочка, чей портфель был рьяно носим в старших классах, вышла замуж и сменила фамилию. Но Матвейка не забрюзжал: просто вытряхнул этот камешек.
Он вошел в зоопарк через съежившуюся главную арку, через турникет, подменивший стеклянную дверь, с одной стороны которой была табличка «вход», а с другой — «выход». Эта дверь была, как чудесный гриб: откусишь справа — вырастешь, слева — уменьшишься. Не стало ее — смело временем, но Матвейка все равно смог — откусил.
Одесную жили белые медведи: пожилая супружеская пара, но всегда с приплодом. Их бетонный дом с двумя раздельными спальнями и бассейнами не изменился за годы Матвейкиного отсутствия. Только вместо прутьев-пик на ограде поставили антивандальное стекло.
Медвежата приставали к мамаше, ныряли, разгребали черную воду желтыми лапами, грели на камнях слипшуюся от купания шерсть. Они были звезды, вундеркинды — восторженные зрители бурлили умилением и бросали в воздух съедобные дары. Медведь-отец не собирал толп. Его бок цвета валенка торчал из двери в логово, и сразу становилось понятно, что никакое шоу не начнется.
Напротив этого белого безмолвия стояла одна легонькая старушка в драповом пальто, войлочных ботах и пуховом платке, совокупленном со шляпой-таблеткой.
Таких старушек Матвейка не встречал уже лет тридцать. Даже тогда, в прошлом тысячелетии, они были редки и стары до замшелости. Сколько же ей?
Он осторожно, чтобы не спугнуть, переместился к мафусаиловой сестрице поближе и аккуратно заглянул ей в лицо. Она почуяла и слегка надменно нацелилась на Матвейку. Он собрался смутиться и отвести взгляд, как вдруг старушка прищурилась, потом разулыбалась, захлопотала хрупкими ручками и всем колоколом пальто потянулась к нему.
— Сережа! Сергунечка! Маленький мой! Да как же! Где же ты был?!
— Я?!
— А Софья-то Санна, Царствие ей Небесное, говорила, что нет тебя. Уехал. А я знала, чувствовала. Зачем тебе уезжать?
— Куда уезжать?!
Старушка уже обнимала Матвейку со всех сторон, разглаживала сухими пальчиками его обвисшие несвежие щеки, прижималась шляпкой к его растерянному сердцу. Скорые легкие слезы текли через ее лицо и на вековой драп, и на темно-синий кашемир, как будто связывая одежду кровной клятвой.
Отплакав положенное, она нахмурилась и строго пожурила:
— Сереженька, ты что же не навещал бабушку-то? Большой ведь уже! Спрашиваться не нужно!
— Не знаю. Работал?
— Ну, работа — это конечно. Тут ничего не поделаешь. А детки как? Привел бы правнучков. Я их и не видела толком!
— Приведу.
— В зоопарк с ними сходим. Мы с тобой всегда в зоопарк ходили. А помнишь, как ты белым медвежатам имена придумал? Одного Миня назвал, а другого Мотя. Я старая, а не забыла. Сергунечка, мальчик мой дорогой!
Матвейка сглотнул шерстяной комок.
— Я помню.
— Умница! И нутро у тебя доброе!
Она удовлетворенно вздохнула, взяла его под руку.
— Пойдем?
Они торжественно прошествовали мимо хищных вольеров к птичнику, игнорируя модернизированный обезьянник, павильон рептилий и прочие новостройки. Им обоим одинаково хотелось запутаться в нитях воспоминаний, связать их в общий, необратимый узел — и они придерживались дорог, не траченных временем, с привычным глазу антропогенным рельефом.
— Сергунечка, ты и не знаешь, наверное, я же переехала. Теперь живу прямо тут, на Зверинской. Хоть каждый день — в зоопарк.
— Давайте, бабушка, я вас провожу.
— Ты что это мне выкаешь?! И что за «бабушка» такая?! Даже при Софье Санне ты так не говорил! Или «бабуся», или «бабушка Люся».
Матвейкин голос сломался в трех местах и обмяк, шелестя, как дырявый воздушный шарик.
— Пойдем домой, бабушка Люся.
— Вот и хорошо, внучек. Пойдем.
День расступился перед ними, из образовавшегося проема повеяло теплым и ностальгическим. Воздух стал свеж и неистов. Дома подтянулись, незаметно утерли грязную пыль нижних этажей, попрятали балконные лыжи и прочую рухлядь. Гуляющие дети сменили гаджеты на лопатки, совочки и формочки. А в гастрономе сосиски завернули в веленевую бумагу. Бабушка Люся накрыла стол торжественной скатертью с невыводимыми пятнами. Достала водку неизвестно-скольки-летней выдержки, заветную банку зеленого гороха. Долго разминала деревянной толкушкой липкий картофель — чтобы без комков! Но только когда Матвейка откусил заботливо нарезанной сосиски, слезы прорвались сквозь годичные кольца и гендерные запреты. Он плакал навзрыд, как не плакал даже маленьким; жаловался на пустую жизнь, бесполезную работу, нелюбимых женщин, чужих детей. Давился консервированным горошком, сморкался в наглаженный носовой платок, а бабушка Люся обнимала колышущееся Матвейкины плечи, гладила по липким редеющим волосам и расправляла, наполняла, заживляла.
— Что ты, маленький мой! Пятьдесят — это только начинается все! Мальчишка! Целая жизнь впереди! О чем тут убиваться? Силы, здоровье — все есть! Да мне б твои пятьдесят, я бы девочкой скакала! А с детьми устроится как-нибудь, вот увидишь. И с женой тоже. Все будет у тебя, Сергунечка, все еще будет!
Уже ночью, в колющей холодом темноте, он долго сидел на скамейке во дворе бабушкиного дома, не находя мужества вызвать такси. Он мучительно, неотступно завидовал счастливчику Сереге, у которого все, решительно все было впереди.
Глава 5. Близнецы Алкмены
Василию Алексеевичу так и не довелось стать бухгалтером. А ведь считал он превосходно, в школе по математике был одним из первых и всю жизнь удивлял аккуратностью, усидчивостью, вниманием к мелочам. Со стороны судьбы глупость и даже подлость, что она, судьба, выплеснула его на съемочную площадку, как младенца вместе с водой. На выбор профессии повлияла внешность Василия Алексеевича.
Телом он был высок и гибок, с узкими длинными стопами и ладонями. Кудри — густые, как коса институтки, отливали благороднейшей платиной. Глаза — круглые, темно-каштановые, с желтыми кошачьими крапушками, манили женщин, независимо от возраста, образования и семейного статуса, броситься в омут предосудительных страстей.
Габсбургская нижняя губа, ямочка на подбородке, тонкий нос, глубокий, похрустывающий голос. К тому же абсолютный слух!
Но, может, вина лежала на родителях: балетной маме и отце — театральном художнике. Василий Алексеевич оглянуться не успел, как они пристроили его сниматься сначала в киноэпизоде, а потом в рекламе супа.
Лучше бы в физмат школу отдали!
Если бы у Василия Алексеевича был восьмичасовой рабочий день, с перерывом, который непременно совпадал бы с бизнес-ланчем, определенное жалование, новогодние премии… Если бы мог он ежедневно к девяти отправляться в присутствие, с достоинством пережидать демисезонный грипп в постели с оплачиваемым больничным листом… Если бы женой его была мягкая полноватая матрона, балующая его по выходным пирогами с капустой и ажурными блинчиками… Конечно, он был бы счастлив!
По крайней мере, не боялся бы каждую секунду, что вскроется главный секрет, главный обман его жизни: он, двадцать лет игравший одних героев, был не герой — анти-герой. Ему нравились покой, порядок. Он ни за что не был готов сражаться. Ни за какие идеалы. Он выдал бы военную тайну без пыток: только намекнуть — сдал бы все подполье с потрохами. Любой малохольный мог среди бела дня получить его кошелек, ключи от квартиры, телефон и прочее имущество. И совсем не потому, что был нарциссом, упивающимся самолюбованием, каких полно вокруг сцены. Он просто не терпел боли. Даже самой недолгой, незначительной.
Официально он служил в маленьком и драматическом театре, где, конечно, не платили, но так было принято.
Как прочие товарищи по цеху, возделывал сериалы, мастер-классы, корпоративы. Лицо Василия Алексеевича, благодаря супу, шампуню и пятисотсерийной тягомотине про дворянский быт, стало вполне узнаваемым, расценки на его услуги крепли день ото дня.
— Вот ты, Андрюха, как думаешь: если актер не хочет сыграть Гамлета, но после двухчасового банкета можно месяц безбедно — он состоялся?
— Состоялся! Васька, расслабься! Нашел, кого спрашивать! Я вообще сижу на участке за пятнадцать в месяц плюс вызова!
— Ты — другое дело! Ты — врач! Жизни спасаешь. Опять же, дети!
— И что?! Бухаем на твоей даче, на твои деньги! На твоей машине приехали. Если понадобится вдуть, то тебе — одно слово, и весь модельный ряд от шестнадцати и старше. А от меня даже Ольга свалила! При том, что спокойная была женщина, без излишеств.
— Доктор, у меня провалы! Если помнишь, Ольга с тобой развелась, потому что ты год с медсестрой жил, а после была интерн Марина. Или Таня?
— При чем тут это?! Можно подумать, все жены уходят, если немного загулял! Зарабатывал бы как следует — не бросила бы! Бабки укрепляют отношения — любой психотерапевт докажет.
— Ты, Васька — идиот! У тебя нормальная работа. И семья.
— Какая семья?! Мама на пенсии и сестра в Израиле? У меня даже рыбки сдохли!
— Помянем!
Андрей был тот самый первый друг — друг бесценный. Единственный. Если бы, паче чаяния, возникла надобность спрятать случайно образовавшийся труп — поучаствовал бы без лишних вопросов. Им всегда было о чем разговаривать или молчать.
Раньше, когда Василий Алексеевич был молод и нетверд, у него имелись и другие друзья. Стоило называть их знакомыми или собутыльниками, но, тем не менее, они отягощали личное пространство телефонными звонками, пьяными визитами, сплетнями и богемными шалостями. Теперь ими заведовала жена. Последнее время Вера перестала настаивать на его присутствии на дружеских посиделках — это мирило с ее существованием. Прочее давно только раздражало. Точнее, всегда раздражало. Последнее время Вера перестала настаивать на его присутствии на дружеских посиделках — это мирило с ее существованием. Прочее давно только раздражало. Точнее, всегда раздражало.
Вера была прозрачна, как рыбья кость, сварлива и обстоятельно глупа. Однако она снималась без простоев. И роли предлагали самые разные режиссеры. Ей нравилось думать, что ее любит камера, хотя, скорее всего, она просто спала со всеми подряд. Он был не в обиде: хищная ненасытная фригидность нуждалась в свежем мясе, молодой крови. Ему же постельные упражнения казались скучными и вызывали легкую брезгливость. Символ плотских утех — напуганное отцовское лицо, жалкое, красное — лицо Плохиша, застуканного Красной Армией с банкой предательского варенья. К тому же КПД, как у паровоза: столько возни ради нескольких секунд удовольствия.
— Василий! Нужно обратиться к специалисту! Наши семейные отношения дисгармоничны. Думаю, дело в том, что я — профессионально успешней, ангажированней. Ты злишься на меня, так как в твоей системе ценностей мужчина социально должен быть выше женщины. Твоя несформулированная, невысказанная обида приводит к фрустрации. Отсюда сексуальные проблемы и бытовые ссоры. Но все можно исправить! Вот увидишь!
Идиотские слова, за которыми Вера прятала свою бабью никчемность, злили его еще больше: тупым, как тевтонский боевой порядок, умом она могла охватить только зависть или ревность. Остальные чувства и мысли были для нее недоступней тригонометрических функций. Оля, бывшая жена Андрея, была совсем иная: ваниль, корица, топленые сливки. Женщина-кондитерский шедевр: не из новомодных десертов, когда в центре огромного фарфорового плато тоскует что-то крошечное и невнятное, прикрытое фиговым, то есть мятным листком — полнотелый шоколадный торт, щедро прослоенный масляным бабушкиным кремом и увенчанный башнями тягучих внутри меренг. Отчего он не попытался? К разведенной женщине не зазорно наведаться в гости по-дружески: поточить ножи, ввернуть шуруп, починить кран. Вдруг и сложилось бы. Но предать другую дружбу — мужскую?! Без Андрея он стал бы сиротой.
Андрей был его родиной. Березкой у околицы, родной хатой, которую не смогли сжечь враги, и картинкой в букваре. Не потому, что Василий Алексеевич был с ним как-то особенно искренен и открыт. Ничего похожего. Конечно, они нажили годы общих воспоминаний: детство, отрочество, юность… Стыдные, неловкие, дурацкие истории, в которые можно только влипнуть — как прислониться в дорогом костюме к жевательной резинке.
Например, в девятом классе Василий Алексеевич был влюблен в Галю Сперанскую — надменную дочь директора овощебазы. Влюблен успешно. Галенька демонстрировала взаимность всеми приличными способами. В конце учебного года Дима Воронов — угреватый никчемный троечник — толкнул на лестнице его принцессу, не извинился и был вызван на поединок за школу на пустырь. Никто в классе, включая самого Василия Алексеевича, не сомневался, что Воронов будет бит. Он не мог победить — толстый неудачник, изгой, объект «розыгрышей» — череды унижений, которыми детская стая обособливает инородное тело. Все ждали его поражения и желали его. Однако Воронов вломил Василию Алексеевичу по полной. Макал дориано-греевским лицом в купчинскую грязь, рвал белоснежную сорочку, пачкал скороходовскими ботинками темно-синий итальянский костюм. Валял, как тряпичный манекен! Только совсем обессилев, угомонился, бросил и урча, как медведь-шатун, покинул пустырь. Народ безмолвствовал.
